Эта история написана в рамках зимнего турнира Мракотеки (декабрь 2024 — январь 2025 года)
Чёрный снегопад, или странная история, возможно, произошедшая с директором музыки Иоганном Себастьяном Бахом в канун Рождества 1730 года
Ледяной ветер пронзил до костей.
— Это, должно быть, ветер прямо с кётенского кладбища – внезапно и горько подумал Иоганн Себастьян Бах, вздрогнув не то от порыва холодного воздуха, не то от нахлынувших воспоминаний. Над улицей, по которой он шел к зданию Лейпцигского магистрата, занимался нежно-розовый рассвет.
Почему он подумал об этом сейчас? Он уже давно не вспоминал Кётен. Может быть, кто-то из его детей, лежавших в той земле, являлся ему ночью во сне? Или может быть давеча, когда его шестнадцатилетний сын Эммануил, главное разочарование последних лет, помогал ему надевать сюртук, он особенно ясно заметил, как похожи глаза сына на глаза его первой супруги, уже много лет покоившейся в кётенской земле. Такие же серые, только у Эманнуила они были обрамлены темными от недосыпа кругами. Впрочем, а о ком сейчас думать, как не о мертвецах?
На улице было непривычно пустынно и грязно. Впереди, прислонившись к стене дома, сидел кто-то и грубым пьяным голосом пытался проорать рождественскую песенку. Ветер сорвал со стены одного из домов лист и бросил его под ноги Иоганну.
«Сим Указом гражданам и временно пребывающем в Лейпциге и его окрестностях строжайше воспрещается испытывать чувство страха вплоть до марта 1731 года от Рождества Христова» — гласила на нем оттесненная огромным красным шрифтом надпись. Ниже, более мелким шрифтом были слова о штрафах и сроках тюремного заключения тем, в ком удалось бы выявить страх.
— А ведь это, может быть, последний рассвет, который мы все видим, — горько усмехнулся Иоганн. Ему должно было идти в магистрат и он быстрее, навстречу ветру, зашагал к своей цели.
Конечно, еще неделю тому назад, подобного нельзя было себе представить. Улицы, присыпанные сияющей пудрой первого снега, были чисты, а редкий пьяница, реши он заснуть на улице, немедленно был бы доставлен в полицию. Но сейчас город находился в состоянии сильнейшего смятения.
На Лейпциг надвигался черный снегопад.
Впервые об этом феномене узнали пятнадцать лет тому назад. В Саксонии и в близлежащих землях каждый год под Рождество стало наблюдаться необычайное явление. В 1720 году оно прошло почти незамеченным, ведь под ударом оказались всего лишь две небольшие деревушки близ Фрайберга. Но когда через год пострадал Аугсбург из соседнего с Саксонией Баварского курфюршества и счет погибшим пошел на сотни, о нем заговорили во всех землях всей Священной Римской империи. А когда еще через год бедствие обрушилось на саксонский Майсен и унесло жизни двух тысяч человек, о черном снегопаде заговорили во всех уголках Европы и даже за ее пределами. Черный снегопад стал настоящим вызовом эпохе: представить себе явление необъяснимое настолько же, насколько и страшное, буквально вышедшее из сказок чумных времен, в век торжества разума было решительно невозможно.
Последовательность событий была простой и везде она была одинаковой.
Не позднее 11 декабря вокруг какого-либо одного селения или города в течение ночи происходили массовые убийства домашних животных, чаще всего, коров и лошадей. На кроны высоких деревьев по огромной окружности вокруг поселения кто-то за одну ночь как будто невидимой рукой насаживал несчастных животных. При этом этот некто разрывал им брюхо до шеи так, чтобы внутренности и кости были ясно видны снизу. Там где деревьев не было, а были поля, раздавленные будто огромной ногой туши продолжали изуверскую «границу». За все время ни один фермер, ни один деревенский житель не услышали ни одного крика коровы или лошади, похищаемой из загона и страшно убиваемой. Их просто обнаруживали на утро на деревьях и в полях. Утро обнаружения очень скоро стали называть «Утром спасения». Причина была проста. До полудня того дня за возникшую границу можно было свободно пересекать. Но после полудня пройти или проехать ее живым еще не удавалось никому. Это было окончательно установлено к 1726 году после Эльблонской бойни. Все дело в том, что в полдень в какой-либо точке над огромной окружностью возникало что-то странное – черный снегопад, идущий с неба, из обычных туч. Вначале он напоминал черную полоску, которая, если никто из горожан или жителей поселения благоразумно не пытался выехать за пределы окружности (а таких в первые годы было абсолютное меньшинство), постепенно, дня за три-четыре разрасталась по ней до тонкой сплошной стены из беспрестанно идущего черного снега. Но как только первый смельчак пересекал границу, неважно в какую сторону, полоска почти мгновенно разрасталась до кольцевой снеговой стены, безжалостно его уничтожая.
Где черный снегопад начнется в следующий раз, никто не знал. Ведь на следующий год после Эльблонга трагедия разразилась в трех, находящихся рядом, деревнях близ Дрездена. Города, скопления деревень – все могло попасть под удар. Большие города уже обзавелись наблюдательными башнями, дававшими хороший обзор на километры вокруг – ведь у «дьявольской границы» (как ее прозвали) не было точного радиуса – каждый год расстояние до мест убийства скота немного менялось. Башни были бесполезны в плане слежки за тем, как именно осуществляется зверство – по-прежнему никто ничего не видел и не слышал, но обнаружить трупы, благодаря им, удавалось задолго до восхода, и с помощью света огня оповестить об этом город, чтобы хоть кто-то успел уехать. Это работало, но уехать успевали далеко не все.
Впрочем, те, кто оставался в городе, имели шансы выжить. Так, во всяком случае, казалось, вплоть до недавнего времени. За несколько дней до Сочельника тонкая стена из черного снега начинала расти. Она утолщалась, заполняя собой круг, то есть все более накрывая город. Люди бежали в центральные районы. Участь тех, кто не успевал, была печальной.
Не позднее 20 декабря из приближающейся снежной стены начинали лезть летающие создания. Они усиливали панику, заставляя людей еще быстрее уходить. Они вылетали небольшими стайками. Массивные, с телами не меньше человеческого, они мели мясистые черные, с темно-синими узорами, крыльями, и, в целом, напоминали бабочек. Крылья были их оружием. Они не истребляли людей массово. Кружили долго над городом, выбирая зазевавшегося прохожего или медлительного старика, собаку или кошку, и хватали их сверху. При соприкосновении с их крыльями, человека или животное начинала бить страшной силы судорога, которая через мгновения приводила к разрывам на коже, из которых начинала хлестать кровь и вываливаться внутренности. Обезображенный труп они бросали на землю. Рейды были частыми, но жертвы редкими. Но если кто-либо из полиции или солдат отваживался их атаковать, то возможностей спастись у смельчаков не было.
Выжить под черным снегом было невозможно. Когда все заканчивалось, тел не находили, но в том, что в живых попавших под черный снегопад людей уже нет, сомнений не было. Об этом свидетельствовали те, кому мягкие черные водянистые хлопья попадали на руки, ноги, на тело, на голову. Им было сложно завидовать. Не имело значения, была ли часть тела закрыта или нет. После попадания черного снега на ткань, в ней моментально образовывалась дыра и снег тут же оказывался на коже и уходил вглубь плоти, образовывая странного синего цвета дыры, которые начинали постепенно увеличиваться в размерах. Странно, но несколько минут человек мог ничего не чувствовать, лишь изумленно наблюдая, как исчезает его рука или нога, а затем, если конечность не успевали ампутировать, синие дыры постепенно охватывали все его остальное тело и в этот момент несчастный начинал испытывать невероятную боль. Те, кому снег попадал на голову, лишались ее за несколько минут, и было много свидетелей, кто видел, как после того как синие дыры переходили на тело несчастного, оно, перед тем как предаться мучительной агонии, безголовое, еще некоторое время ходило, суча руками перед собой, точно владелец его ослеп
Стена утолщалась, и люди бежали в центр, спасаясь от нее. И в день Сочельника, когда значительная часть поселения оказывалась скрытой черным снегопадом, начиналась кульминация – Вечер ужаса. Кто-то один из жителей, любой – ребенок или взрослый, женщина или мужчина, внезапно впадал в состояние безумия и начинал убивать. Вычислить, кто среди жителей будущий убийца, было практически невозможно. Единственным признаком было то, что у него возникали темные круги под глазами, которые перед окончательным помешательством делались иссиня-черного цвета и сливались с глазами. Круги могли возникнуть и за несколько дней, а могли и за несколько минут.
Вначале люди гибли по одному. Одного за другим безумец убивал способом совершенно необычным, только касаясь рукой своей жертвы. Остановить его не было никакой возможности. Он становился неуязвим для пуль, для ножей – даже пушки оказывались бессильны. Один только раз, кажется во время Гданьского плача, так говорили люди, некий смельчак, когда обезумевший пастор перед тем, как приступить к основной трапезе, убил, по меньшей мере, пятьдесят человек, сумел ударить его в шею кинжалом. Пастор упал и, по рассказам очевидцев, лежал недвижимым на снегу несколько минут, но после поднялся и, как ни в чем не бывало, продолжил убивать. Кто был тот смельчак и какой была его участь, никто так и не узнал.
