Эта история написана в рамках зимнего турнира Мракотеки (декабрь 2024 — январь 2025 года)
Сидит парень у окна. Смотрит на улицу. Дрянной в этом году декабрь вышел, мозглявый*. Снега нет. Только земля вокруг голая да облезлые ветви. Ветра дуют промозглые, зябель*. И не скажешь, что Рождество Христово приближается. Все люди говеют, а потом праздновать начнут. А в его семье не будет в этом году праздника. Сидит парняга да думает над словами матики*. Та лежит на топчане, точно мёртвое тело. Думал парень песню запеть, да нельзя уж, коли мать спит. Чего её будить? А если бы запел, душе легче стало бы: “Ёлка-сосёнка, зиму-летечко зелененька…” Не хочется сыну засиживаться в избе. Тут пусто, тут тоскливо. Есть нечего, только и осталось, что каша из полбы. Накидывает он тулуп и идёт в лес. Хотя бы дров нарубить. Пока через конец идёт, ловит на себе взгляды людей. Людей, которые прежде к отцу за работой обращались. А сейчас чуть ли не в спину плюют. «Блудово отродье!» крикнул кто-то вослед. Парень обернулся. То плотников сын, Микита. А с ним ведь в детстве вместе играли. Миките и младший брат вторит звонким голосом:”Блудово отродье!”
Когда деревню покидал, уже за ним не гнался никто. Там, на окраине, дрались двое, соседи, землю не поделившие, а люди вокруг них стояли да каждого подбадривали. И все, все были изрядно пьяны. Незаметно мимо них паренёк и проскочил. Вот прошёл он последний дом, там старуха Анисья живёт, одна-одинёшенька. Миновал он её плетень. Вышел к лугам по колее. Там уже и лес близко.
А в лесу пусто. Никто не кричит, не проклинает, не дерётся. Но нет, легче пока не становится. В лесу понадуха* стоит, ветра гуляют. И сыро вокруг. Еще и темнеть начинает… Думал, полегчает, а тут тоска ещё пуще: хочется удавиться. Однако ж так нельзя. Слишком много за эти пять лет довелось пережить, чтоб вот так жизнь окончить. Да ещё на пятнадцатом году всего.
Не может малец дров нарубить. Нету сил. Ну хоть душу отвести пришёл. Люди в церковь ходят, чтоб это сделать, а он сейчас в лес. И так в церкви были недавно. О чём там только мать с попом шепталась, что говорила она на исповеди, что он ей сказал на самом деле? Бог его знает. Бог… наказал их Бог. Страшно наказал, да за чужой грех. Но что уж поделать. Снова вспомнились вопли матери:”Федос нам мстит! Проклял весь род людской. Чертей нашлёт на нас, вместо воды кровь будем пить и кровью захлёбываться…” Пошатнулся её рассудок.
Не заметил парень, как дошёл до оврага. Смотрел на небо серое и тут — бах! — рухнул прямо на землю, хорошо, что ни на какой сук не напоролся. Смотрит, а в овраге, прям перед ним, дыра виднеется. Ну, как медвежья берлога, токмо медведь там уже давно не живёт. Паренёк на брюхе подполз поближе. Привиделось ему там что-то. Присмотрелся: и точно! Там же свет горит. Тусклый, но горит. Мальчуган не из робкого десятка. Ползёт дальше. И вот увидел наконец он то, что этот свет источало. Не понял парнишка, что это перед ним было. Однако не понравилось ему увиденное. К стене земляной прилеплена кукла какая-то. В человеческий рост и вся воском покрыта. И везде, везде у неё свечи: вместо волос на голове, на ладонях, а где и прямо из тела торчат. Обычные такие, тоненькие, церковные, и ими вся эта кукла утыкана. Стоит парень перед этой образиной. И нет у него ни единой мысли, что бы это могло быть. Перекрестился и полез назад. Чувство было на душе нехорошее. Как будто бы не должен он был это видеть. А всё ж таки мысль ещё одна в голове просыпается: увидел он что-то важное. Что-то, что поможет ему всё понять. Всю дорогу до села ловил на себе парень чей-то взгляд. А обернётся — никого…
…Жил в деревне Петяшино человек по имени Илья Макарьев сын. Была у него жена, Прасковья: гладуха* белобрысая. Год жили они в браке припеваючи. У Ильи и хозяйство богатое, и Прасковья собой не дурна, а сам муж деньги в дом приносил. Да только ходила за их семьёй дурная слава. Побаивались их деревенские что ли. Ну вот, был до женитьбы Илья повесой, гулягой, сто друзей имел. А как женился — так от него люди все отвернулись, последний раз на свадьбе собирались токмо. По надобности, конечно, обращаются. Но видно в глазах у людей тревогу какую-то, когда с Ильёй говорят. А то и не тревогу, а неприязнь. И без крайней нужды даже разговор с Ильёйникто не заводит и в гости не зовёт. Даже дядька Лексей, друг евошний, с ним уже не общался. Да Илья дядька был нечуткий, не замечал ничего. Ну завидуют люди, эка невидаль. Что-что, а хозяйство у Ильи было богатое. Амбар, хлев, лошадь, рига, курятник. На окнах наличники и ставни цветные, а на дубовых воротах местный рисовальщик, мальчик на службе у попа, нарисовал двух птиц Сирин.
И вот на второй год родился у них сын. Отец сына назвал Андреем.
