Остановка
Асфальт на подъезде к Жданово заменили, а вот остановка осталась прежней — вся в дырах и проплешинах, через которые была видна застрявшая в цементе арматура. Изнутри темнели какие-то агитационные плакаты — то ли зовущие на давно прошедшие выборы, то ли на какие-то бесполезные собрания. Рядом с остановкой торчал огромный цементный пшеничный колос с надписью “Колхоз Пламя”. Он тоже не изменился за прошедшие годы — лишь ещё больше потемнел, да рельеф на самой его верхушке уже начал осыпаться.
Семён подтащил свою сумку к остановке, присмотрелся было к лавочке, но та, грязная и обшарпанная, не вызвала в нём доверия. Тогда Семён поставил сумку на асфальт, где почище, достал сигарету — и закурил. Обернувшись на дорогу, он проводил взглядом исчезающий за поворотом автобус. Когда тот скрылся окончательно, Семён стал смотреть по сторонам.
Сверху палило солнце. Пахло разогретым асфальтом. По обочине дороги, по направлению к городу, топала совсем молодая, лет двадцати, девчонка в ярко-жёлтых шортах и розовых шлёпках. Поравнявшись с остановкой, она заметила Семёна и сбавила шаг.
— Здравствуйте, — поздоровалась она.
— Добрый день, — Семён улыбнулся. Он никак не мог привыкнуть к тому, что в деревнях все друг с другом здороваются. — А вы местная?
— А что? — поинтересовалась девушка. В её голосе послышалось праздное любопытство.
— Я здесь в детстве когда-то жил, — Семён улыбался, щурясь на солнце. — Лет в шесть сюда приехал, почти на полтора года. Когда родители переезжали в Москву и ремонт там делали, а старую квартиру уже другим людям продали. У меня тут тётка жила, Маргарита Павловна, вон там, за речкой…
— Так она помёрла уже давно, — безразлично произнесла девушка, но вдруг спохватилась. — Ну, то есть, вы же знаете?
— Да, знаю, — Семён кинул окурок в урну, но промахнулся. — Родственники её из Калининграда письмо присылали, настоящее.
— В смысле — настоящее?
— Бумажное. На бумаге, то есть.
Девушка непонимающе смотрела на Семёна. Тот рассмеялся и пошёл в сторону урны, рядом с которой продолжал дымиться бычок.
— Я к тому, что в наше время письма все шлют электронные. А тут — настоящее, бумажное письмо. Оно, правда, пришло, когда уже похоронили её, поэтому я и не приехал. Только вот сейчас собрался.
— Так и дома ведь её уже нет, — девушка вытащила одну ногу из сланца, и, вытянувшись, словно цапля, с наслаждением почесала пяткой у колена другой ноги. Затем сложила руки на груди и зевнула. — Сгорел год назад. Там алкаши летом жили. С ними и сгорел.
— Как с ними? — Семён, выпрямившись с дымящимся в пальцах бычком, обернулся к девушке. — Прямо с людьми?
— Говорю же — с алкашами.
— А много?
— Четверо.
— Ужас, — Семён посмотрел на дымящийся окурок, аккуратно потушил его и кинул в урну. — Но я так-то не в дом приехал. Я за грибами.
— За грибами? — протянула девушка. — Это за какими такими грибами?
— За вашими грибами, — Семён вернулся к своей сумке и легонько её пнул. Сумка отозвалась металлическим звяканием. — Вот и ведро с собой взял. В Смоленске, на вокзале купил. Четыреста рублей. Оцинкованное.
— Так какие сейчас грибы? — удивилась девушка. Она уже опустила ногу, но обратно в сланец засовывать её не спешила. — Это в августе надо приезжать, или даже в сентябре. Сейчас сушь. Сыроежки только если, ну и лисички, да они с червями сейчас будут.
— Да нет, — Семён посмотрел в сторону леса. — Я помню, тут грибов полно, всё лето можно собирать. Где-то вон там, несколько километров если в ту сторону, там после плотины дорога такая была…
— Это на болото что ли? — девушка нахмурилась.
