Эта история написана в рамках весеннего турнира Мракотеки (апрель — май 2024 года)
Апрель уже на исходе, но почки на деревьях даже не хотят набухать, что и говорить о появлении листьев.
Я их понимаю. Была бы я на их месте, тоже не спешила бы появляться на свет.
Весна в этом году какая-то странная, как будто бы ее подменили. Бывает такое? Ну, чтобы целое время года украли и заменили на что-то похуже: мрачное, сизое, сырое, бурлящее и разливистое, с тяжелым небом и влажным воздухом, который так же трудно вдыхать, как трудно глотать дождевого червя. Не то чтобы я пробовала…
Ладно, может, и пробовала. Но только один раз и исключительно на спор.
Егор меня подбил.
Мне тогда было семь, ему – пятнадцать, и мы друг друга просто на дух не переносили. Я даже уговаривала кошку наделать дел ему в ботинки, но безрезультатно. А вот он до уговоров не опускался, действовал быстро: раз – и рассек карманным ножичком червяка на две половинки, два – и поднес одну из них к моему рту.
— Спорим, ты не сможешь?
— Что не смогу?
— Съесть его!
Я помню, как насупилась. Помню, что мне хотелось двух вещей одновременно (никого не есть и чтобы Егор отстал), но, кажется, тут надо было выбирать либо одно, либо другое.
— Они в могилах живут, знала? – продолжал подначивать Егор. – Пробираются туда и поедают ТРУПЫ! – последнее слово он так и произнес, как будто большими буквами.
Во всяком случае, мне так запомнилось.
Ему же – на всю жизнь, он сам говорил, – запомнилось, как я скривилась, протянула руку и быстро, то ли чтобы не передумать, то ли чтобы он не успел помешать, сдернула червяка с кончика его ножа и засунула в рот.
— Плевать мне на твои могилы! – так, он утверждал, я сказала.
Ирония судьбы: на его могилу мне не плевать.
Я бываю там чаще, чем его девушка (последние два года это не сложно, она вообще не приходит), и чаще, чем наши родители (не могу их винить, могила в самом дальнем уголке кладбища, чтобы туда добраться, нужно топать и топать). Пройти такое расстояние – выше их сил. Жить в том самом доме, где не стало Егора, тоже.
Как будто есть какая-то разница, в каком именно доме жить, в мире, где не стало Егора.
Чтобы компенсировать чувство вины, они звонят мне каждый день по очереди.
Сегодня очередь мамы.
— В новостях говорят, у вас там половодье, – начинает она осторожно, но потом как обычно перепрыгивает сразу к главному: – Кладбище затопило.
Прижимая трубку плечом, я смотрю в окно.
Сквозь голые ветки – тополек растет прямо у меня под окном! – улицу видно, как сквозь помехи. Жить на первом этаже, наверное, страшно, но я никогда раньше об этом не думала: жила и жила.
Родители три года как уехали, Егор четыре года как умер, а я все живу и живу.
Вспоминаю прошлое.
Мне теперь двадцать семь, ему – тридцать, навсегда и все еще тридцать.
— Ага, – говорю, – затопило.
На самом деле, «затопило» – не самое подходящее слово. Кладбище, скорее, размыло. Да нет, блин, его без всяких «скорее» размыло, совершенно точно размыло.
За окном снова начинает накрапывать дождь.
— Маринка ужасы какие-то рассказывает…
Маринка – это наша соседка. Не знаю, какие она там ужасы может рассказывать. По-моему, ей повезло как немногим везет.
Ну или, если точнее, после того, как кладбище размыло, многим тут везет точно так, как Маринке.
— Что говорит? – спрашиваю я, изо всех сил вглядываясь в улицу за лысыми тополиными ветками.
Мне мерещится какое-то движение, но мне оно все время мерещится.
— Ну, что мертвым теперь не лежится в могилах…
Дождь за окном усиливается. Наверное, и до грозы недалеко – первой настоящей весенней грозы. Если, конечно, этой подменой весной может случиться что-нибудь настоящее.
— Даже не знаю, мам.
На самом деле, я знаю.
Со вчерашнего дня у нас перебои со светом. Дожди с переменным успехом льют вторую неделю. Снега в горах сходили как сумасшедшие. Половодье такого, какого и старожилы не вспомнят, и вода из размытого кладбища должна бы нести только кости и черепа, но приносит людей.
Или то, что было ими когда-то.
Несколько дней назад к Маринке вернулся отец.