Андрей уродился смесок*, парнем рос неглупым, сильным. Когда ему три годочка исполнилось, решили Илья да Прасковья ещё дитёнка родить. Родилась девочка, назвали Аннушкой. А через один-другой месяц померла она: золотуха в могилу унесла. Погоревали родители, но что уж поделать. Да и в деревнях во времена стародавние такое часто случалось. Когда Андрею пять было, родился братик у него, Селифан. Прожил он полгода: изнедужил* он по зиме. И пошли про это слухи меж деревенскими. Неспроста, мол, у Ильи Макарьева только один Андрейка, Бог его так наказывает. А потом слух появился, что Прасковья рожать после третьего раза не может. Но, Макарьевы слухи не слушали да своего первенца растили, любимого и единственного. Жили они так, до десятого года Андрейкиной жизни, не зная большого горя.
Однажды по весне лошадь, на которой отец в город ездил, взяла да подохла. Плохи дела, но что уж тут, решил Илья новую купить. Деньги копили долго, не меньше года. И вот по зиме пошёл Илья в лес, за хворостом. Шёл домой, весь нагружен, устал, да поскользнулся и ногу вывихнул. К вечеру заметили его отсутствие домочадцы и пошёл сын в лес. А отец его там на вязанке лежит, двинуться не может. Хрипит, стонет. Еле дотащил его Андрей домой. Долго отец болел, работать не мог. Всю зиму лежал на печи. Всю работу в хозяйстве за него Андрей делал. Только к весне, по мартовской поре, впервые вышел отец из дома. Андрею десять тогда было. Пару месяцев пожила семья спокойно. Купили-таки новую лошадь. Пережиты все тяготы, думали Макарьевы. А тут ещё и младший братик у Андрейки появился, Стенькой назвали. Значит, неправдой оказались кривотолки деревенских?
И вот как-то ночью вся семья проснулась. Горел амбар. А там, в амбаре этом, — всё пропитание и для скотины корм. Уже пламя и на дом перекинулось… Бросились тушить и потушили-таки, да запасы пропали. Загоревала семья. Илья на хлеб зарабатывал плотничеством. Да ещё лапти плести умел, игрушки делал. На все руки дока. Однако таким трудом убытки не покроешь, а в деревне работа как-то в одночасье кончилась. Прасковья с горя вещи свои продавать начала, платок пуховый, тюфяки. А Илья на заработки в город пошёл. Надолго, на месяц, может. Возвращался домой на пару деньков, чтобы за хозяйством проследить, да снова уходил. Так год прошёл. Андрейке уже одиннадцать было, а младшенькому едва-едва годик исполнился. Чем старше становился Андрей, тем больше не любили его деревенские. До драк не доходило, но общаться с ним не хотели. Кручинился он поэтому. Курочка по зёрнышку клюёт, деньги Макарьевы наскребли. И вот возвращается Илья домой, а дома сын его, жена. В слезах оба, перед ними — люлька. А в люльке Степан. Мёртвый. И ведь когда отец из дому уходил, было всё хорошо, отчего умер — не поймёшь. Мать говорила, уснули, а проснулись — бездыханное тело в колыбели лежит.
Добила Илью смерть сына младшего. Ушёл он из дома, а вернулся на седьмой день пьяным. Запил Илья. Крепко запил. Двенадцать уже Андрею было, пошёл он деньги зарабатывать вместо отца. Да только работы в деревне ему не давали, двери закрывали перед носом. Потому ходил по соседним деревням и сёлам: Мерилово, Сажино, Окулово, Речицы, Никулинки… Когда Илья ещё в здравом уме был, он его научил многому. А мать снова всё из хозяйства продавала. Монисто своё отдала. Жили себе жили, перебивались.
Как-то узнала Прасковья, что муж ризы золотые с иконы снять пытался, пока она на рынок ходила, вётох* продавать. Взвыла она. Не могла больше жить с мотом заблудящим*. И позвала в дом бабку-знахарку, чтоб отучила Илью от пьянства. Нелегко было. Три дня бабка старалась. Вывела бабка Прасковью и Андрея из избы, покуда отец в доме мучился, и сказала вот что:
— Над мужиком метка висит, и не снять её никогда. Недолго ему осталось. От пьянства я его исцелю. Да что дальше делать с ним — уже не знаю. Тут то, с чем не справлюсь. Рада бы помочь, да не могу. Хоть попа зовите — не поможет.
Исцелился всё же отец от зелёного змия. Но страшно стало на него теперь смотреть: борода клочьями, глаза бесцветные, как у слепца. Ходил и говорил с трудом. Так месяц минул, другой. Пятнадцатый год Андрейке пошёл. Уже ноябрь наступил. Глядишь, там и Рождество Христово. А Рождества не ждали Макарьевы. Запасы, конечно, есть, зимой голодать не будут, не зря последних кур забили. Да уже не так справят праздник, как раньше… Вот как-то стругал Илья колышки для граблей. Строгал, строгал и палец ранил. Но дело житейское: выругался, завязал палец и отдыхать пошёл. А к вечеру ему плохо стало. Разбила его добрава*. Подошла Прасковья, спрашивает:
— Чего это с тобой?
— Холодно мне, холодно…
Развязала повязку. А там палец распух и рука краснеть начала. Отца знобит. Это заплехтень*, столбняк. Бросился Андрей в ночь на улицу, искать, стучал во все двери, кто от такого вылечит. Да спят все, никто дверь не откроет. Возвратился Андрей ни с чем. И вспомнили и сын, и мать, слова знахарки: недолго отцу осталось. Плакала всю ночь Прасковья у кровати мужа, держа его за руку. Не заметила, как под утро уже держала она руку мертвеца.