— Ну да. Там же грибы сейчас есть? На опушках, в смысле.
— Ну да, наверное. Так то ж болото.
— Ну и чего, что болото? Грибы-то везде грибы.
Девушка с интересом разглядывала Семёна, затем улыбнулась и покачала головой.
— Ну вы даёте. На болото в одиночку, не зная дороги?
— И что? Опасно там, что ли?
— Бывает, — просто кивнула девушка. — Там же топь. И кочки все одинаковые, да деревья. Заплутаете — до ночи не выберетесь. А ночью — всё.
— Что — всё? — Семён вытащил из сумки бутылку “Селивановской”, открутил крышку, приложил к губам и поморщился. Минералка на жаре стала тёплой и невкусной. — Русалки, что ли, в болото утащат?
— Да чёрт его знает, — девушка пожала плечами. — Люди так-то пропадают, а отчего — не знает никто. Может, и русалки.
— Серьёзно? — Семён убрал бутылку воды обратно в сумку. — Прямо вот так и говорят? Что русалки утащили?
— Говорят, что без вести пропали. В болотах пропадёшь — тебя быстро оприходуют. Подъедят до костей, а потом мхом порастёшь — и не найдёт никто. Или в трясину ступишь — а ряска через несколько минут сойдётся — как будто и не было тебя.
— И много пропадают?
— Ну — так… В прошлом году — один всего…
— Пьющий? — уточнил с улыбкой Семён.
— Пьющий, да трезвый, — девушка нахмурилась и, наконец, убрала ногу в шлёпок. — А вообще — застоялась я. Мне пора к дому идти. А вы ступайте — куда хотите, хоть на болото. Я отговаривать не буду.
— Погодите, — Семён шагнул навстречу к ней. — Я не хотел грубить, честно. Просто я в места дурные не верю. Пропадают-то люди везде. Знаете, сколько в Москве пропадает? Там каждый день — по нескольку человек без вести пропадает, и не всех потом находят. Поэтому — ну болото и болото. У меня в августе и времени не будет. А тётя моя круглый год на этом болоте грибы ведь собирала. И ничего.
— Ну так она ж здесь жила, знала где можно… — девушка неопределённо махнула рукой. — У неё, может, свои способы были.
— Способы?
— Она у леса жила, много чего знала. Где пройти, куда не соваться. Поэтому и одна могла на болота. А обычный человек и пропасть может.
— Так я ж не дурак, знаю всё, — Семён наклонился и расстегнул сумку. — Вот, у меня и компас, и вода, и брикеты протеиновые — если заблужусь. Но самое важное, — он вытащил ведро с пожитками, поставил на асфальт и хлопнул рукой по опустевшей сумке, в которой осталась лежать одежда. — Вот эта вот сумка.
— А что в ней? — девушка попыталась заглянуть. — Одежда какая?
— Ага.
— И что за одежда?
— Обычная моя, городская одежда, — Семён застегнул сумку. — В обычной дорожной сумке. Кроссовки новые. Я их позавчера прикупил, гляди — разноцветные. не надевал ещё их ни разу. И брюки синие.
— И как она тебе на болоте поможет-то? Сумка твоя?
— А так, что я её с собой и не возьму, — Семён выпрямился. — Я её здесь оставлю, словно якорь. И этот якорь меня держать будет — чтобы, значит, не унесло…
Девушка посмотрела ему в лицо, затем нахмурилась.
— Издеваешься? — спросила она.
— Нет, — Семён рассмеялся и покачал головой. — Это я просто болтаю много. Я сумку здесь собираюсь оставить. Я всегда так делаю. Я же много где был, и всё — один. Оставлю сумку свою хорошим людям — а если не вернусь — они уж и тревогу поднимут.
— И кому ты здесь сумку оставишь? — с интересом спросила девушка. — Ты ж не знаешь никого.
— Кое-кого знаю…
Девушка посмотрела вниз, на сумку. Затем — снова на Семёна.
