Ею, казалось, было пропитано все вокруг: низкое и грязное, будто слежавшееся зимой, высокое и яркое летом небо, раскисшая большую часть года земля с торчащими кустиками травы, лысо-красные либо черные, поросшие тощими тополями нагромождения угольных выработок с плешивыми макушками. Целая ограда, целая цепь Лысых гор. Раздолье для ведьм.
Смертью воняло отовсюду, куда ни пойди, забивало грудь и ноздри грязной тряпкой. Ткни с закрытыми глазами в любое место — и везде кто-то когда-то умер. Вот, к примеру, рассохшаяся деревянная лавочка с огромными щелями, оставляющими занозы и дырки в модных тоненьких колготках с лайкрой. Совсем рядом с ней, у зеленого забора на отшибе, в незапамятные времена мужики забили дрынами в кровавый блин цыганчонка, пытавшегося свести лучшего в табуне коня. Тот конь и проломил ему голову. Красивые в тот год у лавочки выросли маки, одно загляденье.
Или вон стоит огромный каменный дом с резными ставнями, выкрашенными синей краской. Во дворе бегают как угорелые дети и наверняка даже не подозревают, что с полвека назад здесь тихо умерла семья, такая же, как и у них. Растопили печь морозной ночью, намудрили с заслонкой и так и не встали. В дом въехали какие-то дальние родственники, и за полвека забылись и имена тех, кто тут жил раньше, и внешность. Главное быстро пробежать лунной полночью мимо огромного гроба-шифоньера и ни в коем случае не смотреть в зеркало на его дверце. А мелькающие где-то на периферии зрения туманные тени можно и не замечать, правда?
А здесь, в доме без окон, дверей и крыши, долго и мучительно исходила криком старая ведьма. Воду и крохи еды ей передавали на ухвате или на большой плоской лопате, лишь бы не прикоснуться, не взять проклятого дара. Ведьма корчилась на топчане лишь немногим древнее ее самой и выгибалась так, что обычный человек сломал бы хребет или шею. И уже почти удалось подманить к себе дурачка-Ивасика с белым хохолком на затылке, как мамаша отошла от морока и кинулась с воплем: «Рятуйте, люди добрые! Сына, Ивасика моего, яблоком заманивает ведьмака!». Камыш с крыши разметали еще до заката, выбили двери и окна и переломали все стрехи. Ведьма умирала со страшными криками, а на отпечатавшиеся у дверных проемов следы, будто бегали тут ночью козы, хуторские, что пришли поутру полюбопытствовать, старательно не обращали внимания. Может, и козы, кто ж их знает, были. А что копыта самую малость да крупнее козьих — да ляд с ними, померла старая, и черт бы ее взял!
Там вот речка течет. Хорошая речка, чистая, быстрая, где-то там, глядишь, и в Дон-батюшку вольется. Сомы, говорят, водятся, щук видали, а карасей и прочей плотвы с красноперками и вовсе видимо-невидимо, хоть голыми руками лови. Много рыбам корма, ай много! Вон жена неверная с полюбовником лежат, за корягу зацепились, страшно скалят белые, объеденные лица. Вышла за старого да постылого, а потом брата мужнина увидела в новом доме, молодого да красивого, и пропала. Старый муж недолго отращивал рога — жена с братом не слишком-то и скрывались. Ее забил насмерть скотьим кнутом на старом поле, а ему на закате проломил голову завалявшимся в схроне кистенем. Много всего речка знает, да никому не скажет, как, рыдая, тащил старый да постылый жену свою да брата, и с камнями на шее без звука уходили на дно они. Промолчит и о том, отчего у дома внезапно осиротившегося мужика после темных, безлунных ночей следы такие, будто кто два ведра воды вылил с высоты, и ручьи по двору разбегаются. И почему собаки в такие ночи сидят по будкам, поджав хвосты, тоже.