Повезли Илью Макарьева на санях в соседнее село к батюшке, чтоб отпел. Укромя матери и сына никто ни на отпевание, ни на похороны не пришёл. Когда отпевание закончилось, мать пошла исповедаться. Плакала. А Андрей на улице стоял. Стоял и думал, как быть дальше. Всего за пять лет обнищали Макарьевы. Отец в Бозе почил. Надежда вся теперь на нём, на сыне. Да только разве много денег он заработает?
Похоронили родичи раба Божия Илию. Кинули три горстки земли на гроб. Как вернулись в село, не выдержала Прасковья. Взывала она, ходя по улицам, чтобы хоть кто-нибудь помог:
— Муж мой, Илья, плотником был. Он не одну избу помог срубить. Было время, к нему каждый день обращались. Помогите же нам теперь, люди добрые!
Никто не откликнулся. Забыли односельчане о семье Макарьевых. Точно никогда таких и не было на земле…
… Андрей вернулся домой. Снова думал над тем, что сказала ему мать. А та спит себе и спит. Три дня с похорон прошло уже. Жива ли ещё? Перед сном песенку себе напевал под нос:
— Ай комар наш, комарочек…
Хорошая песня, в детстве мать ему пела так. Вспоминает Андрей добрые, сытые времена. И засыпает.
На следующее утро пошёл Андрейка в церковь. За упокоение души отцовской помолиться. Хотел за себя с матерью, да денег не хватило. Отстоял литургию, поставил свечу. Когда все из храма расходиться начали, подошёл ненароком к попу. Тому самому, что отца отпевал.
— Батюшка…
— Чево? — буркнул поп угрюмо.
— Поговори-ка со мной.
— О чём? — усталый он какой-то сегодня.
Вздыхает Андрей и спрашивает:
— Федоса не помнишь?
— Ох… узнал-таки? Тую историю. Да и немудрено не узнать. От кого?
— Ну узнал и узнал. Ты ж его застал, батюшка?
— Не застал я его. Я тут служить начал, когда умер он уже.
И замолкает. Расстроенный, идёт Андрей своей дорогой.
— А вот бабка Анисья помнит.
Андрей обернулся.
— Ты к ней зайди, она в лавке.
Парень тут же помчался туда.
Бабка Анисья, сгорбленная, суетится в лавке. Завидев Андрея, нервно крестится.
— Скажи, мать, — начинает парнишка, — помнишь ли ты Федоса?
— Помню… — прошамкала старушка. — А толку тебе, с того, что я помню? Лучше б не помнила.
— Ты мне выскажи всю историю. Как мать моя с отцом сошлась. И что с Федосом стало? Бредила моя мать, ничего толком не сказала.
— Сейчас… — бормочет Анисья. Садится на сундук. Андрей стоит чуть поодаль, готов внимательно слушать.
— Жили в нашем селе Петяшино двое друзей. Федос да Илья. Илья балагур был, парень суражий*, девки за ним табунами гонялись, что ни день — пирушка. А Федос был нелюдимым. Ни друзей, кроме Ильи, ни врагов. Но жениться сумел. Посватался он Прасковье. Матери твоей, то бишь. Не от большой любви. Говорили, что Прасковья гулящей была. Но это всё слухи были, конечно. Не пойман, как говорится, не вор. Да никто кроме неё за Федоса выходить и не захотел. А Федос старше был Ильи ну года на два, на три. Илье семнадцать, а ему… двадцать было, что ли, когда женился. Пора уже остепениться было мужику. Вот… ну жили они. Потом заметила я как-то раз, что Прасковья из дому выходит частенько. Об том я ему и сообщила. К кому это она выходит, мне было неведомо. Федос тут же всё и понял. Решил он проследить за изменщицей, куда она уходит. Да никак. Она его замечала каждый раз. И каждый раз ругались они страшно. Вот пойдёт он за ней вечером по улице. И… вся улица до ночи слышит, как они лаятся. Разлад был в семье. Тогда решил Федос уйти из дома. Ну, хотя бы в лес. А дело было зимой, в декабре, ну как сейчас, только снег был. Сказал Федос, что идёт по дровишки. Ушёл, а затем вернулся тихохонько, спрятался за поленницей. Ждёт, не придёт ли кто к жёнушке. Ну час сидит, два. Думал, плохая была мысль. Ан нет. Вот идёт кто-то к воротам, шаги слышны. Выходит жена из дому. И слышит Федос голос. Голос Ильи. И жена ему говорит, мол, пентюх этот ушёл. Заходят в дом. Подобрался Федос к окну поближе. Тут-то он заметил, что дверь в сени приоткрыта. Взял вилы, помчался в избу. Не ждали его, Илья застыл, рот разинув. Хотел Федос побратёмщику*, другу своему бывшему, тумаков надавать, да не может, рука не поднимается. Ни слова ни сказав, вышел Илья за ворота. Побратёмщица* сидит на полу, плачет. Федос её по щеке ударил, сел за стол, с горя бутылку водки махом проглотил и пошёл сразу ко мне. Говорит, мол, была ты, старая, права. Теперь скажи мне, как бы мне жёнушке ненаглядной, дранке* окаянной, и любовнику ейному отомстить. Я ему говорю, как есть. Мстить, друг мой ситный, не надо. Месть — это от лукавого. Ты с женой разведись, коль она в разладе виновна. Ищи новую. А Иуду по имени Илья Бог накажет. Когда время придёт. Не послушал меня Федос. Решил мстить. Ну, так он сказал: сделаю я, мол, всё, чтоб Илья да Прасковья страдали и мучились. Жену свою неверную он из дома выгнал, ушла она к Илье. Даже разводиться не стали. Так Прасковья с Ильёю и жила.