— Это ты чего, на меня намекаешь?
— Ну да.
— Ты совсем дурной? — беззлобно спросила она. — Ты меня только что встретил.
— Ну и что?
— Я вот оттуда шла, — она махнула рукой за спину. — А ты здесь стоял. Две минуты назад это было. Помнишь?
— Я знаю, я же здесь был.
— И сумку мне свою вот так просто отдашь? — она сощурилась. — А если я убегу с ней?
— В шлёпках-то? Далеко? — Семён посмотрел ей в лицо, и перестал улыбаться. — Ну то есть — а чего с ней бежать? Там ни денег, ни документов. Одежда только, пару книг в дорогу — и зарядка от телефона.
— Ну и зачем это мне? Что я с сумкой твоей буду делать?
— Пускай у тебя полежит, а вечером я вернусь — и заберу. А если не вернусь…
— А если не вернёшься — мне, значит, в милицию звонить и потом объяснять, что я тебя нигде не закапывала?
— Ну — вроде того. Скажешь, куда пошёл, откуда приехал, во что был одет.
— Ну и зачем?
— Чтобы они знали, где искать, да и…
— Не — мне-то это всё зачем? — Она вновь вытащила ступню из шлёпанца и стояла перед ним, будто девушка из рекламы йоги — только обгоревшая, чумазая и без белоснежной улыбки. — Ещё и сумку твою тащить…
— Я тебе, как вернусь, пять сотен дам. За то, что вещи у себя подержала.
— Пять сотен? Этим вечером? — она задумалась.
— Ага. А я на последнем автобусе вместе с грибами поеду обратно в Смоленск.
— С грибами… — протянула девушка. — Ну ладно. Сумка твоя у меня до вечера полежит. Но — на ночь не оставлю. Пропустишь автобус свой — ночуй где хошь, а к себе не пущу. Напускалась уже.
— Я и не думал…
— Вот и правильно, — она на ходу втиснулась в скинутый шлёпок, шаркая ногами, подошла к Семёну и протянула ему руку. — Марина.
— Семён, — он пожал её ладошку.
— Я Никитина. Живу за кладбищем, ближе к бывшей общаге. Жёлтое крыльцо.
— Это хорошо.
— Что хорошо? Крыльцо жёлтое?
— Да нет же. Что живёшь близко. От остановки недалеко совсем.
— Недалеко, да что в этом толку? Всё равно хрен отсюда уеду, — она выпустила ладонь Семёна и, отвернувшись, зашагала по асфальту. — Пойдём уже, грибник. Сумку свою сам тащить будешь, я по жаре ленивая.
Семён рассмеялся, подхватил одной рукой ведро, другой — расстёгнутую сумку и побежал вслед за Мариной.
Жданово
Идти и правда было недалеко — каких-то десять минут. Марина шла молча, сложив руки на груди и изредка поглядывая через плечо на Семёна, который всю дорогу смотрел по сторонам, примечая знакомые детали в изменившейся за двадцать лет местности. Вот расколотая молнией ветла у дороги, на которой они крепили тарзанку. Тарзанки уже не было, но вокруг ветлы желтела вытоптанная трава — видать, дети всё ещё лазают. Вот — виднеется вдалеке водокачка с гнездом аиста на ней — точно такая же, как в детстве, разве что аисты, должно быть, уже другие. Промелькнул по левую сторону кирпичный магазин, на скамейке у которого несколько детей поедали мороженое. Дети, продолжая жевать, проводили их внимательными глазками.
— Мы в детстве тоже в этот магазин бегали за мороженым, — сказал Семён.
— Не в этот, — бросила через плечо Марина. — Тот сгорел четыре года назад, один кирпич только остался. Потом перестраивали.
— Что же у вас тут горит-то всё подряд? — удивился Семён.
— Не нравится — уезжай, — Марина покосилась в сторону магазина. — А вообще — это бывший владелец сжёг. Колька Рогов. Не пошло у него — вот он и решил сжечь. Теперь сидит. Скоро выйти уже должен.
