Катберта Уилрайта односельчане не жаловали сызмальства. Виноват он был с самого рождения — за то, что отец его, Иоланн Уилрайт, плотник и дровосек, женился на приблуде неизвестной. Во всем Востершире о ней никто ничего не знал — ни в Дрип-Хилле, ни в Гримсенде, ни даже в самом Пэтчеме — староста Гарвин нарочно справлялся.
Иоланн был нелюдим: жил на отшибе, ни с кем близко не знался, подолгу пропадал в лесах. Но мастер своего дела был знатный — дерево у него в руках словно таяло, и лепил он из него что вздумается. На ярмарках в Пэтчеме вещицы его вмиг расхватывали, не смотрели, что по десятку шиллингов за иные просил. Не ведал Уилрайт недостатка, исправно кормился своим мастерством, и завидовали тому менее умелые соседи.
А как привел плотник в дом красавицу Дженет, сельчане решили, что из нелюдей она, из зелигенов, тех фейри, что ликом пригожи — потому как разве ж девка человеческая такой красы позарилась бы на угрюмца Иоланна?
Может, и прижилась бы в деревеньке Дженет, хоть и за зелигену ее считали, да не вышло. Дом плотницкий, на самом отшибе выстроенный, прямо у речушки Крич-крик стоял, далеко от колодца. Все бабы воду оттуда таскали и в кадке белье терли, а Дженет, видишь ли, прямо в реке полоскала. Нехорошо! Дальше-больше: как в боку у кого заколет или носом кто потечет, так сразу вспомнят — Дженет как раз на днях стирала.
И поползли по деревне слухи, что, знать, не из зелигенов, а из бенни она, тех самых фейри, что стиркою в речке смерть предсказывают. Бояться ее стали. Без надобности дела с Уилрайтами старались не иметь, сторонились их больше прежнего. И когда рожала Дженет первенца своего и в горячке три дня металась, бабка-травница не пришла, не сняла лихорадку.
Умерла красавица Дженет. А сельчане не позабыли, что за бенни ее считали, все так же чурались Иоланна и сынишку его, Катберта. И детям своим наказывали стороной Уилрайтов обходить.
Умер плотник рано, сыну еще и шестнадцати не стукнуло. Тот на место Иоланна встал. Хоть и молодой совсем, а крепкий — вековые стволы валил с десяти лет. И резал по дереву умело — мастерством в отца пошел. Мастерством, силой и нелюдимостью — в отца, красою — в мать. Только если девка какая на красоту эту суровую заглядывалась, тут же одергивали неразумную, говорили: «Не людская это красота, а фейриной крови нечистой знак».
Шли годы, а сельчане по-прежнему избегали Катберта — по недоброй памяти его отца и матери. А уж как вернулся однажды он из лесу со щенком черным, так и вовсе от него отвернулись. Кто же в своем уме себе псину черную заведет, когда всем ведомо, что проклятый этот зверь одни несчастья и беды несет? Роптали люди, и более всех — мельник Томас да жена бочкаря Джона. Пришлось старосте Гарвину к плотнику идти:
— Катберт, — говорил он, — всю деревню чудовищем своим ты погубишь. Избавься от него, пока не поздно.
Молодой плотник смотрел на него угрюмо и долго молчал. Потом сказал нехотя:
— Какое чудовище? Псина обычная. Вон, без уха одного. Шлеоланом зовется. Я его, изодранного, щенком из запруды вытащил. Выкормил, выходил. Если сызмальства зверя в теплоте да заботе держать, разве ж он вырастет в чудовище?
Не соглашался с ним староста:
— Молод ты еще, глуп. Не ведаешь всего. Не хочешь прибить, ну так прогони, пока беды не случилось.
Катберт еще дольше молчал. Потом ответил:
— Как пес этот появился, я от тоски и одиночества выть перестал. Есть мне теперь с кем поговорить, о ком позаботиться. А прогоню его, так сам зверем заделаюсь.
Не послушал старосту Катберт.
Остался с ним одноухий Шлеолан.
* * *
Когда Катберт жену в дом привел невесть откуда, в деревне зашептались — весь в отца пошел.