А тут старая затопленная шахта стоит. Раньше, говорят, шахтеры вместе с тормозками брали под землю кенарей. Как откинется, поджав лапки, птица, так и им, значит, немного осталось. Видящие как те канарейки. Раз появились, значит, недолго городу осталось. В прошлый раз таких, как Катька, было много перед большой войной, когда город разбомбили напрочь, а немцы входили лютой зимой, после в тепле отдирая от железных касок примерзшие уши. В эту самую шахту и кинулась одна из тех, прежних Видящих, когда ее привели на смерть. Чтобы лишнего патрона на местных не стратить, немцы кололи их штыками. Матушка-Смерть милостива к тем, кто ее чувствует и уважает. Та Видящая кинулась прямо в ствол шахты, успев перед тем ухватить позарившегося на полушалок чужого солдата. В тихие ночи, если хорошенько прислушаться, можно услышать под стелой ругательства и проклятья на чужом языке. Долго там еще бродить жадному солдату, пока Матушка-Смерть снова не придет под солнце.
А Видящие, выходит, ее приход предвещают.
Других Видящих Катька не встречала, хоть могла обойти город и, не открывая глаз, нарисовать карту смертей случившихся. Смерти будущие, к счастью, ей видеть не дали.
Бывших Катька замечала с глубокого детства, как себя помнила. Бежала-бежала за бабочкой, замерла и упала с разбега, ободрав колени, — а перед глазами история, как, к примеру, страшно умирала девчонка, не вовремя подвернувшись под руку голодному до ласки мужику.
Мама иногда ее журила за суровость. Катька покорно утыкалась ей в юбку, зажмуриваясь изо всех силенок, чтобы не видеть очередной страшной сказки. Как-то сдуру она спросила:
— Мам, а за что тут мальчика убили?
— Ну что ты, Катюша, — белым, ненастоящим голосом ответила мама. — Тут никого не убивали, никакого мальчика. С чего ты взяла?
Катька, ощущая белобрысой макушкой жгучее солнце, обиделась на нее за вранье.
— Ну я же видела, мама! — нахмурившись, воскликнула она. — Его тут дяденьки палками били!
Мама после этого стала очень печальной, долго не смеялась и не улыбалась, как раньше. Почесав выгоревший за лето добела затылок, Катька подумала-подумала и решила, что про картинки в голове больше говорить не будет. Веселой и доброй мама нравилась ей больше.
Картинок от этого, впрочем, меньше не стало. Потом, когда она стала девушкой, стали приходить сны. Там ей рассказывали и про Видящих, и про Матушку-Смерть, и что у себя в городе она была самой сильной. Где-то в окрестностях затерялись еще с пяток, но послабже, сильно послабже. Катька видела на несколько пластов глубже, чем они. В жизни, впрочем, Видящие никак не могли встретиться. О том, что случится, если вдруг они каким-то образом познакомятся, Катьке не говорили, но отсыпали кучу туманных намеков, которые не несли ничего хорошего.
Та Видящая, что, захлестнув крест-накрест шаль на шее вражьего солдата, прыгнула в шахту, была еще сильнее ее самой. Но во снах Катьке обещали, что в будущем из нее выйдет отличная Видящая, если, конечно, не будет другой войны, как та, прошлая и страшная, и не придется падать в темноту шахты.
Катька верила, но где-то в глубине все равно ворочалось сомнение. Сны всегда были одинаковыми: она стояла посреди ночной, дремотной степи, залитой молочным лунным светом. В ноздри ввинчивался густой дурманный запах летней степи, босые ноги кололи былинки. Запрокинутая к небу голова кружилась от пряности полыни, — а как русалка подойдет к тебе, чтобы утащить к себе, ты ее полынком, полынком да беги, покуда не защекотала до смерти, — и пока она рассматривала высокую фонарную луну, — а вон там на луне брат брата на вилы поднял, и их за то наверх подняли, чтоб вы, люди, видели и боялись, — в уши медленно, вкрадчиво вползал шепот, свивался где-то внутри в прохладные клубки, растворялся, становясь ею самой.