— Понятно, — Семён ускорил шаг и поравнялся с Мариной. — А ты тётку мою знала?
— Знала. Ну так — здоровалась, когда в магазине видала. Но в гости не ходила.
— Я у неё тут полтора года провёл, когда…
— Ты рассказывал, — перебила его девушка. Они поравнялись с кладбищенской оградой, и Марина ускорила шаг. — Почти пришли. Сейчас кладбище закончится — и дом мой уже видно.
— А не страшно?
— Чего?
— Рядом с кладбищем жить?
— А чего его бояться? — Марина пожала плечами. — Я кладбище люблю. Там тихо. Лучше, если б скотный двор под боком был? Вон, Лупихины живут у скотников — постоянно дерьмом воняет, да коровы весь огород в прошлом году потоптали после дождя. Тут хотя б знаешь, что с кладбища никто не придёт.
— Это да, — кивнул Семён. — Но всё равно как-то неуютно…
— Кому как, — Марина свернула на тропинку. — Теперь уже близко. Вон моё крыльцо.
Когда они подходили к дому, с жёлтого крыльца сбежал мальчик лет трёх-четырёх и вцепился в ноги Марины. За ним, переваливаясь, выбежал из дома толстый щенок, но, остановившись перед ступеньками крыльца, жалобно запищал, вращая хвостиком и смотря на своих хозяев.
— Это Руслан. Брат мой мелкий, — сказала Марина. — Сумку свою на терраску заноси. Внутрь не пущу.
— Я помню, да, — Семён улыбнулся мальчику, но тот спрятал лицо. — Я тогда на пол прямо поставлю, хорошо?
— Хорошо.
Он поднялся на крыльцо, и щенок мгновенно бросился к нему, заполз на ботинок и стал жевать шнурки. Семён, смеясь, нагнулся и, поставив звякнувшее ручкой ведро на доски крыльца, поднял щенка на руки.
— Какой у вас пёсик красивый, — сказал он.
— Какой есть, — Марина достала из кармана шорт яркую конфету и протянула мальчику. Тот сразу начал её разворачивать, оторвавшись, наконец, от сестры. — Там ещё кошка где-то бегает, но она, наверное, не вылезет — она чужих боится.
С щенком в одной руке и сумкой в другой, Семён зашёл в терраску. Внутри было довольно грязно, пахло котами. На полу в беспорядке валялись игрушки — почти все старые и со следами зубов на них — то ли щенок баловался, то ли мальчишка. Семён поставил сумку поближе к окну, ещё раз обернулся, посмотрел на столик с маленькой плиткой — готовили, видимо, тоже здесь, и пошёл обратно на крыльцо. Щенок, прижатый к груди, теперь легонько покусывал его за пальцы.
— Я у окна поставил, — Семён опустил щенка на пол, и тот сразу же уцепился за его штанину. — Сумку свою в смысле.
— Понятно, — Марина махнула рукой на неухоженный двор. — Ну вот, теперь знаешь, где я живу. Вечером приходи за своей сумкой.
— Обязательно, — Семён аккуратно отодвинул щенка в сторону, подхватил ведро и спустился с крыльца. — Мне тогда прямо ведь быстрее, да? По дороге — а затем налево?
Марина вздохнула, закатывая глаза.
— Ладно уж, пойдём провожу. Мелкий, будь у дома, понял? — Мелкий уже жевал конфету и потому просто кивнул. — Я сейчас дядю до леса провожу — и вернусь. Пойдём, — махнула она рукой Семёну. — Я тебя тогда через деревню проведу, там быстрее.
Щенок за их спинами всё-таки осмелился и нырнул со ступенек вниз головой, заворочался в пыли и, поднявшись на лапки, бросился к мальчику. Тот смотрел вслед взрослым с очень серьёзным лицом, продолжая жевать свою конфету.
— Марина, — Семён поравнялся с девушкой, размахивая ведром из стороны в сторону. — Я тут подумал — а возьми ещё двести рублей!