К соседке с третьего этажа, не помню, как ее зовут, тоже.
А я все жду, вглядываясь в окно, но никто не приходит, даже та самая кошка, которая так и не наделала дел Егору в ботинки, не говоря уже про Егора, и это ужасно несправедливо, ведь ни Маринка, ни соседка с третьего этажа даже не ждали.
— Ну, вот и я ей сказала, чтобы пошла проспалась. Ерунда ведь какая! Хорошо, что у Егора… что мы ему подальше могилку выбрали.
Не мы, а я. И нет, не хорошо.
Может быть, ее никогда уже не размоет и такая весна наверняка уже тоже не повторится.
Я снова вижу движение за ненабухшими почками, и на этот раз совершенно точно уверена, что мне оно не мерещится. Темная расплывчатая точка, скрываемая то ветками, то каплями дождя на стекле, становится все ближе и ближе – и сердце у меня замирает.
— А как ты думаешь, мам, – говорю осторожно, – если бы это было правдой, куда Егор бы пришел?
Мама еле слышно задерживает дыхание.
— Дурацкий вопрос.
— Ладно, забудь.
Я знаю, что она думает. Она думает, что Егор пришел бы к ней, и боится этого, потому что чувствует себя виноватой: недосмотрела, недолюбила, по врачам недоводила, к бабкам не обратилась…
— К Регине, может быть, – говорит она.
Я только фыркаю.
К Регине – это то, чего я боюсь. Не знаю, чувствует ли она себя виноватой, но фотографии выкладывает вполне себе счастливые и довольные – с новым мужчиной.
Точка превращается в силуэт. У силуэта знакомый разворот плеч и походка тоже знакомая.
Все мои нераспустившиеся листья рвутся наружу – сквозь кожу. Может быть, это вовсе не мамина вина, что к бабкам не обратилась. Может быть, это я виновата, что над тем дождевым червяком слишком долго раздумывала или что вторую половину не съела. Может быть, это я виновата – ни разу при нем не заплакала, делала вид, что мне все все равно. Может быть, это я…
— Может быть, тебе все же уехать?
Этот разговор тоже происходит каждый день, по очереди – то с мамой, то с папой.
— До города вода не доберется, не бойся.
Мама отвечает, что и не боится, но вместе все равно как-то лучше, да и мне для чего сидеть в этой дыре, нужно думать о будущем…
Силуэт медлит возле подъезда, будто пытается вспомнить код от замка.
Я тянусь к настольной лампе, щелкаю выключателем – ничего не происходит. Электричества нет, а значит, и кодовый замок не работает. Заходи.
— Мам, – перебиваю я ее на середине очередного «мы тебе всегда рады». – Все будет хорошо. Мне пора, – и вешаю трубку.
За окном наконец-то сверкает молния и слышится гром, но мое сердце все равно бьется громче. Я подхожу к двери, открываю ее и снова жду, теперь уже у порога.
Егор поднимается по ступенькам медленно, тяжело.
Он не выглядит живым, и даже тем Егором, которого я помню, не выглядит, но и я, надо думать, уже не такая, как ему может помниться.
— Ты пришел, – говорю, пропуская его в квартиру и проглатывая оконцовку: «Ко мне».
Не к родителям, не к Регине. Ко мне.
Может быть, просто к той самой кровати, на которой умирал, умирал и все-таки умер, но об этом думать я не хочу.
Я читала: дождевые черви действительно питаются мертвецами. Если съедят кого-то, кто болел сибирской язвой или чем-нибудь вроде того, могут стать ее переносчиками.
Про рак, от которого умер Егор, в статье не написали ни слова.
Я обнимаю Егора, чувствуя под руками холод и сырость. Был у меня брат живой и теплый, смешной и поддразнивающий, бесивший меня – и в семь и в семнадцать, бесконечно любимый – в любое время, заботливый и безрассудный одновременно, пахнувший то лесом, то сигаретами… Будет у меня брат холодный и мертвый, молчаливый и хмурый, пахнущий землей и тиной, но главное – будет.
— Не плевать мне и никогда не было, — говорю.
Егор обнимает меня в ответ.
Дождь на улице осторожно стихает.
Распустятся почки в ближайшие дни или уже не распустятся, настоящая эта весна или подменная, будет ли в ней что-то, кроме сизого тумана и бурлящей реки, уже и неважно.
По холодному плечу на истлевший рукав скатывается дождевой червяк.
Я подхватываю его пальцами и целиком запихиваю в рот.