В каждом из случаев, как говорили, безумца кто-то сопровождал. Какое-то странное создание – не то девочка, не то старушка в грязных обносках. Никто ее раньше в городе не видел. Казалось, она направляет убийцу. И в каждом случае, резня завершалась настоящим карнавалом смерти. Безумец переставал убивать по одному. Он шел к какому-либо скоплению людей и там за мгновения убивал их всех. Он протягивал к ним руки и морок, заставляющий людей гнить, сохнуть, а потом развеиваться пеплом, мгновенно охватывал пространство. После чего, его спутница пожирала его самого и исчезала. Черная метель заканчивалась внезапно. Она щадила дома и мощеные улицы. По ним можно было ходить, когда черные сугробы окончательно растаивали. Таяние занимало всего-то около недели. Но на земле, на которую упал черный снег, ничего не росло еще два года…
Выжить в том кошмаре было возможным, хотя и сложным, делом. В одном из случаев, в скоплении деревень близ Фарнкфурта, люди специально не пытались собираться вместе и максимально рассредоточились по местности – по подвалам, по полям, по рощам. Обезумевший мельник вначале находил жертв по одной, ведомый своей спутницей, а потом черная метель впервые накрыла всю местность. И это был первый случай, когда в черном снегопаде не выжил никто.
Ведомому безумцу нужна была толпа на съедение, тогда кто-то мог выжить. В первую очередь, люди прятались в церквах. Гонимые страхом они истово молились в Вечер ужаса, и безумец с удовольствием заходил в храм и прекращал их страхи навсегда. Но в 1721 году во время атаки на Дюссельдорф убийца не тронул богоугодное заведение, где содержались умалишенные. Как выяснилось позднее, никто из них и не знал о метели. Те, кто ухаживал, за больными, разбежались, а они сами, ничего толком не понимая, начали праздновать и в доме царило веселье. Безумец вошел в этот дом, ходил по нему, но никого не тронул. В 1723 году обезумевшая жена аптекаря не тронула собравшихся в Церкви Святого Николая в Штральзюнде. От отчаяния местный органист Кристоф Раупах устроил, как ему казалось тогда, пир во время чумы, и дал представление из своих произведений для всех желающих. Все, кто были на нем, выжили, хотя безумица и ее спутница дошли до самого алтаря, пристально смотрели на ряды, а потом вышли, никого не тронув.
Позднее свидетели сего выступления говорили, что Раупах играл настолько выдающимся образом, что на какое-то время их охватило какое-то внутреннее спокойствие, позволявшее примириться со скорой расправой, кто-то и вовсе забывал об опасности и даже не замечал ни убийцы, ни ее спутницы.
Ответ был найден довольно скоро: безумец и то, что его вело, шли на страх. Это чувство было для них как метка жертвы. За прошедшие годы пробовались многие варианты. Выяснилось, что от страха нельзя уйти с помощью снотворных снадобий и алкоголя. Безумец приходил к спящим, он приходил в кнайпе и пьяные мужчины и женщины, конечно, не успевали сбежать от него. Что ж, по крайней мере у жителей было два пути. Каким-либо образом перестать испытывать страх, или же надеяться, что безумец и его спутница прежде насытятся какой-либо другой толпой и все закончится. До недавнего времени.
То, что доля жертв среди населения росла каждый год вначале старались не замечать. Тот случай с деревнями близ Франкфурта-на-Майне, считали исключением. Но доля росла. И год назад эти двое истребили население саксонского городка Хемниц подчистую. По-видимому, охваченный паникой город стал для них настоящим лакомством.
С черным снегопадом была связана еще одна история. Поговаривали, что в Веймаре незадолго до первого нападения объявился алхимик, который якобы и создал черный снег,. Говаривали, что он создал черный снег как оружие, а атаки на города были его местью самому Императору Священной Римской империи за то, что тот отверг его изобретение как богохульное. Разъяренная толпа разгромила дом, где предположительно жил алхимик сразу после второго нападения, а сам алхимик был объявлен в розыск. Несерьезные же люди говорили, что алхимик, ровно наоборот, предсказал появление черного снегопада, и пытался предупредить о грядущей напасти Императора и рассказать о способе, но тот лишь посмеялся над ним. Алхимика вроде бы все еще искали, но судьба его оставалась неизвестной. Да и был ли он вообще?
А еще говорили, правда, полушепотом, и не в Саксонии, что черная метель – это запоздалое воздаяние за лютеранскую ересь.
Как бы то ни было, неделю назад вокруг Лейпцига деревья и поля оказались увешаны и усеяны мертвыми изувеченными коровами и лошадьми. Была метель. Не черная. Обычная, белая. С башен вовремя не увидели. Да и сигнальный огонь с них был незаметен. Гонцы на лошадях приехали слишком поздно. Почти никто не успел уехать…
* * *
Иоганн застыл перед высокими дверьми совещательного зала Лейпцигского магистрата. Каждый раз перед публичным выступлением (неважно музыкальным или словесным перед лицами официальными или учениками) он имел обыкновение две минуты стоять, не говоря ни слова, сосредотачиваясь, приводя мысли в порядок. В правом кармане сюртука он сжимал четки из малахита — подарок его друга, церковного сторожа Карла (для спокойствия духовного – говорил ему тот). Говорить с магистратом ему не хотелось, но он должен был говорить. Вздохнув, он вытащил руку из кармана и решительно вошел в зал.
Собравшиеся и он приветствовали друг-друга поклонами. Но впервые в жизни Иоганн не удостоился приветствия от бургомистра. Строгий и непреклонный, но всегда свято чтивший этикет в присутственных местах, сейчас бургомистр Богер никак не отреагировал на появление Иоганна. Он, высоченный, в парике похожий на заснеженную гору, стоял спиной к длинному столу, за которым сидели советники, и, сложив руки за спиной, не двигаясь, смотрел в окно. Лица собравшихся были бледны, губы у всех плотно сжаты. Первым нарушил молчание Первый советник:
— Господин кантор, — произнес он тоном человека, наконец дождавшегося момента, когда накопившаяся в нем ярость получит выход (случай-то представлялся наиподходящий). — Я рад, что Вы настолько уверены в наших силах и возможностях, что считаете допустимым тратить их в такое-то время на подобные просьбы.
Слово «кантор» он выделил особо. (Как же Иоганну хотелось каждый раз, когда тот называл его должность именно этим словом, а он делал это всегда, сказать в ответ нечто зловонное, но он и так слишком часто нарушал этикет…).
— Мы должны блюсти порядок, а Вы хотите… — продолжал Первый советник.
— Но ситуация именно такова, – снова нарушив этикет, прервал советника Иоганн, – что я вынужден просить разрешения заменить музыкальное сочинение на службу в Сочельник, я настаиваю, что именно «Страсти»…
— Ситуация такова, – с явным удовольствием почти вскричал Первый советник, — что сейчас нашей единственной надеждой на спасение является поддержание порядка и недопущение паники! А Ваши просьбы в настоящее время ведут ровно к обратному и, сдается мне, очень похожи на измену.
— Люди в типографиях работают на износ день и ночь, чтобы напечатать как можно больше листов с указом о запрете страха, — пробормотал Второй советник.
— А мне идея господина директора музыки, — раздался мягкий голос слева, — кажется вполне разумной.
Это сказал Третий советник Конрад Виттельсберг, всегда отличавшийся особой исполнительностью и приверженностью порядку, но при этом единственный из членов магистрата, кто по непонятной Иоганну причине, стремился приятельствовать с ним и часто поддерживал его
— Уж если он хочет повторить успех органиста Раупаха из Штральзюнде, — продолжил Конрад, — то исполнение «Страстей по Матфею» представляется довольно перспективной затеей.
— «Страдания Господа нашего Иисуса Христа, переданные Евангелистом Матфеем»? – задумчиво произнес полное название сочинения чей-то голос в конце стола. То был городской судья, — Но почему не «Рождественская кантата»? Ведь это Сочельник. Пойти на такое нарушение традиции… Вашу просьбу и рассматривать бы никто не стал, не нависни над нами такой угрозы.
— То, что мы будем переживать в ближайшую неделю и в Вечер ужаса, — начал Иоганн, — называется страданиями, и музыка о радости в эти дни, будет ложью.
При этих словах лицо Первого советника исказила гримаса отвращения.
— Смею заметить, что мы очень рассчитываем на то, что господин кантор повторит во время службы в Рождественский сочельник успех Раупаха. – начал он. — Но вообще-то опера и так прозвучит в тот же вечер в Опернхаусе (на этот раз пришел черед Иоганна кривиться лицом). Кстати, господа, мне стало известно Княгиня собирается в Вечер ужаса именно туда.
— Помилуйте, — воскликнул Конрад, — «Страсти по Матфею», бесконечно далеки от оперного жанра. Я был на их исполнении год назад. Замечательная музыка.