— Зачем это? — подозрительно спросила она и посмотрела по сторонам. На улице никого не было — видимо, в жару все уходили на озеро, либо сидели по домам.
— Ну — брату своему купишь чего-нибудь. А то мне неудобно — зашёл без гостинцев…
— На ночь всё равно не пущу, — Марина посмотрела на две сотенных купюры, которые протягивал Семён. — И не тяни так деньги, а то вдруг кто увидит, ещё чего подумают.
— Чего подумают? — Семён посмотрел на деньги в руке. — А-а-а… так здесь же мало совсем для этого?
— Мало для этого? — повторила Марина, сделав упор на “этого”. — Серьёзно? А сколько ты обычно “для этого” даёшь?
— Да нет, я просто… — Семён, смутившись, опустил руку. — Я обычно ничего не даю. В смысле — и так всё как-то получается…
— Очень, наверное, хорошо, что как-то так всё получается. Без двух сотен-то. Только всё равно — нет.
— Да нет же, — Семён попытался засунуть деньги ей в карман шорт, но, коснувшись джинсовой ткани на ягодице, вдруг понял, что делает что-то неправильно и отдёрнул руку. — Я тут просто…
— Да давай уже сюда, — Марина выхватила двести рублей и засунула в карман шорт. Вновь осмотревшись, она сложила руки на груди и ускорила шаг. — Спасибо. Куплю ему чего-нибудь. Хотя ему сегодня больше не надо, а то ещё не заснёт.
— Понятно, — кивнул Семён, хотя мало что понял. — А родители ваши где?
— Мама помёрла лет семь назад, а отца и не было, — равнодушно бросила Марина, а затем вдруг осеклась и осторожно взглянула на Семёна. Тот шагал рядом, разглядывая деревенские разноцветные дома и по его лицу ничего нельзя было понять.
“Двадцать лет, — думал Семён. — Двадцать лет прошло, а деревня не поменялась. Всё также стоит на том же месте, и живут здесь такие же люди. Мать умирает, а спустя несколько лет у молодой девчонки рождается “младший брат”. И взять деньги у незнакомца у всех на виду — практически проституция… Деревня не меняется, — Семён грустно улыбнулся. — Сколько бы лет не прошло — она всё подметит, и всё припомнит.”
Они свернули с наезженной пыльной дороги и зашагали по заросшей колее в сторону леса. Марина как будто вся расслабилась, сложенные на груди руки, наконец, опустились вниз, пальцы вытянули сочную травинку и засунули меж зубов — и вот она уже заулыбалась, разглядывая Семёна.
— А чего это ты решил сейчас, по жаре, за грибами приехать? Почему не позже?
— Да что-то вспомнилось вдруг, — пожал Семён плечами. — Тётка всегда грибов нам присылала, в посылках таких. И сушёных, и в банках. Ну — до того, как в армию пошёл. Потом уже она, видимо, болела, а я весь в делах был — и не заметил даже, что посылки больше не приходят. А потом умерла. Я всё хотел как-нибудь приехать, посмотреть, что здесь да как, но всё некогда… А недавно приснилось что-то такое, знаешь, детское и счастливое — и как раз с работой как-то застопорилось. Я подумал — а чего откладывать? Поеду прямо сейчас, возьму на три дня отгул, наберу грибов — и обратно. Ехать, правда, через Смоленск своим ходом долго, но зато — поезд, автобус, потом пешком — прямо туризм! Я раньше так часто ездил, по командировкам всяким… Сейчас уже реже.
— А как по мне — нечего здесь делать, хоть и грибы, — Марина смотрела вдаль и выглядела сейчас даже моложе своих лет. — Ничего здесь нет. И не будет. Потому что нового сюда ничего не попадает, а то, что есть — то только стареет.
— Или растёт, — сказал Семён, смотря на лес. — Я в детстве когда здесь был — лес только за плотиной начинался, а теперь уже и здесь всё заросло…
— Поля не пашет никто, вот они и зарастают, — Марина выплюнула изжёванную травинку. — Значит, теперь понял, где плотина? Дойдёшь теперь сам?