Иногда поутру она находила застрявшие меж пальцев на ногах травинки. Во рту горчила полынь.
Беды ее не трогали, обтекали, будто туман. Из жизней знакомых разной степени дальности складывались новые картинки. Та девочка пропала по осени, как и все, и нашли ее сожженной в лесополосе. В обуглившихся ушах виднелась золотая капелька, раньше бывшая сережкой. Катька прокусила руку до крови, когда увидела, как жутко хрипела, сгорая, изнасилованная перед смертью бывшая подружка. Кривые пожелтевшие акации в ее сне грустно опадали крохотными круглыми листьями. Мама сгорела от рака, когда Катьке было восемнадцать. Матушка-Смерть милостива, быстро стирает и близких тех, кому достался дар чувствовать Ее.
Оттуда же, из снов Катька знала, что Видящие, те, кому дано чувство смерти, не могут покидать места, в котором родились. Ее город был опоясан черными пирамидами терриконов как дополнительной границей. Она не знала, как было в других, но отчего-то думала, что смертью там пахнет слабее. В ее вотчине это сочилось из каждой щели, не захочешь, увидишь.
Катька до белых лживых звезд перед глазами зажмурилась, сглотнула кислую слюну, отгоняя видение зарезанного у дома парнишки. Босые ноги пачкал мелкий черный штыб, угольная пыль. С возрастом все сложнее становилось различать прежних знакомых и друзей среди тех, кто показывал ей картинки своей смерти. Бывших становилось только больше, и если б Катька могла, если б знала, что поможет, то взмолилась бы о полной слепоте и с той стороны, и с этой. Зрение у нее ухудшалось постепенно, но с самого детства. Прописанных врачами очков Катька не носила. Зачем, если по отсветам историй она могла сказать, где находится, а за пределы города путь все равно был заказан.
Под ноги попался острый мелкий камешек, порезал пятку. Катька не ойкнула, только молча шла дальше. Яркая холодная луна отражалась в мерцающих крошках антрацита на дороге. Густо и переливчато пели и перекликались цикады. В заброшенном ведьмином доме, зиявшем провалами окон, захлебывался трелями припозднившийся соловей. Голые плечи овевал вязкий, горячий ветер, окутывал, словно шалью.
Чувство смерти часто и гулко билось внутри, там, где раньше было сомнение, подгоняло. Катька шла, как сомнамбула, не скрываясь и не прячась. Все как будто замерло, ни собака не взбрехнет, ни калитка не скрипнет, открываясь. Только лопотали что-то тополя да трепетали листья трусливой осины. Ни единой живой души не было на улице, кроме самой Катьки.
Те, во сне, показали, что вот-вот должна снова прийти Матушка-Смерть под солнце. Катька видела трупы со вздувшимися животами, выклеванными глазами и губами, нагроможденные друг на друга. Полуразложившийся, сладковато воняющий старик, прибежище мух, наполовину сползший с крыльца дома. Только что закоченевший мальчишка со свившимися в кольца кишками рядом с собачьей будкой. Забитые людскими частями стволы шахт. Свисающий с душно пахнущей акации самоубийца с вывалившимся изо рта лиловым языком, и ни намека на обязательные следы копыт вокруг.
Катька вскочила среди ночи, хотя обычно спала как убитая, и едва успела добежать до помойного ведра. Напоследок ей успели сказать, что нужно сделать, чтобы это все так и осталось сном свихнувшейся бабы, и даже указали направление. Катька долго не думала, знала только, что через полвека ей на смену придет такая же Видящая, на голову сильнее остальных. И гнала мысли о том, что же показали той, которая шагнула в шахту.