— Мы бесконечно чтим заслуги господина Баха перед нашим исксством церковной музыкой Лейпцина, — вновь подал голос городской судья, — и, согласитесь, мы очень часто шли ему навстречу, и даже сейчас старались выполнить все его, мягко сказать, странные капризы, за которые в обычное время он был бы безжалостно лишен должности. Орган отремонтирован, на службу в Сочельник Вам присланы взрослые певцы для пения сольных партий, а в обоих хорах будут петь студенты Университета. Ученикам Школы Святого Фомы, не придется в тот день калечить свой голос. Боже мой! Да мы доверили самой фрау Бертинде, признанной оперной диве, исполнить партию в церкви. Вы же знаете, что если бы консистория сейчас в полном составе, не пыталась утопить свою скорбь о днях грядущих в пиве, вине и шнапсе, то Вы могли бы быть и преданы анафеме, ибо сказано: «Женщина в храме да молчит».
— Я пригласил женщину не для того, чтобы оскорбить Бога, — тихо сказал Иоганн. – Я объяснял Вам. Детский голос способен справиться с партией сопрано, но детский разум не способен ее постичь.
— И мы разрешили Вам, — мягко сказал судья. – Мы разрешали Вам многое, и многое терпели. И Вашу тиранию в отношении Ваших же учеников в Школе, которых Вы считаете недостаточно талантливыми, и Ваше презрительное отношение к дисциплинам, с музыкой не связанными и Ваше отношение к нам. Мы всегда ценили, что Вы как кантор, управляющий ученическим хором старинной школы, достигли с ним известной высоты. Но хватит! Соблюдайте порядок хоть в эти последние дни. И, кстати, раз Вам так нравится, когда Вашу должность называют «директор музыки», скажите, пожалуйста, господин директор, как обстоят дела с музыкой в других вверенных Вам церквях? Например, в Церкви Святого Павла.
— Как раз там и будет исполнена Рождественская канта, — ответил Иоганн. – Зайберт справится хорошо, я в нем уверен.
— Да неужели? – спросил судья. – Помнится, Вы не так давно говорили нам, что если отобрать у господина Зайберта смычок и скрипку и вместо них дать дубину и метлу, то результат будем таким же.
— Если хвалить его не менее трех раз в неделю и, желательно, перед обедом, — заметил Иоганн, — то он вполне сносно начинает вести и оркестр за собой и неплохо следить за хором.
— Не думали применить такой же подход к собственным ученикам? – спросил судья.
Иоганн опустил глаза и промолчал.
— Господин директор музыки далек от совершенства, — заметил Конрад, — но кто из здесь присутствующих идеален? Я все же склонен рекомендовать, учитывая, чрезвычайность нашего положения, дать ему разрешение.
— Отказать, вне всякого сомнения, отказать, — на этот раз спокойно заметил Первый советник.
— Да какая разница, что он собирается исполнять на Рождество!
Все присутствующие вздрогнули от рева бургомистра.
— Святые угодники! Да неужели не ясно, что надежды на то, что мы выживем, нет! – продолжил тот, и от звука его голоса, казалось, сейчас рухнут стены. – Вы не знаете, чем кончилось все в последних трех городах, чем все кончилось год назад?!
— Господин бурго… — начал Первый советник.
— Хватит, Ганс! – отрезал бургомистр (все присутствовавшие оторопели, ибо впервые услышали, как бургомистр назвал кого-либо из них по имени). – Если хочет, то пусть устраивает представление с бродячими музыкантами на крыше ратуши или на мельнице! И людей пусть соберет столько, сколько вместит храм. Кстати, господин директор музыки, если хотите я прикажу поставить у Церкви Святого Фомы пушку. Представляете? «Страсти» ваши и наши закончились и тут залп! Да такой, что стекла повылетают. Как Вам? Поможет?
— Не надо пушек, — тихо произнес Иоганн и, сделав паузу добавил. – Но я хотел бы попросить организовать для меня еще двух певцов.
* * *
— Я думаю, что шансы у Вас есть, — говорил Конрад, когда они шли по мощеной мостовой от здания магистрата. Начиналась обычная метель. Снег все более плотным ковром покрывал город. Конрад жил недалеко со своей семьей, а у Иоганна после существенного сокращения его жалования из-за «многократного и недопустимого своеволия» (как было сказано в директиве магистрата) средств на карету было совсем мало. Самих карет в городе осталось очень и очень мало. Но все это, впрочем, сейчас после беседы с руководством города его нисколько не беспокоило.
— Жаль, — продолжал Третий советник, — что я не буду присутствовать на Вашем исполнении. Видите ли, моя супруга попросила меня провести этот вечер с ней и детьми. Мы будем надеяться, что… — Конрад вздохнул и сказал: желаю Вам удачи, господин директор музыки!
— Да поможет нам Господь, спасибо Вам, советник — несколько неловко пробормотал Иоганн. Они попрощались, и каждый пошел своей дорогой.
Вернувшись в свой сияющий чистотой, всегда идеально прибранный дом, Конрад зашел в свою спальню, заперся в ней, и подошел к зеркалу. Он придирчиво посмотрел на еле заметное пятно на нагрудном платке и пробормотал:
— Далек от совершенства…
Он снял платок и бросил его на кровать к другому грязному тряпью.
В это время через западную окраину Лейпцига двигалась телега, запряженная двумя кобылами. В телеге ехали люди, решившие испытать удачу. Вернее, этого хотел только один человек в ней. Глаза одетого в шерстяной с заплатами китель фермера горели страхом и надеждой. В телеге с ним сидели его жена и четверо сыновей. Последние домишки остались позади, и телега выехала в поле. После поля начинался лес, но его уже совсем не было видно. Снегопад усиливался, пространство вокруг становилось непрозрачным и обретало мягкие белые чистые тона.
Вон он! – воскликнул младший, показав куда-то вправо, и прижался к матери. Что-то похожее на огромное, черное полотнище показалось из-за высокого холма справа. Пока еще не слишком широкое, оно напоминало черный водопад, бесшумно, льющийся с неба. Сквозь обычный снег было сложно понять, сколько точно осталось до «границы», на которой шел черный снег, но фермер понимал, что ехать до нее им еще всего несколько минут. Когда они будут проходить «границу» он будет внимательно следить за чернотой и обязательно успеет среагировать. Все получится.
Колесо телеги попало в яму — сидящих сильно качнуло. Так! Эту яму он помнил. Она такая единственная на этой дороге. Просто сейчас вокруг было белым бело, и только угрожающая черная область справа была ориентиром. После ямы совсем чуть-чуть. Из окутавшей мир белизны выступили извилистые контуры – дуб! Вот оно! Они приехали.
Фермер спрыгнул с телеги, взял левую лошадь под уздцы. Шаг, еще. Он споткнулся обо что-то и упал вперед. Выругавшись, он перевернулся на спину. В этот момент его жена вскочила со своего места, схватила поводья и стала разворачивать лошадей.
— Эльза! – заорал фермер, пытаясь подняться. Что-то привлекло его внимание слева. Он успел повернуть голову и увидел стремительно несшуюся на него тьму. Так быстро, как он не видел никогда и, наверное, не смог бы даже представить. Он успел услышать только крик «Мама!», и его поглотила масса черных густых водянистых хлопьев. В этой тьме он услышал голоса. Он понял смысл сказанного, хотя звуки, которые произносились, не были ему знакомы. Смысл сказанного как бы проявлялся в его голове.
— Как хорошо, как хорошо! Но почему только один! – вопрошал высокий пронзительный, кажется, капризный голос.
— Хотя бы один, и так, сколько ждали, — успокаивающе пророкотал утробный бас.
Через хлопья еще проникали блики дня, но вот исчезли и они, а сами хлопья вокруг него сложились в какое-то совершенно новое пространство, которое никак не могло поместиться в черном снегопаде. Невообразимо огромное, в котором не было ничего знакомого. Кроме цветов. Что-то большое и синее, больше самого большого дворца Лейпцига наклонилось к нему и пожрало его.
В нескольких метрах от черной снеговой стены Эльза под плач и вопли детей быстро отстегивала одну из лошадей, на которую попал черный снег, стараясь, чтобы кобыла не стряхнула их на нее. Отстегнув, она прыгнула в телегу и ударила изо всех сил хлыстом по другой кобыле, телега со скрипом тронулась. Лошадь смотрела им вслед удивленными большими глазами, а затем отвлеклась на странное ощущение в шее. Если бы на затылке у нее были глаза, она бы увидела, как в ее шее возникают глубокие синие дыры.
В сбившемся на бок парике, стоя у окна в своем кабинете на последнем этаже здания магистрата бургомистр Богер периодически тяжко вздыхал. В руке у него была початая бутылка «Черного вепря». Снегопад здесь, в центре, был слабее. Но горизонт был закрыт белой пеленой. Видимо, там мело. Но даже через эту пелену он увидел, как стремительно понеслась вдали вдоль городских окраин черная стена.
— Нашелся все-таки умник, — подумал бургомистр, — ну, может и правильно. Он деловито посмотрел на бутылку и запрокинув голову стал пить из нее огромными глотками. Остановившись, когда до дна оставалось совсем немного, он снова посмотрел в арочное окно и нашел шпиль Церкви Святого Фомы.
Иоганн подходил к ступеням в Церковь Святого Фомы. Сторож Карл, чистивший их от наледи, пожилой, приземистый мужчина с вечной хитринкой в глазах, заметил его и поднял в приветствии руку:
— Довольный-то какой! – сказал он. – Неужели все по плану, неужели убедителен был, я не верю!