— Ну — вроде дойду…
— Ну вот и хорошо, — она остановилась. — Обратно так же иди. И сразу же — ко мне шуруй, понял? Мы спать рано сейчас ложимся, Руслана я укладываю ещё засветло, а встречать тебя не пойду, и ждать не стану. Опоздаешь — костёр тебе в ночи жечь не буду — двери запру да спать лягу, и не открою потом, сколько не стучи. Наоткрывалась уже.
— Хорошо, — улыбнулся Семён. — Тогда я пойду?
— Иди, — Марина отвернулась и зашагала в сторону видневшейся вдалеке деревни, но вдруг сбавила шаг, а затем и вовсе остановилась и посмотрела на Семёна через плечо. — Это не брат мой. Ты уже догадался, наверное, да?
Семён осторожно кивнул.
— Ну вот. Сын это мой. А мужа у меня нет, и не было никогда. И всем это известно вокруг. Я просто так про брата ляпнула, не подумав. Не хотела на вопросы твои дурацкие отвечать. И сейчас на них отвечать не намерена, понял?
— Понял, — повторил за ней Семён. — Тяжело, наверное?
— Что — тяжело?
— Одной здесь жить?
— Я не одна, — сказала Марина и направилась к деревне. — Я с сыном.
Семён смотрел, как маленькая фигурка исчезла за густой некошеной травой, и вздохнув, зашагал в сторону плотины.
Плотина
— Эй, ребятня! — заорал Семён, и три мокрых головы повернулись в его сторону. — Как там, не холодно?
— С чего бы это? — один из купающихся мальчишек схватился за кривую арматурину, торчащую из плотины, подтянулся — и вылез из воды. Вниз весело побежали ручейки. — Вода вообще парная!
— Верю на слово! — рассмеялся Семён. — А что, где тут лучше всего в лес заходить?
Мальчишка обернулся к своим товарищам. Те не спеша подплывали к плотине, чтобы получше рассмотреть незнакомца.
— А зачем вам в лес? — мальчишка, стоящий на цементном краю плотины, громко кричал, чтобы перекрыть звук падающей воды, и его голос, звонкий и глубокий, разлетался над гладью водохранилища. — Там проходу нет, деревня в другой стороне.
— А я из деревни и иду!
— Из Жданово? — недоверчиво крикнул паренёк и, перебирая ногами по железной решётке, заспешил к берегу, спрыгнул с плотины в пыль и затряс чёрной шевелюрой, роняя в пыль крупные капли. Остальные мальчишки уже выбирались из воды — все как один тощие и дочерна загорелые. — А где вы там живёте?
— Я из Смоленска приехал. На автобусе.
— А зачем? — продолжал допытываться пацан. — Чего здесь искать?
— Грибов искать. За ними и приехал.
— Какие сейчас грибы? Сыроежки только, да лисички. Да и те червивые. Жара.
— Я на болото хочу сходить.
— На боло-о-ото? — второй из мальчишек, с выгоревшими добела волосами и бровями, уже спрыгнул с плотины и теперь, открыв рот, смотрел на Семёна. — Так там же смерть бродит!
— Какая смерть? — улыбнулся Семён.
— Не смерть, — первый пацан махнул рукой. — Это они городят вовсю. Нет там никакой смерти, россказни.
— Я тоже так считаю, — Семён подумал, что и в деревне встречаются рациональные ребята, но радость его была недолгой.
— Дьявол там бродит, — это да, — продолжил говорить пацан. — А смерти нет никакой.
— Ого. А дьявол этот как выглядит?
— А не знает никто. Кто видел — тот уже не расскажет. Но хватает он людей — и затаскивает в ад. В прошлом году человека одного утащил. Он тоже на болото пошёл. Только не за грибами, а так — по дурости.