Не знаю, что Федос там удумал. Но кое-что я видела своими глазами. В церковь несколько раз заходил Федос, когда народу не было. Моя забота в том была, чтобы чистота была. Надо мне было свечные огарки подбирать. А он это сам делал. По началу так. Ну, думаю, мало ли. Чужая душа — потёмки. Он всегда, Федос этот, странным был. Может, и вправду в голове что-то перевернулось. До поры до времени я на него внимания не обращала. Долго он так ходил. Да только как-то раз заприметила, что он свечи тушит. Вот так. Берёт и тушит. Я к нему подошла и говорю: ты чаво, умом тронулся? Он посмурнел и ушёл. Вот и всё. Ан нет, вру. Не всё. С того дня, как я его прогнала, в церкви я его не видела. А вот в лавке что-то странное было. Свечи просто пропадали. То мыши залезут, воск едят, то… а вот однажды было, когда у меня кто-то в доме моём, в доме! Хлеба краюху кто-то украл, ой… страшные вещи деются.
— Ты, мать, лучше скажи, что потом с Федосом стало.
— А. Так нашли его на Рождество Христово. Двадцать пятого числа декабря месяца. На ветке висел. Хотели его похоронить деревенские, народ пошли созывать. Пришли обратно — а нету его. Исчез вместе с петлёю. Ну а потом уж Илья с Прасковьей обвенчались. Она же вдовою стала.
После этого Анисья замолчала и стала перебирать чётки, приговаривая:«И до сих пор свечи пропадают, кто их ворует — ума не приложу...» Андрей ушёл. Снова по дороге столкнулся он с деревенскими. Двое мужиков шли, дорогу не уступили и не поздоровались даже. Шёл среди них дядька Лексей. Он, проходя мимо, так в плечо толкнул, что Андрей на землю не упал со всей силы.
— Бесья кровь. — буркнул Лексей.
Андрейка поднялся, с земли поднял кусок кирпичины и с силой его мужику в спину запустил. А пока тот соображал, что к чему, дал дёру. Згородка* у дома Макарьевых высокая, за ней не достанут.
Зашёл Андрей в избу и заметил, что мать проснулась и даже начала есть. Говорить с сыном она не говорила, точно и не замечала его, но хотя бы была жива. Ночью, лёжа на топчане, снова видел парень перед глазами странное идолище, полностью состоящее из свечного воска.
Проснулся Андрей в лесу, от холода. Открыл глаза и увидел, что уже выпал снег. Лежал снег повсюду, точно масло, щедро намазанное на чёрный хлеб. Когда мальчишка встал, то увидел он, что стоит по колено в сугробе. Знакомое какое-то место… глянул через левое плечо и заметил, что идёт мимо человек. Мужик как мужик, не молодой и не старый, зипун, борода козлиная да усы. Какой-то сгорбленный, точно от холода дрожит, а в руках держит… хотел Андрейка присмотреться, да только человек прошёл так быстро, что не увидел парень, чего это он держал в руках. А мужик меж тем спускался в овраг. Вот он уже на овражьем дне, разгребает голыми руками снег. Там, перед ним, открывался проход в медвежью берлогу. Наконец, в три погибели согнувшись, он залез внутрь. Андрей поспешил за ним. Он спустился на овражье дно, но не стал лезть дальше, а лишь сел на корточки у входа в берлогу. Минуло время, и послышались внутри норы голоса. Непонятно было только, что говорят. Однако один голос — мужицкий, самый обыкновенный. Другой — не женский и не мужской. Не слыхал Андрей таких голосов. Но, прислушавшись, разобрал парняга, о чём ведётся речь:
— Мало ты, Федос, свечек мне принёс. — стишком произнёс бесполый голос и засмеялся.
— Бабка прогнала. — буркнул Федос.
— Это не дело, свечкой делиться не захотела! — второй голос вновь захохотал.
— Ты мне скажи, на хрена тебе свечи эти? Всё не возьму в толк.
— А я тебе объясню. Вот в церкви за что ставят? За здравие, за упокоение. Ну? А вот ты бы своему дружку, Илюшке, за это бы поставил?
— Да нет. Не в жизнь.
— А за что бы поставил? О чём Бога бы попросил?
— О том, чтоб Он его покарал.
— Ну вот. А для этого особая свеча нужна. Чёрная. Я её тебе сделаю, только воска побольше принеси.
Теперь оба замолчали.
— Ну чевойто ты задумался? Я ж тебе только блага хочу. Я тебя от смерти спас. Когда ты сюда в первый раз вешаться пришёл. Я тебя отговорил. Говорю ж: на себя руки накладывать — самый страшный грех. Лучше виновных наказывать!
— А ты меня разве на грех не толкаешь? Ещё анделом зовёшься.
— Я ангел справедливый. Ангел смерти. Мы с тобой правое дело делаем. Как сам Господь, грешников караем.
— А вдруг не андел ты, а дьяволово творение?