— И правильно, — махнул рукой Иоганн, — не был, просто Богер в отчаянии, и ему уже все равно.
— А ты все равно не радуйся. Во-первых, неприлично, во-вторых, демоны уже слетелись и только и ждут, чтобы разорвать тебя на куски, — Карл показал рукой на дверь в храм.
Карл, подаривший Иоганну четки, прибыл в Лейпциг чуть менее года назад. Он чудом спасся из пораженного черным снегопадом Хемница. Семьи у него не было, но не было и денег, и он нуждался в работе. Преклонный возраст и малое количество сил не позволяли ему рассчитывать на большее, чем на должность церковного сторожа и скамеечку в Школе Святого Фомы напротив, где он мог спать, когда не работал. Впрочем, он был рад и этому, после всего того, что ему довелось пережить.
«От Бога недалеко» — со смехом говорил он. Иоганн очень быстро сдружился со сторожем (что удивительно!), и теперь Карл частенько после уроков и репетиций, и обязательно после служб, составлял ему компанию в ближайшей кнайпе.
Иоганн ухмыльнулся и направился к двери в нартекс Церкви Святого Фомы. Она была прикрыта, но он все равно слышал разговоры «демонов».
— Две арии! Две! И ни одной красивой. Ни одной! Учу и плакать хочется! – выделился из общего гомона недовольный мужской голос. Ему кто-то хрипло усмехнулся в ответ.
Иоганн толкнул тяжелую дверь и вошел в нартекс. Хористы, оркестранты и солисты взглянули на него испуганно – гомон смолк. Пауль, тенор, присланный магистратом из Опернхауса, закашлялся. Недовольный голос принадлежал ему. Иоганн медленно обвел взглядом собравшихся сверху вниз, потом внимательно посмотрел на своего старшего сына Фридемана. Он должен был играть на клавесине. Остальные дети и супруга Анна-Магдалена должны были быть дома. Как бы Иоганн хотел, чтобы сопрано пела в Вечер ужаса она, но осенью она много болела и голос ее был совсем плох. Слегка поклонившись и дождавшись поклона в ответ, он негромко, но чеканя каждый слог произнес:
— Начнем, прошу.
Негромко перешептываясь, музыканты стали подниматься на хоры. Зайдя ненадолго в основное помещение храма, он оглядел пустые ряды, сияющие ясным солнцем витражи и светлые колонны и стены. Он был здесь не один. Справа, на одном из стульев сидел Эммануил. Иоганн мгновенно рассердился.
— Почему ты пришел сюда? Ты помогать матери! (каждый раз Иоганн вздрагивал, когда называл свою супругу матерью Эммануила).
Эммануил не ответил, лишь опустил глаза.
— Почему ты здесь? – вновь повторил Иоганн, цедя каждое слово.
— Я хоч… Я должен, — начал Эммануил и осекся.
— Не смей! Немедленно домой! – уже грозно произнес директор музыки.
Мальчик медленно поднялся и пошел прочь из храма.
Его главное разочарование. Самый одаренный из всех сыновей и дочерей, живых и мертвых. И единственный кого Господь решил испытать уродством – Эммануил был левшой. А Иоганн был прагматиком и понимал, что тратить время на превращение сына-левшу в музыканта бессмысленно. Он давно готовил его к юридическому поприщу, и единственному ему из своих детей не посвятил еще ни одного произведения. Чтобы не возникало иллюзий.
Иоганн поднялся на хоры. Снизу заскрипела дверь. В храм вошли еще двое – певцы присланные магистратом. Директор музыки мрачно смотрел на них (оценивая, не слишком ли несерьезны), когда они поднимались и вставали к остальным. Перед органом расположились два хора из числа студентов Университета (каждый по десять человек), перед каждым из хоров сел оркестр по четырнадцать человек. Между каждым хором и оркестром встали солисты. В центре, перед самой мраморной оградой, откуда было лучше всего видно алтарь на противоположной стороне, расположился хор из восьми мальчиков – учеников Школы. Сбоку от них стоял клавесин, на котором должен был играть Фридеман.
— Вначале, если услышишь, что хоры расходятся, отмечай им темп, просто сверни ноты в трубку и ей показывай, — шепнул Иоганн своему сыну. Он внимательно осмотрел мальчиков, кому-то недовольным движением поправляя платки на шее, и направился к органу. Калькант, который должен был нагнетать воздух в органные трубы, нажимая на огромные мехи ногами, уже расположился позади инструмента. Ученик, переключавший регистры, встал рядом с кафедрой.
— Тишина! – почти рявкнул Иоганн, когда сел за кафедру органа. То, что сейчас он был спиной к музыкантам, было хорошо. Он закрыл глаза и сосредоточился, пытаясь привести мысли в ясность. Две минуты тишины были совершенно необходимы. И вот он повернулся к музыкантам. Встал. Посмотрел на алтарь, перекрестился, посмотрел на Фридемана и кивнул ему. Тот, в свою очередь, кивком головы показал вступление остальным.
В пространстве пустого зала свой полет начала музыка первого номера – «О придите, вторьте плачу»1.
Хоры и оркестры звучали сейчас очень ярко, но не смогли заглушить пронзительного крика Иоганна: «Стойте!». Звучание смолкло. Он повернулся лицом к музыкантам. Из-за клавесина на него несколько испуганно взирал Фридеман, сжимавший в кулаке свернутый листок с нотами.
— Это же невыносимо! Первое! Фридеман, сядь и лучше играй, не надо показывать ничего. Делаешь только хуже. Петерс, подойди! (Из хора справа вышел студент, с которым Иоганн часто выступал раньше на процессиях). Управляй хорами ты! Но, главное! Матиас, Франц! Что это?
На Иоганна оглянулись двое музыкантов с гобоями да качча в руках. Пожилой мужчина Франц, давно помогавший в оркестре за угощение по воскресеньям, мрачно взглянул на Иоганна. Второй, еще подросток, смотрел на директора музыки, чуть сгорбившись, его пальцы тряслись.
— Матиас. Прихожане должны плакать, представляя спасителя идущего на Голгофу, а не от твоего чудовищного звука. Это же ужасно грубо
— ТТтттрость засхола, простите, — запинаясь, ответил Матиас.
— Ну так смочи ее!!! – заорал на него Иоганн.
Матиас как-то неуклюже поднялся и неуверенно направился к лестнице. Замерев у нее, он повернулся, и осознав, что от лютой казни ему не уйти, спросил:
— А Вы не знаете, где вода?
От ответного крика Иоганна эхо долго бродило меж колонн. Пока они ждали, в оркестрах и хорах начался довольно оживленный гомон.
— Сидим и ждем его тихо, смотрим партии! – грозно сказал Иоганн.
Это не особенно помогло.
— Да не за этой, за следующей колонной! – рявкнул он куда-то вниз Матиасу.
— Ты посмотри: все знает. Вот так надо управлять, — донесся до его ушей чей-то сиплый шепот.
— Чертов Готфрид, — подумал Иоганн о крайне неприятном старикашке (как он его называл) – человеке, внушительного вида, стоявшего у правого хора, пожилом, но все еще обладающим лучшим басом в Лейпциге. Кто-то хмыкнул Готфриду в ответ.
Когда Матиас с видом покойника вернулся к остальным, они начали сначала.
— Будет не страшно в Вечер ужаса, — подумал Иоганн, когда они с грехом пополам доиграли первый номер и перешли к первому речитативу. – Будет смешно. Безумец, наверное, посмеется над нами вместе с прихожанами.
Иоганн стал слушать, как Фридеман играл партию генерал-баса, сопровождавшего певшего речитатив Евангелиста противным скрипучим голосом Пауля.
— Хорош Евангелист! Хорош Матфей! Спасибо, магистрат! С таким голосом не перепутали ли бы его с Иудой, – подумал Иоганн. — Прошу Вас, стойте! – крикнул он. Музыканты смолкли. В тишине звучал только шепот Готфрида.
— Не волнуйся, вот здесь на выдохе и горло расслабь.
— Господин Фруггер! – обратился Иоганн к Готфриду, — Позвольте я сам…
— Что Вы, что Вы, — с притворной улыбкой стал отмахиваться Готфрид, а сам тут же наклонился вперед и зашептал сидящему перед ним музыканту, держащему в руках виолу да гамба: — а вот здесь, постарайтесь четче сыграть.
— Господин Зингер… — обратился к Паулю Иоганн.
— Сейчас, я сейчас, все спою… — затараторил он.
— Не споете! – отрезал Иоганн. – На словах «сказал Он ученикам своим», прошу Вас сделать небольшое замедление и петь тише. Так его (Иоганн показал рукой на Готфрида) вступление будет эффектнее. И, Бога ради, не форсируйте звук. Будет же проще.
Репетиция продолжилась. С каждым номером Иоганн все больше разочаровывался в человечестве, а лица музыкантов становились все более мрачными.
Арию, где тенор солировал вместе с хором, Пауль спел без ошибок, что только усилило ярость Иоганна.
— Своим голосом ведь любуется, негодяй! – тоскливо подумал он. – Плевать ему на ритм, плевать ему на меня, и на Бога тоже плевать.
— «Мне скорбь Его несет отраду» — пел Пауль.