— Нет там Дьявола, — внезапным тонким голосом заговорил ещё один “пацан”, и Семён, присмотревшись, понял, что это совсем ещё маленькая девчонка, в одних трусах — и такая же загорелая, как и остальные. Смутившись, он отвёл взгляд, а девчонка продолжала. — Там ведьмы живут, целых шестьсот шестьдесят шесть. Они друг друга за волосы хватают, и в круг становятся, и бегают так друг за другом, а как разгонятся — взмывают к луне и алкают там крови.
— Не неси, Машка, без тебе нанесут, — поморщился чернявый. — Ведьм не существует, а Дьявол существует. В книгах почитай.
— В книгах и про вампиров пишут тоже, и в кино я их глядела. А где эти вампиры? Нету их нигде, они только в Америке в школу ходят, у нас не дождёшься, — недовольно сказала девчонка.
— В общем, не волнуйтесь, — сказал чернявый пацан уверенно. — Никаких ведьм тама нету. И смерти. Только Дьявол.
— А что, Дьявол вас уже не пугает? — рассмеялся Семён. — Или средство какое знаете? ПодЕлитесь?
— А средство-то простое, — пацан сложил руки на груди, как и Марина совсем недавно. — Дьявол — он только грешников мучает да в болото утягивает. Вот Пашка Румянцев, который в прошлом году пропал — тот пьяница был и самодур. Корову убил на Паску, прямо в пузо ей влетел на мотоцикле своём. И мотоцикл сломал, и корову. Вот Дьявол его и утащил. Мы — дети, мы безгрешные совсем, он на нас и не посмотрит. А взрослым — тем только светлым можно на болота ходить. Если какой грех за душой есть — не отвертится никак, точно сгинет!
— Это откуда у тебя такие познания? — удивился Семён.
— Я книжки читаю, — сурово ответил пацан, но сзади раздались смешки.
— Бабка у него в церкви в Ярцево свечками торгует, вот оттудава и знает всё! — закричала девчонка. — А дьявола никакого нет. Иначе бы он Вольку не тронул.
— Волька сам дурак, — махнул рукой первый пацан, который, видимо, не хотел уступать место лидера какой-то девчонке. — Он из дому сбежал, а это грех.
— И ничего не грех, если потом возвращаешься, — сказал осторожно пацан с выгоревшими бровями и сплюнул на гальку. — Не должен за такое дьявол ребятёнка хватать.
— А кто такой Волька? — заинтересованно спросил Семён.
— Да это наша звезда местная, — крикнула девчонка и, рассмеявшись, обернулась куда-то за дамбу. — Волька! Иди сюда скорее, тут тебя ищут! Хватит там каменюки перебирать!
От дамбы отделилась незаметная раньше фигура мальчишки и двинулась к ним. Семён, прищурившись, наблюдал за нелепой походкой, рыхлым лицом с отсутствующим взглядом и свалявшимися от пота и грязи волосами. Мальчик был явно не в порядке.
— Привет, Волька! — сказал Семён, когда мальчик остановился рядом с другими ребятами.
Мальчик не посмотрел ему в лицо, ничего не ответил, а остался стоять за спинами товарищей. Те, улыбаясь, поглядывали то на него, то на Семёна.
— Он обычно поразговорчивее будет, — сказал выгоревший. — Только видать, стесняется чего-то… Ну-ка, Володька, расскажи, кто тебя в болото увёл?
— Цапа, — пробормотал Волька, а затем поднял пухлую ладошку, всю в маленьких бородавках, и несколько раз “схватил” воздух перед своим лицом.
— Вот и всё, что говорит об этом. Только цапу какую-то помнит, — сказала девчонка.
— А он что, на болоте потерялся?
— А то ж! Два дня искали! Это в позапрошлом году было, в июне. Ему мама крапивой наподдала за то, что коров не встретил — а он в лес бросился. А там уже темнеет. Собак привозили вынюхивать, да только не нашли.
— Потому что дьявол следы путает, — сказал чернявый пацан.
— Или потому, что ведьмы по воздуху летают, — девчонка показала ему язык. — Или потому, что смерть следов не оставляет.
— Так что же? — спросил Семён, не отрывая взгляда от Вольки. — Как же ты вышел?