— Да что уж таперича? Ты клятву дал. Ты себя завещал положить на дело правое. На месть святую…
Дальнейших слов было уже не разобрать. Андрея снова потянуло в сон. Проснулся он, когда мать ещё лежала на печи. Встал, оделся потеплее, взял топор, лучину да огниво — чтоб не замёрзнуть, если что, — и вышел из дома. Направился он в тую сторону, где видел овраг, берлогу и восковую куклу. Идёт, идёт по бесснежному лесу, оглядывается по сторонам, да не может найти он то место. Нигде нету того оврага. Точно леший водит его туда-сюда.
Так ходил он долго, не час и не два. Исступлённо смотрит по сторонам, но нигде не видит знакомую нору. Наконец устал. Рухнул он на колени, устремил взор к небу и заплакал. Заплакал так, как не плакал со дня, когда сосед Лексей в дом зашёл, в батино отсутствие. Тогда впервые понял Андрей каково это, когда искры из глаз летят.
— За что, за что, Господи… за что страдаем мы так? Не по Твоей воле страдаем. Помоги мне, Боже.
И поклялся Андрей, что найдёт ту нору и идол тот проклятый. Покончит с порчей, которая за семьёй тянется. Да только не было сил больше по лесу ходить. Всю округу он обошёл. Устал. Сел под стволом сосны, поджал под себя ноги, опустил голову. И задремал.
Снится ему опять что-то странное. Будто бы идёт он по снегу, в сугробах утопая. По тому самому лесу идёт, где утром блуждал. Сумётно* здесь, как зимой и должно быть. Видит перед собой человека. Того же самого, что в овраге. Присмотрелся получше. Точно, и борода, и усы, и тулуп. Только стоит он на коленях и плачет. Навзрыд, громко:
— Не буду я… не могу.
И тут же рядом где-то голос звучит.
— Делай, что тебе сказал, как тебе я приказал. Или не хочешь благо сотворить дланями своими?
— Какое благо!? Да ты на всех людей в деревне, чьи свечки в церкви стояли, порчу навести хотел!
— Да поздно уже. Раньше надо было соображать. Теперь обуглятся люди. Как пить дать. Да и не жалко их.
— Верую! Сотворил я много зла людям. Но сейчас я это прекращу.
— Поздно. Ты, дружок родной, давай, глупостей не совершай.
— Нет. Не буду я тебе больше служить. Сгинь, нечистая сила!
— Вот оно как. Думаешь сбежать от моей воли? Думаешь, тебя я так просто отпущу? Не отпущу. Ты клятву дал, собою ради мести пожертвовать.
Ничего не ответил Федос. Достал он из-за пазухи верёвку толстую. Закинул на ветку. В полном молчании завязал петлю.
— Ты что думаешь, слово назад взять? Не выйдет. Зря ты так решил.
— Господи… — бормочет Федос. — Господи, прости меня. Много, много зла я уже натворил. Но ещё большему злу не дам свершиться.
И повисло тело мёртвое в воздухе. Под ним на снегу появилась лужа.
Андрей спрятался за сосной. Ему казалось, что мертвец ещё его чует и видит.
Чувствовал парень себя соучастником этого страшного действа. Так просидел Андрей недолгое время.
— Ванька, глянь! — послышался голос издали.
— Чаво? — а вот уже и быстрые шаги слышны. Выглянул Андрей из-за дерева и видит, как подходят к висельнику два деревенских мужика.
— Эвто ж Федос. Ну, которому жена изменила.
— Ба… Надо бы снять яво.
— Да надо. Но идём-ка лучше у дяревню. Нужно остальным сказать. Вместе и решим, как нам хоронить.
— Господи! Никогда, никогда в Петяшино самоубийств не было…
Мужики пошли прочь. Только когда шаги и голоса их совсем стихли, Андрейка выбрался из-за дерева. Подошёл, хрустя снегом под ногами, к мертвецу. Он стоял рядом с ним, как заворожённый, не мог оторвать взгляда от Федосова лица. У Федоса открылись глаза. Из раскрытого рта вывалился язык.
Андрей закричал. Упал на снег, закрыл глаза ладонями и попятился назад. Он слышал, как тело Федоса дёргается и трясёт ветку, на которой висит. Не удержался Андрейка, раздвинул пальцы. Федос дёргал руками и ногами, выбрасывал их туда-сюда. Точно танцевал мертвец. И оттого, что было вокруг тихо, ни единого звука Федос не издавал, становилось ещё страшнее. На Андрейку сыпался снег с дрожащего дерева. Паренёк уже и кричать не мог, плакал и отползал дальше, стараясь ничего не видеть и не слышать. Тут вдруг всё умолкло. Некоторое время просидел Андрей на снегу, спиной к висельнику. Но вот обернулся и открыл глаза.
Кусок верёвки болтался на суку. Мертвец парил в воздухе. Нет, не парил: он уже поднимался вверх, к небу, сбивая снег с ветвей дерева. А вскоре и вовсе исчез из виду. Андрей побежал прочь. Бежал, бежал, не разбирая дороги и сбившись с колеи, по которой следовал сюда. Стволы деревьев мелькали перед глазами. Пока лоб не пронзила тупая боль. Андрей, ударившись головой о ствол дерева, со стоном завалился на спину. В глазах темнело.
Когда он очнулся, не было вокруг никакого снега. Подлип* только и слякоть, как и было. Лежал Андрей, завалившись на бок, там же, где и прикорнул. Встал, огляделся. Снова этот треклятый лес. Куда идти? Зачем? Ничего он не знал. Однако стоять на месте было холодно. Потому он и шёл, не понимая, куда. Еле переставлял ноги. И не думал ни о чём.