— Конечно, тебе Его скорбь несет отраду, — подумал Иоганн, — еще бы она не несла, тебе все принесет отраду, когда вокруг столько народу слышит, как ты умеешь блеять внизу, а красавица Бертинда строит глазки и нарочно выпячивает грудь. Останавливать не стал — такого только черный снегопад исправит, наверное.
В небольшом перерыве, возникшем из-за того, что у Матиаса сломалась трость, по оркестрам и хорам разнесся уже не гомон, а настоящий ропот:
— Стена возникла, стена возникла…
Иоганн уже не злился – он приходил в ярость. Ну надо же! Стена возникла, а что должно было возникнуть?! И кто сообщил? Иоганн увидел, что взгляды хора и оркестра слева обращены куда-то в сторону органа. Оттуда, высунувшись, что-то шептал калькант.
— Естественно! Там же окно за мехами, там и увидел, — понял директор музыки.
Матиас вернулся с новой тростью, а музыканты все не могли начать. Взволнованные, они периодически подходили к органу. Бетинда крестилась и всхлипывала, на Пауля она более не смотрела.
— Молчать! И сесть на места! – внезапно сорвался Иоганн. Музыканты затихли и медленно стали рассаживаться обратно. – Какая разница, что происходит Там! Там происходит, что должно происходить! А мы делаем то, что мы должны! Исполняем арию баса, господин Фруггер, прошу Вас!
Готфрид вместо того, чтобы запеть «Устремляюсь я блаженно», пристально стал смотреть на Иоганна.
– Прошу Вас! – повторил тот.
Господин кантор, — начал тот, — простите, но первые две фразы арии лучше спеть по-другому, я тут переписал…
— Почему? – хриплым шепотом спросил Иоганн, понимая, что контроль над собой он уже потерял, и что до Апокалипсиса остались мгновения – зверь с десятью рогами внутри уже царапал ими его горло.
— При всем Вам моем глубочайшем уважении, господин кантор, — с приторной улыбкой начал Готфрид, — я более двадцати лет являюсь солистом Опернхауса и с уверенностью могу сказать, что то, что здесь написано – не совсем профессионально (последние слова он произнес ласково и с улыбкой). Понимаете, в этой тесситуре мой, да и любого баса голос, будет звучать неповоротливо…
— А ведь это недоразумение поет у меня речитативы самого Христа, — подумал Иоганн, поднимаясь со стула и нанося сильнейший удар кулаком по клавишам органа, — кровь его будет не на моих руках, а на ваших и ваших детей, щедрый магистрат.
— Прошу Вас! – снисходительно заметил Готфрид. — Неужели Вы не видите, как позоритесь перед всеми. Вы еще четками своими в меня киньте, чтобы себя окончательно похоронить…
* * *
И ты швырнул ему в лицо малахитовые четки? – Карл поставил кружку пива на дубовый стол. Был вечер. Они сидели в кнайпе.
— Разумеется, — ответил Иоганн и, отхлебнув пива из своей кружки, добавил. — Тяжелые малахитовые четки, прекрасная вещь, спасибо тебе за подарок.
Карл с сомнением покачал головой.
— Во имя музыки! – через мгновение сказал он, поднимая кружку.
— Во имя музыки! – ответил Иоганн, поднимая свою.
* * *
На следующее утро Иоганн к неудовольствию Анны-Магдалены взял талер, чтобы найдя карету, приехать на ней лично за Готфридом домой и принести (хотя бы попробовать это сделать) глубочайшие извинения, а потом привезти его в Церковь Святого Фомы. Готфрид был нужен ему. С трудом найдя карету, он направился к дому певца, отмечая, как много стало на улицах людей. Одеты не по-городскому. Некоторые начинали жечь костры прямо на тротуарах.
— Они с окрестных деревень, снегопад движется, — понял Иоганн.
К своему удивлению, он, не проехав и половины пути, увидел Готфрида, замотавшего распухший нос в какую-то тряпку, торопливо шедшего по направлению к храму. Уговаривать не пришлось. Он принес ему извинения прямо на улице, а, затем, привезя его к церкви, принес еще раз извинения публично, сославшись на то, что совершенно устал, переживает за судьбу всех в этом городе, что и привело к потере контроля. И выразил надежду, что господин Готфрид согласился продолжить работу, если он, кантор, сможет возместить ущерб. Ибо без такого голоса исполнение не может состояться (последнее утверждение во многом было правдой). Певец снисходительно согласился.
Музыканты разыгрывались и настраивались, вокалисты, распевались. Иоганн внимательно смотрел партию флейты-траверсо на предмет ошибок, вполуха слушая, как Готфрид рассказывает буквально каждому, как господин кантор приехал к нему домой, стучался в дверь почти час (полтора, два, целых три часа – время увеличивалось с каждым повтором рассказа), а когда тот впустил его, то он рухнул на колени и слезно просил прощения за содеянное. И он, Готфрид Фруггер, вернулся. Но не из-за того, что он простил кантора. Но только из-за любви к городу. И к своему искусству.
Репетиция началась. Иоганн был удивлен. После вчерашнего, впервые за все время репетиций и солисты, и оркестры, и оба хора звучали куда слаженнее и выразительнее. Да и он сам чувствовал себя лучше. Остановиться надолго пришлось лишь дважды. Оба раза причиной был Пауль. На этот раз они остановились на той же арии, в которой вчера Пауль так раздражил Иоганна самолюбованием. Здесь ничего не изменилось, и Иоганн не мог это оставить так. Он попросил музыкантов умолкнуть и некоторое время сидел молча. Пауль почувствовал себя в этот момент отвратительно.
— «С Иисусом я на страже… — задумчиво произнес Иоганн слова из арии тенора, — Смерть мою он терзаньем искупил…» К кому или к чему обращена ария? К кому или к чему, господин Фриччи?
Пауль пожал плечами:
— Я пою о своем чувстве благодарности за то, что Спаситель своим страданием даровал моей душе жизнь вечную.
— Именно! Вы поете о себе. А теперь попробуйте обратиться к Нему! Прямо сейчас спеть для Него. Пауль задумался:
— Я попробую представить, — тихо произнес он.
— Представлять не нужно, — с улыбкой заметил Иоганн, — Вы в храме. Прямо сейчас Он здесь, перед Вами.
Пауль вздрогнул.
— Что чувствуете? – вновь с улыбкой тихо спросил Иоганн.
— Благодар… благоговение.
— Вот и поблагодарите с благоговением Его. А для этого, для начала, не форсируйте звук, и сделайте diminuendo на последних слогах первой фразы, чуть добавив вибрато.
Пауль умолк. Он сосредоточился и уже хотел начать петь.
— Вы пытаетесь опять что-то придумать, — заметил Иоганн, — но зачем? То, о чем я Вас прошу, и так играет во вступлении гобой (он кивнул на первого гобоиста). Пожалуйста, просто повторите его динамику и легкость. И помните – гобой и возникающий потом хор – они звучать в едином темпе, и Вы – который посередине – тоже находитесь в нем. Не замедляйте. Пробуем!
Музыканты заиграли. В момент, когда вторую реплику запел хор, в большое витражное окно ударилось огромное существо, похожее на иссиня-черную бабочку, оно держало окровавленного человека, отчаянно кричавшего. Бертинда вскрикнула, но Пауль продолжил петь, и оркестр не остановился.
— Получилось сносно, — подумал Иоганн.
Существо вернулось во второй раз через два часа, оно мельтешило за окном, опять кого-то истязая. Они как раз репетировали вторую арию тенора из второй части «Страстей» — «Терпеть! Языки их жалят ложью». У Пауля не получался ритм в дуэте с виолой да гамба. Ария полная негодования буквально разваливалась. Иоганн сидел хмурым и стучал пальцем по колену.
— На сегодня все! – твердо сказал он. – Позже исправим!
— Ты, главное, — обратился к Паулю вездесущий Готфрид, когда Иоганн отошел подальше, — восьмыми про себя считай и все получится.
* * *
— Ты решил исполнить «Страсти» в Сочельник не потому, что должен город спасти, и не потому, что эта музыка будет сейчас более правдивой, а потому что ты просто хочешь именно их исполнить, — Карл внимательно смотрел на мягкую белую пену на вершине кружки. – Высказаться хочешь. «Страсти» твои очень мало играли. Вот ты и дождался случая.
Вечером того дня они снова были в кнайпе.
— А есть она, вообще, та тонкая грань, между «хочу» и «должен»? По мне, так это трудный вопрос, — задумчиво произнес Иоганн.
— Здесь как раз все очень просто, — ответил сторож. – Очевидно, что ты хочешь пива, потому что пьешь уже четвертую кружку, а должен выпить «Черного вепря» за мое здоровье. Вот и вся разница.
— Ты упрощаешь, — заметил директор музыки. Я именно должен выпить пива, потому что если я его не выпью, то пойду против себя, предам себя, то есть. Пить пиво – это мой долг самому себе.
— Дьявол меня дернул связаться с музыкантами. Вечно все усложняете. Отвратительный народ. – Карл пригубил из своей кружки.
— Вот у Дьявола и спросишь, зачем с нами связался, он уже скоро придет.
— Да не Дьявол это, — грустно заметил Карл.