Туирен Уилрайт белье тоже в речке стирала, да только ее за бенни не держали. Молодежь в приметы старинные меньше верила. И правда — зачем ей к колодцу плестись, воду ведрами таскать-надрываться, если дом прямо у речки? И потом, видели Туирен босой. Обычные у нее ноги, без перепонок гусиных — значит, не бенни она вовсе. А там и Гарвин-староста узнал, что и не приблуда Туирен никакая, а сирота из далекого Монмаутшира.
Успокоились селяне. Надеялись одно время, что, может, жена молодая, раз не фейри, забоится черного Шлеолана и настоит, чтоб избавился муж от нечистой скотины от греха подальше. Да не случилось.
Злые языки шептали, что не вышло бы у нее, даже если бы и захотела. Мельник Томас рассуждал:
— Все знают — плотнику зверь его дороже всего на свете. Он с ним и беседует, как с человеком, и кормит его кусками получше, и за загривок треплет нежно, по морде гладит ласково, словно родного.
Жена бочкаря Джона подхватывала:
— Да и псина-то за ним ходит неотступной тенью, на нас зверем глядит.
И хоть не один год прошел, как пес одноухий у Катберта появился, и никаких бед так и не приключилось, все равно селяне недобро косились на черную скотину.
А Катберт жил как прежде, работал в поте лица, и семья не просто нужды не знала — еще и излишек водился. Завидовали соседи, говорили:
— За что такие блага нелюдимцу? Нет чтобы добрым людям чего перепало!
* * *
Но однажды ненастье все же настигло деревню. Пожар от молнии случился.
Выгорела деревня дотла. Виновника быстро нашли. А как же — уцелел ведь только Катбертов дом. А до того, что он на отшибе стоял, и огонь к нему потому и не добрался, погорельцам дела не было. Припомнили все: про мать-фейри, про отца-нелюдима, про жену не из местных. И, конечно, про черного пса.
Пришли к Катберту собаку на расправу справедливую требовать: староста Гарвин впереди, мельник Томас и жена бочкаря Джона — по сторонам, а за ними — пол-деревни.
Молодой плотник в дверях их встретил — высокий да крепкий, сам со столетний ствол, который так ловко валит. И молча глядел — решительно и угрюмо.
Потоптались люди, помялись под его тяжелым взглядом и разошлись, так ничего и не сказав.
* * *
Оставаться на месте, где раз настигло несчастье — плохая примета. Погоревали, поохали — да и решили переселяться. Места свободные совсем недалеко — на другом берегу Крич-крика. Правда, о них издавна шла недобрая слава. Но оставаться там, где беда случилась — еще хуже.
Катберт переселяться не стал — зачем? Что раньше на отшибе жил, что теперь — все одно, только через речку перейти. Тем более что жена как раз дочку ему родила, малютку Этлинн — куда ж с новорожденной переезжать?
Зато в первый же день плотник на другой берег перешел, взялся рубить деревья, обтесывать бревна, стены возводить. Работал без устали, все дни напролет. Чуть более месяца прошло, и отстроили деревеньку.
Староста Гарвин раз подошел — поблагодарить Уилрайта. Постоял, посопел, да так слова и не вымолвил. А плотник приладил последнюю дверь и молча ушел, сам ничего не сказав и слов не дождавшись.
А вскоре опять заявились селяне к Уилрайтову дому. Вытолкнули вперед старосту Гарвина. Тот, глядя в сторону, начал:
— На новом месте новый погост заложить следует. Только места там вроде недобрые. Священник сказал — надо охранника завести. Грима1 церковного.
Замялся, потоптался, искоса глянул на Катберта.
— По обычаю на только что освященном кладбище хоронить надо черную собаку, без единого белого волоска, чтобы сторожила кладбище от дьявола. А иначе обязанность эта нелегкая выпадет на первого покойника, на погосте схороненного.
Хрипло прозвучал голос плотника:
— А старый погост кто охранял?
Гарвин смешался.
— Какая разница! — высунулась жена бочкаря Джона, — Псину свою отдавай!
Недобро смотрел Катберт. Молчал.
— Не дашь, что ли? — хмуро осведомился староста.
— Не дам, — отрезал плотник.
— Бирюком живешь — совсем одичал! — закричали в толпе.