Тут-то он опять наткнулся на овраг. Тот самый. Резко Андрей сбежал вниз. Вот она, нора, вход в берлогу. Положил парень руку на пояс, за поясом — топор. И полез Андрей внутрь. Света впереди уже не было, не как во первой раз. Но был Андрей рад тому, что ему это всё не почудилось, не привиделось тогда.
Внутри затхло, дышать нечем. А запах восковой, свечной. Ещё темно, как в волчьем брюхе. Решил тогда Андрейка зажечь лучину. И зажёг.
Прямо перед ним было человечье лицо. Да не просто лицо, а лицо того самого Федоса. Мстителя, закончившего жизнь в петле. У Андрея спёрло дыхание. Начал он водить лучиной туда-сюда. И видит он: то Федос воском к стене берлоги прилеплен. Только лицо его не закрыто. Вот такая она, Чёрная свеча, подумалось Андрейке. Без мысли лишней достал мальчишка топор. Выставил, готовится сделать удар. Но не может. Не может он, видя, что перед ним — человек, пусть и мёртвый. И застыл Андрей в недоумении. Медленно у Федоса поднялись веки. Под ними — потускневший зрачок. Открывает Федос рот, хочет что-то сказать. И не может, только челюсть опускается. Пахнуло изо рта мертвечиной. Андрей ударил топором наотмашь, прямо по голове. Закрыл глаза, чтобы не видеть, что делается с лицом Федоса. Но на второй удар не хватило силы. Мельком бросил взгляд парень на то, что сталось с Федосом. Закричал. Побежал прочь из берлоги. Перед глазами застыл огромный, кровоточащий шрам, под которым была видна раздробленная кость.
Андрейка побежал домой. И всё время, покуда не выбрался он из лесу, чудилось, что позади следует… «он». Тот Федос, неживой, залепленный воском. И с рассечённым надвое лицом.
Подходя к родному двору, Андрей заметил соседа Лексея. Он сидел на корточках у забора, а с ним рядом стоял другой. Андрей тихо подошёл ближе и увидел, что у рук Лексея курятся струйки дыма. Второй мужик держал сноп соломы.
— А, вот ты, сбродыга*, блудов сын! — Лексей направился к нему.
Мгновенно Андрей вбежал во двор, взял в сарае вилы. Когда же он выскочил за ворота, мужики уже скрылись. Под забором разгорался небольшой костёр. Тогда Андрей кинулся к колодцу, натаскал несколько вёдер и еле успел залить его. Андрей страшно ругался. Проклинал всех на свете. Всех, кто наводит на него вину. Всех, кто пытается сжить его со свету. Всех тех, кто, словно голодные псы, почуяв добычу, бросаются на неё скопом. Зная, что никто их не покарает. Как же Андрей всех их проклинал…
Он ушёл спать тревожным сном. То и дело вскакивал и смотрел в окно, ожидая, когда вернутся мужики. Ещё и приведут с собой целый сход. Совсем, мол, детёныш блудницы Прасковьи распоясался. Пора бы, дескать, его наказать с его матерью проклятой. Придут. Рано или поздно всё равно придут. Отродясь врагов не было, а тут весь мір против него ополчился. Хоть иди и по свету бродяжничай. А кроме того, не отпускали его мысли о Федосовой каре. Это ведь по прихоти этого жалкого мужичонки, закончившего жизнь с петлёй на шее и лужей под ногами, он теперь страдает. Нужно, нужно было остаться в той норе, добить его. А он испугался. Если бы он слабину не дал, это всё прекратилось бы.
Под утро он проснулся. Непонятно, отчего. Просто не мог больше заснуть и всё. Нужно было продолжать поиски. Снова накинул тулуп, снова взял топор. Никого, идя в лес, по пути не встретил. И нам том спасибо.
Он ломал ветви кустов, пока пробирался вперёд. Вырывал сучья, которые лезли в глаза. Лицо было в кровь расцарапано. Снова шёл он к оврагу. И снова не мог найти его. Как бы ни старался.
— Господи, помоги… Господи, прошу, помоги мне. — бормотал Андрей.
— Помогу. — раздался голос над головой. Андрей поднял глаза, но никого не увидел.
— Чур меня, чур… — страх переполнял Андрейку. Руки не поднимались перекреститься.
— Чего ж боишься да мыслей стыдишься? — голос усмехнулся.
Андрей ничего не ответил.
— Ты же сам знаешь, что ничего не поменять. Но в чём твой страх? Я всех тех, кто тебя мучит, накажу. Волю Федоса я исполнил. Теперь и твою могу.
— Ты кто!? — закричал Андрей.
— Ангел. Федос по первости в лес вешаться пришёл, а я его отговорил. Сказал, что лучше бы виновных наказать, а не руки на себя накладывать. А он всё равно наложил, дурак. Ты-то не дурак, ты и во аде выход найдёшь.
Парень ничего не ответил, лишь стоял на месте.
— Ты что, не хочешь, чтоб я и твоих мучителей покарал? Хочешь ведь. А если бы они тебе дом подожгли? Что тогда? Что, людей ты так любишь? Да не ври сам себе. Отец твой у друга жену увёл. А мать, жена его, потаскуха, сама же соседу отдалась. Так не спорь же: коли даже твои родители — блудово порождение, то нету в роду человеческом и капли света!