— Все же думаешь, что не он?
— Уверен. Просто они тоже празднуют. Вот и все. Мы празднуем. Они празднуют. Так просто совпало.
— Кто они? Черный снегопад это праздник?
— Смерть — праздник, а празднуют ее те, кто идет в черном снеге и выходит из него. Поверь. Я год назад в Химнеце особенно хорошо их изучил. Мы в определенное время украшаем дома. Они в определенное время убивают скот и развешивают его на деревьях. Мы в определенный час идем в церковь. Они надвигаются на город. Мы слушаем проповедь, они начинают убивать. С Рождеством это не связано. Просто так совпало. Это бывает. Мы слушаем проповедь. Они убивают. Каждый делает то, что должен. Не так ли, господин директор музыки?
* * *
Последующие репетиции прошли сносно — так это называл Иоганн. Хотя вторая ария у Пауля так и не получалась. Накануне Сочельника Иоганн ходил меж больших скоплений пришлых и местных на улицах. К нему подошел какой-то оборванный старик с культей вместо левой руки (вероятно выживший после попадания черного снега) и спросил:
— А, правда, что ты завтра Мессию призовешь во спасение?
Иоганн вздрогнул.
На следующий день утром была назначена последняя репетиция. С утра к Церкви Святого Фомы стал стягиваться народ. Очень быстро Иоганн понял, что всех желающих храм не сможет вместить. Он заранее проводил супругу и всех детей в подвал церкви, прежде чем начать репетицию. Но, что делать с толпой, он пока не знал. Через нее к храму двигалась телега, груженная какими-то свитками. Телегу сопровождала знакомая фигура.
— Второй советник? – удивился Иоганн. – Право не ожидал.
— Количество желающих прийти к Вам сегодня сильно возросло! – торжественно произнес тот и шепотом добавил. – Сама Княгиня решила вместо Театра сегодня быть здесь.
Иоганн растерянно развел руками.
— А мы, узнав о том, что людей будет больше, работали всю ночь. Напечатали сколько смогли! Я, если честно, с ног валюсь, — гордо заявил Второй советник. – Вот (он открыл один из свитков – на нем был указ о запрете испытывать чувство страха), сейчас везде здесь развесим.
Иоганн обреченно посмотрел на советника со свитком.
— Господин директор музыки, желаю Вам сегодня удачи! – раздался сзади голос. Третий советник нашел время, чтобы лично напутствовать Иоганна
— Спасибо Конрад! Мы будем очень стараться, — с теплой улыбкой ответил тот — Удачи и Вам и да хранит Вас Господь!
Двери храма Карл запер. Пока Второй советник с подручными развешивал указы, а музыканты настраивались, к Иоганну подошла Бертинда и попросила пройти с ней еще раз начало арии из первой части.
— Я не совсем ясно слышу, как Вы играете генерал-бас, — сказала она.
Иоганн кивнул и попросил ее занять свое место, сказав, что подойдет через двадцать минут. Он пошел проведать семью, расположившуюся в подвале, а затем вернулся на хоры, и стал смотреть на алтарь, совершенно не видя Эммануила, который опять нарушил его приказ оставаться в подвале, и с темными кругами под глазами стоял за его спиной.
— А что будет, — внезапно подумал Иоганн, — если безумным убийцей станет кто-то, кто находится сейчас здесь? И как ему эта раньше мысль не приходила в голову? Он был слишком вовлечен в музыку.
Кабинет бургомистра, заваленный пустыми бутылками, пустовал. Его дом тоже. Школа Святого Фомы опустела. Люди, старики кто мог, дети, кто мог, уходили поближе к центру. Огромная стена из падающего черного снега надвигалась со всех сторон.
Конрад стоял посреди своих идеально прибранных покоев и безучастно смотрел на гору грязного и источающего уже неприятный запах тряпок на своей кровати.
— Как же это далеко от совершенства, — думал он, — а сколько он уже не спал?
Медленно он направился в залу, где его ждали супруга и дети. Медленно вошел в нее и подошел к накрытому столу. Супруга, закончив молитву, подняла голову и взглянула на него. Как же она раньше не заметила огромные почти иссиня-черные круги у него под глазами? Они уже почти слились с ними.
* * *
За спиной Иоганна зазвучала музыка. Он вздрогнул. Это был орган. Кто-то играл на нем партию генерал-баса из той самой арии, которую просила пройти с ним Бертинда. Виртуозно, легко. Он бы сам хотел так сыграть. Певица запела, и ее нежный голос полился в пространство церкви.
— Спасибо, господин директор музыки, — сказала она через несколько тактов, — пожалуйста, сыграйте также во время службы. Это самый лучший Ваш вариант.
Она осеклась, поняв, что Иоганн стоит перед ней, а не сидит за кафедрой органа. Она повернула голову и увидела мальчика. Она узнала его. Это же вроде один из его сыновей. Как же его? Филипп Карл…?
— Эммануил! Невозможно! — подумал Иоганн.
Он на негнущихся ногах подошел к сыну. Тот встал, исподлобья мрачно глядя на отца, и хотел уйти.
— Останься! – прохрипел Иоганн.
* * *
Грязное тряпье на кровати Конрада пришло в движение. Из него доносились то писк, то звуки возни. Бесформенная куча обретала, наконец, свою форму. Она постепенно принимала облик раскачивающейся пирамиды, звуки из нее становились все громче. Внезапно пирамида стала расти вверх, становясь тоньше снизу и сверху. Из нее выпростались тряпичные отростки, очень быстро принявшие формы ручек, нижняя часть тряпья обратилась в платье, наверху сформировалось подобие завернутой в тряпки головы. Девочка, у которой только маленькие иссиня-черные глаза были видны за тряпками, спрыгнула на пол, закружилась по комнате и восторженно захохотала тоненьким резким голоском. Из залы вернулся Конрад. Его руки, лицо и грудь были залиты кровью жены и детей, с которыми он только что расправился. Их тела остались лежать в зале. Конрад несколько смущенно посмотрел на девочку, подошел к огромному комоду, открыл ящик и достал широкую белую ленту. Он обвязал себя ею наискосок и завязал у шеи красивый бант. Девочка запрыгала на месте и захлопала в ладоши.
— Какой он хороший! Какой он красивый! Спасибо! Спасибо! Спасибо!
* * *
Толпа напирала. Обычные прихожане и приглашенные гости не могли попасть в церковь.
— Карета княгини не может прорваться, — в ужасе прошептал Второй советник, а до службы полчаса.
— Карл, открой двери! Я попробую поговорить с ними, — Иоганн сделал решительный шаг вперед.
— Да ради Бога, ты же – сама убедительность и дипломатия, — съязвил его друг.
Толпа ринулась к вышедшему на ступени Иоганну, когда прогремел оглушительный выстрел. Люди замерли на месте.
— Немедленно освободить дорогу! – проревел могучий голос
Бургомистр Богер, лично возглавивший отряд гвардейцев, с дымящимся мушкетом в руке, трезвый, гладко выбритый и при полном параде, решительными шагами шел к церкви.
— Изыыыди! – закричал на него какой-то старик, но осекся и немедля скрылся в толпе под грозным взглядом градоначальника. Взойдя на ступени, бургомистр привычным командным голосом при помощи гвардейцев разделил толпу на сегменты, чтобы пропустить приглашенных лиц и прихожан, и Княгиню и направил людей в сопровождении вооруженных солдат в разные стороны– кого-то к Церкви Святого Павла, кого-то к Театру. Карета Княгини с сопровождением подъехала к ограде.
— Началось, — негромко сказал он Иоганну и Второму советнику.
— Кто? – почти одновременно спросили они.
— Конрад Виттельсберг, Третий советник, — ответил градоначальник.
— Да как же…— пролепетал Второй советник он же вот, прямо, вот пару часов назад был здесь…
Иоганн изумленно молчал. Начало через пятнадцать минут, пора занимать места. Он поднялся на хоры. У органа стоял Пауль, пристально смотря на бумагу с нотами. Он был в ярко красном нагрудном платке. Этот броский и совершенно неуместный платок вывел Иоганна из ступора.
— Это что еще?! – спросил он.
Пауль под возмущенным взглядом директора музыки как-то осел и не смог соврать.
— Понимаете, сегодня здесь будет Княгиня, и вот, чтобы почтить ее я и решил…
— О Господи! – воскликнул Иоганн, и удалился, закатив глаза. Выводить из душевного равновесия своего тенора перед таким выступлением просьбой сменить платок, он не собирался.
Пауль, тем временем, вновь вперился в ноты.
— Восьмыми считай, восьмыми считай! Легко тебе советовать, дурак старый! — мысленно обратился он к Готфриду. – Ну что за ступор! Ритм же легкий! А что если… А что если после третьей четверти в первом такте, там где он все время сбивался, не делать паузу, а просто продолжать ее петь, только потише, а потом перейти сразу на последнюю восьмую? От совершенства далеко, но лучше, чем портить все.
Он попробовал спеть, как он придумал, тихо-тихо, и лицо его озарила улыбка.
— Рассаживаемся! – скомандовал Иоганн. – Фридеман! Готов? Ты (он обратился к Эммануилу) сиди рядом со мной и переворачивай мне ноты!