— Смотри, сам не захотел по-хорошему, — предупредил мельник Томас.
Катберт развернулся и в дом зашел — только дверь тяжелая хлопнула.
А неделю спустя возвращался он из лесу со Шлеоланом, и на подходе к дому углядел жену свою, Туирен, всю в слезах — пришли селяне, малютку Эти силой забрали, унесли.
Жутко завыл Шлеолан, а плотник рванул во всю мочь через Крич-крик, в деревню. Пес — за ним. В доме старостином Катберт дверь вышиб — на заметил. Глазами дикими глядит, а за ним клыками щерится черный пес — и не скажешь, какой зверь страшнее.
Там его уже поджидали — мельник, жена бочкаря и староста. Гарвин руки дрожащие за спину спрятал и сказал:
— Не отдашь псину свою — значит, дочка твоя упокоится на погосте нашем первою и гримом обернется. От дьявола будет кладбище охранять, в окрестностях от неблагих фейри защищать, да заблудившихся из лесу выводить. И век не видать ей покоя. Тебе решать.
Пошатнулся плотник. Вышел на крыльцо — а во дворе полдеревни собралось. Оглядел он их невидящими глазами, отчаянно вцепился в псиный загривок и пошел, шатаясь, на новый погост. Пришел, на колени перед Шлеоланом опустился, обнял своего пса одноухого и долго не подымался. Любопытные селяне, издалека подглядывавшие, говорили — вроде как шептал он зверю своему что-то и ладонями лицо вытирал. А пес смирно сидел, смотрел на хозяина и будто кивал согласно.
Потом Катберт лбом к песьему лбу прижался, нож из-за пояса вынул и по черному горлу провел — нежно так, будто лаская. Вырыл яму, закопал Шлеолана и обратно пошел. Страшен он был — руки в земле, рубаха в крови, а глаза белые, мертвые.
Вмиг опустела деревня, закрытыми дверьми выставилась. Только у колодца на земле лежала, надрывалась плачем в сбившихся распашонках малютка Этлинн.
* * *
А на следующий день приключилась беда. Среди бела дня, прямо у Крич-крика выскочило невесть откуда огромное чудище, ростом с двухгодовалого теленка, черное, косматое, с длинным хвостом, свернутым в кольцо на спине, с глазами страшенными, красными — вылитый баргест, дьявольский пес. Только почему-то одноухий. Разодрал в клочья старосту Гварвина. А грим церковный — пес черный, с нового погоста так и не показался.
Страшно выл баргест по ночам — боялись из дому люди носу казать. Все надеялись — уберется восвояси. Девять дней прошло, и поняли — не уйдет сам. Бросились к священнику — что делать?
Тяжело вздохнул священник:
— Чудище это извести только одно может — молитвы молодой матери. Выйти она должна с новорожденным на руках к лесу и в одиночку молиться всю ночь.
Переглянулись люди — на всю деревню новорожденная только одна, Этлинн Уилрайт. Да разве решится кто к плотнику идти — его теперь боялись чуть не пуще чудовища.
Как прознал Катберт про то — неведомо. Только на другой день видали любопытные, как в вечерних сумерках плотник переводил жену через Крич-крик, а сам малютку Эти на руках нес. Подвел к опушке, что у нового погоста, передал Туирен дочку, а сам ушел.
Выло той ночью чудище пуще прежнего, страшно выло и горестно. А как рассвет занялся — утихло. Плотник же чуть не с первыми лучами у погоста оказался, подхватил жену с дочкой в охапку и унес домой.
С той поры не видали больше черного баргеста. Охотник Джек и пастух Кумхал предлагали к Уилрайтам сходить, поблагодарить. Но злые языки их быстро заткнули. Мельник Томас, старостой заделавшийся, говорил, а жена бочкаря Джона поддакивала:
— Не об нас Катберт заботился. Ясно ведь, что Шлеолан его чудищем обернулся. Тот был одноухий, и баргест этот — тоже. Вот плотник и хотел его от проклятия избавить. Жену с дочкой не пожалел ради твари поганой — сам на растерзание отводил.
Так никто и не наведался в дом на другом берегу Крич-крика. Охотник Джек только однажды в сумерках прокрался. Постоял на крыльце, помялся, да так и не собрался духом постучать.