— Отстань… сгинь, сила нечистая. — голос Андрея крепчал. — Прощаю я врагов своих! выкрикнул парень. — Прощаю… пусть на небесах всех судят. И меня судят, и отца, и мать мою. Я — человек. Смертный я, не могу вершить суд. Сам перед судом предстану.
Он замолчал. Чужого голоса больше слышно не было. Андрей чувствовал слабость. Только теперь понял он, что не ел со вчерашнего дня. Болел живот и затмевалась голова. И стал Андрей думу думать. Как же, думал он, так вышло, что дважды он нашёл тот овраг, а когда сам ищет — не находит? Что ж за напасть такая… и ничем не объяснить её. Только на Божью волю остаётся надеяться. Ещё и живот подвело. Голодом сам себя уморил Андрейка.
Потому решил парень так. Пойдёт домой, поест, полежит. И подумает, что делать. За обедом с матерью словом не перекинулся. Ел чёрствый хлеб. Уже даже каши в доме не осталось. Мать по избе еле ходит. Состарилась она как будто. Точно где-то на спине к ней клещ присосался, который кровь её пьёт и со свету сживает. Ходит мать, за грудь и живот держится. Стонет.
— Что с тобой? — спрашивает Андрейка.
— Дурно мне… — сипит мать.
— Это с чего? Ты ж из дому не выходила, где ж тебе заболеть…
— Дурно… горю я вся изнутри.
Андрей пошёл во двор и набрал воды из колодца. Перелил воду в горшок, а сам горшок ухватом поставил в печь. Налил Андрейка матери кипятку. Та пьёт, и будто бы ей легчает. Андрейка сидит поодаль и думу думает. Не может он теперь выйти из избы хотя б на час. Нужно следить за матерью. Тогда уж вдругорядь в лес пойдёт, пока она не излечится. Отца не стало, брата не стало, пусть Бог хоть мать ему оставит. Мать улеглась на печи, кашляет, ворочается. Но вроде стало ей спокойнее. Снова сын смотрит в окно. Пусто на дворе. И не скажешь, что Рождество приближается. Вдруг вскакивает мать с печи. Бросается к горшку с водой, жадно пьёт до дна. Пустой горшок роняет на пол, хватается одной рукою за горло, другой держится за печь. Медленно сама на пол сползает.
— Что такое? — подбежал к ней Андрейка.
— Горю я! — истошно кричит мать. В глазах у неё безумие. Хватает Прасковья ртом воздух и не может надышаться. Катается по полу. Стал сын молитву читать, мать не унимается.
— Горю я! Горю изнутри! — подогнула колени, сжалась и дрожит.
Всё. Толку нет больше. Выбежал Андрей из избы. Стучится в соседское окно.
— Откройте! Матери моей плохо! — знает ведь, что не откроют.
И тут по стеклу оконному ладонь плашмя ударила. Показалось в окне лицо. Человеческое лицо. Только изуродовано оно, красное, в чёрных струпьях, на месте глаз — дыры. Отпрянул Андрей от окна. Побежал в другой дом. Где ворота во двор открыты, он — туда. Смотрит: а там сосед Лексей на крыльце валяется. Держится за брюхо, орёт дурниной. Лицо и руки у него черны, изо рта и ноздрей лезет что-то красно-бурое, глаза закатились. Побежал Андрей назад в ужасе. По пути столкнулся с Микитой. Вернее, с тем, что осталось от тела его. Серый остов, глаза лишь остались живые. Смотрят и страхом на Андрея дышат.
Ворвался парень в избу и видит на полу мать. А мать на спине лежит, руки-ноги раскинула. И тело её иссохшее, чёрное. Как будто деревяшка обугленная. И сорочка у неё обуглилась, потемнела. Нос у Прасковьи провалился, глазницы пустые, рот — не рот, а дыра, зубов не видать. Увидел это сын и сел на пол на колени. Нету никакого страха, горечь только на душе. Прикоснулся он к материнскому лицу. Из глаз покатились слёзы. А на дрожащих губах лишь три слова:
— Не уберёг тебя… не уберёг…
Тут-то и раздался страшный, бесполый голос. Тот, что Андрей уже дважды слышал.
— Горит. Чёрная. Свеча. Жгёт. Людские. Тела.
— Ты кто такой!? — заорал Андрей. — Чего ты хочешь?
— Да ты это и так знаешь. Ангел я. Ангел смерти, людей карающий. Господь зря людей сотворил. Грешны они. Вот их и карать я должен. Господь меня не принял. Оттого сам справедливость творю от начала времён. А люди же сами в ней нуждаются.
— Чего же ты меня тогда не караешь, а? Давай, как и их. Как и мать мою. Как отца забрал!
— Успокойся. Ты мне сподручен. Кто же ещё тогда будет мою волю исполнять, как не человек? Сельцо пущай всё сдохнет, а ты жив будешь. И делать будешь то, что сказано. Я никому из сельских Чёрную свечу не показывал. Только тебе. А ты…
«Горит Чёрная свеча…» — думал Андрей, не слушая нечистую силу.
— Согласен, чтоб за все мыслимые и немыслимые блага мою волю исполнял?
Ничего не ответил Андрей. Пошёл он в сени и взял топор. Снова направился в лес. А на улице меж тем творился настоящий содом. Горели дома. Ползали меж них изуродованные, почерневшие… нет, не люди, а полуживые тела. Тянули они к нему руки, хрипели и стенали. Не хотел их видеть Андрей, быстро пробегал мимо.
— Куда это ты идёшь? — слышал позади себя Андрей надменный голос. — Не найти тебе Чёрную свечу. Не знаешь ты, как её отыскать.