* * *
Вдова ювелирных дел мастера лежала на своей кровати, в своем огромном доме. Слуги покинули ее еще утром. Она была не в силах идти сама, но, к сожалению, все еще могла ясно мыслить. Она хрипела, но не по причине больных легких, а от ужаса, охватывавшего ее при виде сидящего у ее постели Конрада и странной девочки, завернутой в тряпье, кружившей по комнате.
Конрад внимательно смотрел на висевший на стене старинный гобелен.
— Как далеко от совершенства, — безучастно промолвил он, показав на него пальцем. Затем перевел палец на вдову, сдернул ее одеяло и коснулся пальцем ее ноги. Нога стала быстро синеть, быстро обрела черный цвет, а затем рассыпалась пеплом. Старушка некоторое время вопила от космической боли, пока ее остальное тело вслед за ногой синело, чернело и рассыпалось. Когда разрушение дошло до груди, она уже молчала. Пепел потоками устремился к девочке, и она полностью поглотила его через тряпки чем-то, что по контурам напоминало рот.
— Как вкусно! Спасибо, спасибо, спасибо! – в восторге кричала она. – А теперь (она обратилась уже к Конраду) пойдем дальше.
* * *
Бургомистр собирался провести сегодняшний вечер в Театре, но все же решил послушать хотя бы начало «Страстей». Он сел на краю ряда, неподалеку от выхода, сложив руки на груди, и устремив взгляд вниз. Внезапно все стихло.
В этот момент Иоганн стоял на ступенях, чтобы подняться на хоры и поклониться прихожанам и Княгине. Ему были нужны эти две минуты тишины. Он приводил мысли в ясность. Вкрадчивый голос сзади нарушил его покой.
— Я все же должен сказать Вам о том гнусности, что так часто встречается в Вашей музыка. Я выполню свой долг, но и промолчать не смогу.
— Чертов Готфрид! – подумал Иоганн. – Какой же я глупец! Как я мог поверить ему, что он меня простил. Решил наговорить мне мерзостей в тот момент, когда я так уязвим.
— Мало того, что она попросту непрофессиональна – Вы не понимаете голосов, Вы не понимаете инструментов, — продолжил вкрадчиво говорить Готфрид, — в ней нет главного, что обязательно должно быть в музыке к Богу. В ней нет очищающего страха перед Ним. Вы – гордец, который позволил себе размышлять о нем, а не бояться его.
Готфрид насмешливо посмотрел на Иоганна и довольный собой, не оборачиваясь, зашагал на хоры. Хорошо, что он не оглянулся и не увидел на лице директора музыки довольную улыбку.
— Именно такой, уверенный Готфрид мне сейчас и нужен, — подумал Иоганн, — и про страх было приятно услышать.
* * *
Могучий низкий тон органа, как фундамент, на котором звучали два оркестра и хора наполнил храм и заставил дрогнуть сердце Богера. Струнные и духовые начали свое движение волнообразной темы.
Богер сжал руки на своей груди. Восхождение на Голгофу. Он хорошо помнил начало «Страстей». Он уже слышал эту музыку. Три года назад. Во время первого исполнения на Страстную пятницу. У него тогда месяц, как умерла жена. Он чувствовал абсолютную пустоту внутри. Алкоголь не помогал. Ничто не помогало. И только тогда, когда оркестры и орган заиграли начало «Страстей» он вдруг почувствовал, как внутри него бьется сердце. И вот сейчас он чувствовал тоже что-то: как будто он становился сильнее.
— «О придите, вторьте плачу!» — запели хоры и Богер снова дрогнул.
— Начать «Страсти» не с евангельского текста, а с пролога! – бургомистр чуть не усмехнулся. – Ну, каков наглец все-таки этот директор музыки!
* * *
Конрад остановился на улице и посмотрел в сторону Церкви Святого Фомы. Она была далеко, но там сегодня было очень много страха.
— Ну не сейчас, не сейчас. Потом, потом, — девочка капризно топнула ножкой, спрятанной под длинным тряпичным платьем. – Сейчас вот этих, потом вот этих, потом вот тех, а уж потом туда.
Конрад и девочка направились к ближайшему дому, в подвале которого прятались женщина и две ее дочери.
* * *
Готфрид приготовился петь «Устремляюсь я блаженно!». Он предвкушал начало.
— Лейпциг знает мой голос, он знает кто я!
И он запел могучим и льющимся басом. Довольный собой, отмщенный, он теперь мог спокойно петь арию.
— О да, Готфрид, таким ты мне нравишься, когда поешь то, что я написал! Продолжай! — удовлетворенно подумал Иоганн, кивком головы показав Эммануилу переворачивать ноты.
Ария закончилась, и начался речитатив.
— Какого черта???!!! – отчаянная мысль прожгла Пауля. – Ведь так первую арию удачно спел, самому понравилось. Как здесь-то я ошибся, дурень?! На репетициях ведь ни разу здесь не ошибался!!!
Он продолжал петь, но густо краснел от стыда. Он спел не ту ноту в речитативе Евангелиста.
— Собраться, собраться, собраться! – носилась в его голове мысль. – Забыть об ошибке! Продолжать! Во что бы то ни стало продолжать!!!
Он напряг все свое тело и голос его стал более ломким, но только так Пауль мог взять себя в руки: Петь дальше! Во что бы то ни стало!: «…один из Двенадцати, и с ним и многолюдная толпа…»2.
Петь становилось легче. Широкие интервалы и динамические всплески Пауль исполнял все увереннее. Речитатив, который он пел, был о предательстве Иуды. Приближаясь к словам о роковом поцелуе, Пауль чувствовал странное внутреннее противоречие: «… кого я поцелую, это Он и есть….»
Зачем? Пауль взглянул на свои испещренные морщинами руки. Сидя на камне, в пустыне, он поднял голову и повел взглядом вокруг. Как наяву он снова увидел то, что произошло тогда. Его Учитель стоял перед ним. А тот, пришедший с толпой, смотрел на Учителя. Он так много размышлял потом о той сцене. Невыносимо! Учитель знает, что тот, за кем пришла толпа, предает его. Тот, за кем толпа, понимает, что предает и не останавливается и совершает немыслимое — смотрит на него, подходит и целует, указывая на него солдатам. Как?!
Просто каждый делал то, что должен.
А вот он должен писать. Он вздохнул, взял в руки пергамент и продолжил писать: «Тогда они подошли, и наложили руки на Иисуса, и
— схватили Его» — Пауль с силой закончил петь. Только сейчас он понял, как ему жарко, как пот полностью пропитал его одежду. Сейчас паузы. Можно выдохнуть.
— Он никогда так не пел выразительно этот речитатив, — изумленно подумал Иоганн, и не только он. Все музыканты успели в этот момент бросить взгляды на Пауля, даже Петерс на мгновение забыл показывать темп.
* * *
— Ну что? – спросил Богер, стоя на ступенях церкви.
— Пока ходят кругами, убивают. Уже не менее сотни. – доложил офицер.
Богер вздохнул:
— Ну что ж, а к Театру или к Святому Павлу, нет движения?
— И не помышляют!
— Продолжать слежку! Если появятся здесь на улице, немедля снимайтесь! – обратился к офицеру, и к караулу у церкви, бургомистр, заходя обратно. Перед тем, как затворить дверь он взглянул вдаль – черный снегопад уже почти вплотную подошел к центральным улицам. Сумерки из-за этого уже почти перешли в ночь.
— Если сработает и мы здесь выживем, попробую спасти тех, к кому они пойдут дальше, а нет, так и нет. – решил он.
* * *
Первая часть «Страстей» закончилась. Началась проповедь. Иоганн спустился вниз отдохнуть.
— Во страху-то нагоняет, — весело произнес Карл, прислушиваясь к тому, что говорил проповедник.
Иоганн устало махнул рукой.
Вторая часть Страстей шла «довольно сносно». Во время второй арии, Пауль, как и задумывал, не стал делать паузы и мягко перешел с четверти на следующую восьмую.
— Вот плут! – подумал Иоганн. – Но хотя бы не испортил.
В начавшейся развернутом оркестрово-хоровой эпизоде Иоганн краем глаза заметил, что перед вступлением первого гобоя да качча Франц уронил ноты на пол. Сидевший рядом с ним Матиас судорожно схватил свой инструмент, и по памяти сыграл то, что должен был сыграть Франц. Весьма далеким от совершенства звуком, но сыграл.
— Возможно, еще и не выгоню его из школы, — ухмыльнулся Иоганн.
* * *
В конце улицы появились две фигуры. За ними невдалеке двигалась тьма. Над ними шел пока еще обычный снежок. Высокая фигура шла ровно. Маленькая — пританцовывала, держа высокую за руку. Внезапно высокая фигура подняла руку к голове и как будто что-то отшвырнула от нее. Они продолжали идти.
— Снимаемся! – рявкнул начальник караула. Солдаты немедля рассредоточились по окрестным улицам.
Конрад шел к месту, где было всесилие страха. Он ощущал его, хотя вкус был слегка непривычным. На тряпках, скрывавших щеки девочки, выступили багровые пятна. Рот под тряпками растянулся до ушей. Она веселилась все больше — хохотала, дергала Конрада за руку, все время прыгала. Они тоже праздновали и сегодня праздник как никогда был хорош. Конрад не сводил взгляда с Церкви Святого Фомы.