Если совсем уж начистоту, то о чем-то таком она и догадывалась с самого начала. Как стала повзрослее, конечно, почувствовала не фальшь, но недосказанность в снах. Как будто скрытая под снегом полынья в речке, где зимуют огромные сомы, зазеваешься — и тебя утащат, как теленка, на самое дно, водяному в прислужницы. Она росла, всем существом чувствуя расплывчатую, трепещущую грань между. Между мертвыми и живыми, между былью и небылью, между четкой реальностью и размытым туманом того, что за. И почти не вызвало никакого отторжения, когда в последнем сне ей не просто сказали, что делать, но дали условный выбор, как и той, прежней Видящей.
Он был у каждого, кто чувствовал Матушку-Смерть. Видящие появлялись, чтобы стать проводниками ее под солнцем. Сама она, шептали во снах, мало что видит в людском свете, жатва выйдет плохой и скудной, а то и не выйдет вовсе. Ее и показали Катьке в кошмаре с мертвяками и дали выбор: через границу не выйти ни одному Видящему. Смертью своей добровольной он успокаивает Матушку, дает ей напиться собой, и люди вокруг, хорошие, плохие ли, остаются жить как жили. По своей воле должно шагнуть вперед, по любви к миру отдать себя за других.
Или можно так же сделать шаг за границу, упав замертво, и отдать ненадежное тело свое, хрупкое и бренное, Матушке-Смерти, и пройдется она по городам и весям с огненным хвостом, заливающим все мором и дымом. Нищенкой ли, барыней ли, во все дома найдет она ход, и будут вороны, хрипло каркая, лениво драть глаза трупам на площадях, канавах, вокзалах и в степи.
Та, прежняя Видящая шагнула вниз, и душа ее обволокла пробудившуюся было Матушку-Смерть, и спать бы им еще два раза по полста, да, видимо, потревожило что-то их покой, разбередило. Медленно просыпалась Матушка, и с надеждой ругался чужой солдат, запертый под стелой. Теперь такой выбор стоял и перед Катькой. Чувство смерти визжало внутри с каждым шагом, драло легкие в клочья, то подгоняло, то наоборот мешало идти.
Умирать отчаянно не хотелось, как и становиться пустой тусклоглазой оболочкой для Смерти. Катька желала бы и дальше собирать чебурок и медвежьи ушки в степи, когда все еще окутано предрассветной туманной дымкой, жарким полднем купаться в прохладной речке, смотреть, как серебрится степной ковыль на закате. Жить, пусть и пустоцветом-недотыкомкой, одиночкой, которая сторонится людей и замирает прямо посреди улицы, глядя в пустоту. Глядеть на играющих детей, и не подозревающих о том, что творилось когда-то там, где они сейчас бегают. Как-то в степи Катька даже видела каких-то древних степняков, дравшихся врукопашную, а между ними пряталась и смеялась детвора.
Ей казалось, что куда-то в самую середину нутра вкатили лошадиную дозу новокаина, настолько все внутри замерзло, и ноги шагали вперед будто сами по себе, обходя ямы и булыжники на пути. Уходить, не сделав ничего полезного, кроме своей смерти, было обидно. И в то же время, как ни парадоксально, себя в мире она не видела. Детей играющих, бывших, работяг и учителей видела, а вот себя в их мире — нет. Они не видели бывших, им не показывали картинок, они, может быть, догадывались о Матушке-Смерти, но наверняка, как Катька, не знали. Возможно, чувствовали, да, но не знали и не были Видящими. В их мире места Видящим не было. В их мире на месте кладбищ разбивали парки, а в склепах ставили трансформаторные будки.
Маленькая дыра в груди уверенно пульсировала, пока Катька медленно, шаг за шагом приближалась к очерченной терриконами и тополями невидимой границе. Она знала, что еще полвека будет спокойно, и никто в городе не увидит картинку, как женщина в длинной ночной рубахе, спотыкаясь, бредет к линии, которую может видеть только она сама, закалывает длинные светлые волосы на затылке, делает еще один шаг — и падает замертво.
И сразу же после этого разразились лаем и горестным воем собаки, не вовремя, в полночь, закукарекали петухи, и откуда-то со дна реки донесся глухой стон.
Холодный лунный свет тускло отсвечивал на Катькиных волосах.