Но Андрей ничего не слушал. Он спешил в лес. Вот плетень бабки Анисьи. Вот луговина. А вот и опушка. «Думай, думай, думай…» — сам себе повторял Андрейка. Но не мог он вспомнить, как нашёл тот овраг. Встал посреди дороги, схватился за голову, думает изо всех сил. А в голове только и толкаются мысли, которые рогатый наводит.
— Думаешь, вот так найти просто? Не-е-ет, не просто, совсем. — и хохочет нечистая сила.
«Я тебе Чёрную свечу показал.» — вспомнились бесовы слова Андрейке. Как же он показал?…
И вдруг осенило Андрея. Улыбнулся парень. Посмотрел вверх. А в башке — ни единой мысли. Глаза только на небо серое смотрят. Ну и начнёт Андрей как напевать:
— Ёлка-сосёнка, зиму-летечко зелененька… Ёлка-сосёнка, зиму-летечко зелененька.
И не слышит он дьяволова голоса.
— Сашкина матушка всю неделюшку грустненька…
Сдвинулся Андрей и пошёл, к небу голову задрав и руки раскинув.
— Ты чего вздумал? — снова слышен голос.
— Напекла пирогов, наварила каши, не с кем есть… Так и идёт Андрей, никого не слыша.
— Я твоего отца сгноил, мать уморил, и тебя уморю! — истошно вопиёт голос. Тут песня уже не поможет. Стал Андрей молитву читать. Но идёт, как и шёл. Не сдерживает его наущение нечистое.
— Достойно есть, яко воистину блажити Тя, Богородицу…
— Остановись! — орёт не один голос, а точно полсотни. Обещают эти голоса казни и пытки, какими и в преисподней не мучают. Побежал Андрей вперёд, ни о чём не думая и ничего не страшась. Головы ещё не опустил — ноги его почувствовали, что спускается он куда-то. Так и сбежал вниз. Вот он. Овраг. И вход в логово там же. Тут уж Андрей медлить не смел. Выхватил топор и полез внутрь. А там… там впереди не свет горит. Там горит пламя. Горит черная свеча и жар от огня её обжигает за версту. Устрашился Андрей. Точно лезет во пасть адскую. Точно знает, что не вернуться ему живым. Ладони потные, на глазах слёзы со страху.
— Остановись! — кричит ему голос.
Закрыл Андрей глаза и полез вперёд. В огонь, во пламя. Лицо всё в поту, кажется, что стоит только глаза открыть — сгорят они. Но открыл всё-таки Андрей глаза. Горит чёрная свеча. Кукла восковая, скреплённая человеческими слезами и плотью мертвеца. Замахнулся Андрей. Ударил. Не почувствовала рука, как огонь голую ладонь захватил. Не испытал Андрейка боли, а кожа на руке покраснела, вздулась…
— Остановись! Себя хоть не губи! — слышится голос дьявола. А Андрей рубит и рубит. Удар за ударом, не глядя. Уже огонь его зипун пожирает, а он не унимается. Воск крошится, но пламя черной свечи потухать не думает.
Огонь на голову Андрею перекинулся. Тот всё бьёт и бьёт топором. По рукам, по ногам, по груди воскового истукана. Но не затухает пламя.
— Господи… — стонет Андрей. Сил больше нету у него. Из носа кровь пошла, лицо всё в ожогах. — Отдаю себя в руки Твои.
И бросился в огонь, на свечу…
…Утром, в Рождественской сочельник, выпал впервые за зиму снег. Да столько его накурило*, столько сумётов намело! Люди выходили из домов, смотрели вокруг. Точно снега никогда не видели. А сам был день был как день и люди как люди. Только на втором часу утра обнаружили деревенские, что дом и двор Макарьевых сгорел. Дотла. Ни брёвен горелых, ни забора, ни ворот. Даже печной трубы не осталось. Один только пепел на ровной земле, со снегом смешавшийся. После всех церковных торжеств подходили к иконам люди, помолиться за души Прасковьи, бабы гулящей, но слишком много тягот пережившей, да сына её, Андрея. Андрей-то был парень неплохой. Только нелюдимый.
А уже в январе ходил охотник Яшка в ближайший лес. Там нашёл он странное.
Говорит:
— Иду по знакомой колее, вдруг вижу — овраг. Какого в этих местах никогда и не было. Иду я туда, а передо мной — медвежья берлога, да старая, там зверь уже не живёт. Внутри — тьма. И пахнет оттуда воском и горелым чем-то, уж не плотью ли… не стал я туда лезть, от греха.
Словом, никто из селян так и не узнал, кто умер в той берлоге. И умер ради них. Да и зачем это знать? Глядишь, годы пройдут, люди чему доброму сами научатся. Большие времена грядут…
Примечания:
Мозгля́вый — промозглый
Зя́бель — холод, стужа
Ма́тика — мать
Понаду́ха — ветренная погода
Гладу́ха — здоровая, румяная женщина
Сме́сок — упитанный, здоровый ребёнок
Изнеду́жить — заболеть
Вётох — старая одежда
Заблудя́щий — опустившийся
Сура́жий — видный, пригожий
Нелю́да — нелюдимый
Побратёмщик и побратёмщица — любовник и любовница
Дра́нка — обманщица
Згоро́дка — забор
Сумётно — снежно
Подли́п — сырая погода
Сброды́га — негодяй
Накури́ть — намести снега
Сумёт — сугроб