* * *
Шли годы. Тихо было в округе. Правда, жена бочкаря Джона раз по грибы ушла, да так и сгинула. Забеспокоились люди в деревне. Говорили:
— Раз не вывел ее из пущи черный пес, значит, не завелся на погосте церковный грим, не охраняет от дьявола.
Повинным в этом признали тоже Катберта. А когда охотник Джек начал было говорить, что он раз в холмах заплутал, и к деревне вышел только потому, что впереди него черная тень маячила, и он за ней бежал, строго шикнул на него староста Томас. И замолчал охотник.
Через пару лет Томас пропал. Неделю спустя нашли в лесу то, что осталось от него — видать, медведь задрал. Не спас его церковный грим. Да и не верил в него почти никто в деревне, разве только охотник Джек. И пастух Кумхал — он домашним своим говорил, что не раз заплутавшую овцу отыскивал по собачьему лаю. Правда, самой собаки он так и не видел. А однажды его маленькая Лиззи из леса с ягодами вернулась и рассказывала, что углядела в зарослях волка. Испугаться не успела — выскочил откуда ни возьмись черный пес, прогнал зверя. Только кто же поверит детским выдумкам?
Уилрайты по-прежнему жили обособленно. Туирен лишний раз в деревне не показывалась. Катберт и вовсе на другой берег Крич-крика ногой не ступал. Правда, если решался кто из селян попросить стол или скамью, всегда делал.
Тихими вечерами доносился до окраины деревни с другого берега Крич-крика детский смех — это Катберт, смастеривший качели на толстой ветке разлапистой ели, качал на них подрастающую Эти. Она заливалась, что колокольчик сильфов, а те, кому случалось в тот миг проходить берегом речки, божились, что видели, как улыбается нелюдимый плотник.
Новую собаку себе Уилрайты так и не завели.
* * *
Чужаки в округе Крич-крика были редкостью — разве купец какой проездом случится или странник когда зайдет. Потому к неблагим фейри, хоть и не видели их давно, да к зверью дикому страха питали больше, чем к незнакомцам. А зря — человек бывает страшнее нечисти и опаснее волка.
Как раз из таких были четверо разбойников-дезертиров. Заплутали они в незнакомом лесу, наткнулись на речушку Крич-крик, решили держаться течения. Вскоре почуяли запах жилой — дымом потянуло.
Вышли на перелесье, откуда уже хутор одинокий видать было и избы на другом берегу. Но не бросились туда сразу, потому как заметили двух молоденьких девушек, шедших краем полянки.
— Вот повеселимся на славу, — оскалились они.
Макензи и Рут, дочки горшечника Эвана, беды не заметили — не приучены были незнакомцев бояться.
Катберт как раз во дворе телегу мастерил, когда услышал тонкий девичий крик. Оглянулся на окна своей избы — да, Туирен с Эти что-то на кухне стряпают. Постоял, раздумывая, идти или нет. Решил все-таки поглядеть, что случилось, и на всякий случай топор с собой прихватил.
Шел вначале неспеша, но затем на бег перешел — увидел, что вот-вот непотребство свершится. Один, с топором, против четверых кольчужных молодцев — о чем думал, плотник?
Не успел.
Черная тень метнулась из-за деревьев. Чудище красноглазое, с двухгодовалого теленка. Не бросилось, не завыло — только оскалилось и замерло, страшно глядя на разбойников.
Нечеловеческий ужас тех обуял. Бросили девчонок, попятились. Задом, медленно, не сводя с дьявольского зверя глаз, добрались до густых зарослей, а там развернулись и — наутек, со всех ног, не оглядываясь.
Когда онемевший Катберт до опушки дошел, только спины их увидел. Девушки со страху слезы по щекам размазывали. А рядом с ними стояло вовсе не чудище, а просто пес, черный и одноухий. Голову лохматую вскинул, на Катберта посмотрел и растаял густым туманом меж деревьев.
Только и успел шепнуть плотник:
— Шлеолан...
ㅤ
Автор: Марина Ясинская
Источник: samlib.ru
- 1Грим — дух в обличье черной собаки; охраняет погосты и окрестности от дьявола.