* * *
Начался последний номер «Страстей» — хор «Мы все к тебе в слезах склонимся». В «Страстях» не будет описания Воскресения, оно случится потом. Прихожане, казалось, застыли в оцепенении, хотя это было вовсе не так. Просто…
Конрад и девочка взошли на первую ступень, ведущую в храм.
…просто в трагическом финале «Страстей» не было светлой надежды, но не было и скорби, было что-то вроде…
Двери в основное помещение распахнулись, и Конрад с девочкой вошли. Они огляделись. Вокруг них было давно заброшенное, холодное пространство. Вокруг было темно, лишь с улицы через огромные окна пробивался свет фонарей. Облицовка некогда светлых колонн и стен давно потрескалась. Ряды стульев были затянуты густой паутиной. Сюда никто не заходил уже очень-очень много лет.
Они пошли к алтарю.
— Мне страшно? – вдруг произнесла девочка. – Мне страшно, где мы? Мне страшно!
— Забери меня отсюда, пожалуйста, скорее забери, крикнула она кому-то.
Конрад почувствовал, что сзади кто-то идет. Он обернулся и увидел перед собой приземистого старика, тащившего за собой через проход что-то в мешке. Карл подошел к безумцу и девочке вплотную, напряженно смотря на них.
Конрад медленно начал поднимать руку с вытянутым указательным пальцем. И в этот момент Карл выхватил из-за пазухи нож и стремительным движением вонзил его в горло убийце. Из горла фонтаном брызнула кровь. Безумец даже не захрипел и не попытался зажать рану. Он продолжал смотреть на Карла, а затем навзничь рухнул на каменный, покрытый слоем старой пыли пол.
Девочку схватилась за голову и запрыгала на месте от ужаса:
— Забери меня отсюда! – истошно завопила она.
Карл полез в мешок.
Слова девочки соединились в один сплошной истошный крик.
И в этот момент за огромным витражом алтаря возникло что-то огромное и живое. Витраж разлетелся на мелкие осколки. Нечто стремительно обретало форму и становилось похожим на исполинскую, намного больше окна, лишенную растительности голову с двумя гигантскими, постоянно искавшими себя место на лице глазами. Кожа на голове также постоянно двигалась.
Алхимик из Веймара достал из мешка длинный кристалл, источавший ослепительный свет. И в тот момент, когда через разбитое круглое витражное окно нечто просунуло ручищу, чтобы достать его, он изо всех сил метнул кристалл, попав нечто в левый глаз. Нечто мгновенно исчезло. Оглушительный грохот сотряс Лейпциг и чуть не выбил оставшиеся окна в Церкви Святого Фомы.
Крик девочки внезапно сорвался на хрип, который оборвался, и та обратилась в грязные тряпки, бесформенной кучей рухнувшие на землю.
* * *
…просто в трагическом финале «Страстей» не было светлой надежды, но не было и скорби, было что-то вроде вопроса: Он ушел, а что нам делать дальше с Его жертвой? Достойны ли мы ее? Кто мы?
Тихие звуки хоров и оркестров постепенно смолкли, а люди в храме все еще сидели, не двигаясь, погруженные в размышления.
Только через мгновения, они стали замечать, что огромного витража над алтарем больше нет, и что все пространство перед ним покрыто разноцветными осколками. Но это не остановило аплодисменты. Вначале тихие, постепенно нарастающие, а потом превращающиеся в грандиозную звуковую волну. Люди в зале смотрели наверх, на музыкантов. Обессиленный Иоганн подошел к ограждению посмотрел вниз и увидел в проходе странную гору тряпья, а затем, переведя взгляд ближе к выходу, увидел Карла, тащившего за собой чье-то тело. Снаружи стали доноситься ликующие крики. А Иоганна стала охватывать злость.
Люди выходили из храма и смотрели в небо, затянутое тучами, из которого на землю шел густой снег, обычный белый пушистый снег. Черной стены нигде не было видно. Они знали, что погибших, скорее всего, очень много, но не могли сдержать радость, они обнимались и плакали.
— Зашли в храм, и… исчезли, по всей видимости, — докладывал офицер бургомистру. Тот лишь растерянно разводил руками и улыбался.
— А Вы, случайно, ничего не заметили, господин директор музыки? — обратился Богер к Иоганну.
В этот момент, тот увидел, сидящего на корточках в тени огромного каменного крыльца, ведущего в церковь, Карла, который торопливо вырезал что-то из груди трупа. Карл взглянул на него и отчаянно замахал руками, сделав умоляющее выражение лица: мол, отвлеки его, ну пожалуйста.
— Конечно, нет, — авторитетно заявил Иоганн, встав так, чтобы закрыть обзор бургомистру, — я был полностью в музыке.
Богер ухмыльнулся и, похлопав его по плечу, отошел.
Мимо Иоганна прошел обессилевший Пауль.
— С успешным исполнением, господин Фриччи! – сдержанно произнес директор музыки.
Тот еле выдавил улыбку из себя, поблагодарил, и, согнувшись, уперся руками в ноги.
— А я тебе говорил! Считай восьмыми. Начал считать, как я советовал, и все получилось, — с улыбкой заметил проходивший мимо Готфрид.
Пауль закрыл глаза от усталости.
— Господин Фриччи! – к нему направлялся кто-то в красной ливрее, — Княгиня желает, чтобы Вас ей представили!
В глазах Пауля заиграли искорки.
Иоганн быстрым шагом направился обратно в храм, ему были нужны перо и нотная бумага.
* * *
— Какого дьявола ты дал ему войти в храм?! – кричал на Карла Иоганн. – Ты же говорил, что сумеешь уничтожить его еще до ступеней!
В кнайпе они сейчас были совсем одни. Выжил ли хозяин заведения, они не знали.
— Не кричи, — чуть извиняющимся тоном ответил ему Карл. – В этот раз ведомый слишком поздно раскрылся. Я тебе много раз объяснял, что до основной трапезы он неуязвим. Возможность его покалечить появляется только незадолго до, а убить его можно только перед самым ее началом. Мне тогда в Гданьске это почти удалось. Но в этот раз они были особенно сильны. Я пробовал его подстрелить смазанными стрелами несколько раз. До того как зайти в храм, он просто отмахивался от моих стрел. Что поделать, алхимия наука – не точная. И вообще-то я трудился не меньше тебя. Знаешь, каких трудов мне стоило изготовить кристаллы? Да и вообще – кто предложил тебе саму идею, кто знал, что на службу к тебе придет толпа, сияющая страхом, а потом твоя музыка, возможно, преобразит их состояние?
— Я тоже не лежал в постели все это время, – ответил Иоганн, — произведение я выбрал верно, но скольких трудов стоило его утвердить и подготовить.
— Да да да. Но зато хорошо, что все так закончилось. Теперь они в ближайшее время вряд ли вернуться. Я бы поставил на тысячу лет. Рассказать тебе, откуда они вообще взялись?
— Не сейчас, — выдохнул Иоганн, — но мне вот интересно, а чтобы ты стал делать, если бы безумец возник среди нас, или бы им стал, например, я?
— Ну… — Карл скептически усмехнулся, — ты знаешь, в алхимии, как и в музыке, иногда нужно немного везения.
На столе меж двух полных кружек пива лежал сверток, из которого что-то вытекало.
— Там сердце Конрада? – спросил Иоганн.
— Ага, — кивнул Карл, беря свою кружку в руку. Ты знаешь, что дальше с ним делается, я тебе рассказывал. Все быстро надо делать.
— И мы вместо этого сидим и пьем?
— Ага, — сказал Карл и пригубил свое пиво.
* * *
Ночью Иоганн шел домой в Школу Святого Фомы, неся в руках, протекающий сверток. Он постепенно переставал злиться на Карла, и все больше его сердце наполняли радостные чувства. Зайдя домой, он сразу направился к кровати Эммануила.
— Жаль, конечно. Парень-то еще более талантлив, чем он мог себе представить, но какой из него серьезный музыкант, когда он левша. Право, пусть изучает право.
Иоганн грустно вздохнул, но ему будет, чем его порадовать. Он начал разворачивать сверток и только сейчас понял, что он протекает. Тихо выругавшись, он развернул сверток и обнаружил, что бутылка «Черного вепря», которую он собирался выпить сейчас, вытекла совсем чуть-чуть, что успокоило его. Из кармана сюртука он достал нотный лист и развернул его, а затем аккуратно положил на подушку к голове сына. Он ждал этого подарка. И Иоганн, наконец, даст его ему. Даст в Рождество – первое, посвященное Эммануилу, сочинение – Канцона для клавира. Возможно, потом он дополнит ее другими сочинениями и получится настоящая сюита, но это потом.
В окно Иоганн увидел, как вдалеке откуда-то в небо взвился столп мягкого света. Значит, Карл успешно вынес из города сверток с сердцем Конрада и пронзил его, спрятанным неподалеку от Лейпцига вторым кристаллом. Карл вернется завтра, к нему у Иоганна еще много вопросов, а сейчас можно отдохнуть.
Он еще некоторое время смотрел на заливавший небо мягким светом столп.
Ледяной ветер больше не поднимался. Наступал новый день.