— Цапа… — сказал он опять. Ладошка опять сжала воздух перед лицом, а потом медленно раскрылась в ладонь. — Отпустила…
— Мама его пошла в лес да душу Дьяволу продала, — просто сказал чернявый. — Так и спасся.
— Не говори глупостей, — девчонка вдруг стала очень серьёзной. — Не говори, чего не знаешь. Никакую душу она не продавала.
— Погодите, — Семён понял, что запутался. — Мама его тоже пропала?
— На второй день, как Волька пропал, мама его тоже в лес ушла, — кивнул выгоревший. — Одна совсем. Вечером, поздно, когда эмчеэсовцы с собаками вернулись уже. Никому ничего не сказала — а просто в лес пошла, к болоту. А утром Волька вышел. Вот такой вот. Ничё никому не рассказал, только повторяет, что его кто-то сцапал. Я так думаю — смерть его сцапала, а потом сжалилась и отпустила…
— Какая печальная история, — сказал Семён. Мальчика и вправду было жалко. он стоял, поминутно теребя свой покрасневший нос пальчиками с россыпью бородавок и, казалось, вообще не интересовался происходящим вокруг него. — А что, его не определили никуда?
— Куда? — не понял чернявый.
— Ну — в интернат какой…
— Куда там, — махнул рукой мальчишка. — Отец у него пьёт с тех пор, а Волька у бабки живёт своей. В интернат Ярцевский его возили, да он там ссаться и кусаться начал, его обратно бабке привезли. Здесь ему хорошо, бегает с нами везде, камнями в воду кидается, да сопли на кулаки наматывает. Только у него после болота бородавки начались, йодом лечили — не проходят. Поэтому он вроде как на карантине немного. Хотя они не передаются, даже если расчешешь. Мы пробовали.
— Понятно, — сказал Семён. — Так всё же — где мне лучше в лес войти, чтобы к болоту выйти?
Ребята переглянулись друг с другом, девчонка закатила глаза.
— Да зачем вам туда идти? Грибов и на трассе купить можно.
— Лисичек? — улыбнулся Семён. — Червивых?
— Ну хоть и их, — пацан вздохнул и обернулся лицом в сторону леса. — Короче, если по вот этой дороге, то это в сад колхозный бывшей выйдете. Там грибов нет, там только яблоки, но они сейчас кислые. Вам надо двинуть вверх, по склону, там сначала по полю, но потом на колею выйдете. Направо дойдёте к асфальту, и по нему можно будет обратно в Жданово прийти, только это долго. А если налево двинете — то там к просеке выйдете, по которой провода идут. На ту сторону перейдёте — там бор уже будет, там малина даже есть. Можно по просеке этот бор обойти, а можно прямо через него пролезть, там километр где-то, а прямо уже за этим бором, там уже…
— Цапа, — сказал Волька и все повернулись к нему.
— Болото? — уточнил Семён. Ребята кивнули.
— Ну да, там уже болото начинается.
— А откуда вы знаете это, если туда не ходите? — спросил Семён.
— Так мы ходим, — сказала девчонка, и остальные закивали. — Только с народом ходим, человек по восемь, когда голубика пойдёт, или черника. Когда много народу — не заблудишься ведь.
— Ну понятно, — Семён поднял ведро, накинул дужку на руку и двинулся в сторону леса. — Спасибо, ребят! Пойду и я, погляжу на вашего Дьявола, или там смерть, или, если повезёт — на ведьмочек…
— Цапа, — Волька вдруг поднял голову и посмотрел прямо на него. — Цап-цап. — его ладошка вытянулась в сторону лица Семёна, пальцы зашлёпали друг по другу. — Цап-цап!
— Ого! — Девчонка подошла к Вольке, но тот уже вновь опустил глаза. — Эк его на жаре двигать начало! Волька! Ау! Ты бошку окунуть в воду не хочешь, а то напекло небось!
— Не-е-е, — твёрдо сказал Волька и замотал головой. — Не надо в воду. Не пойду.
— Брось, гиблое дело, его в воду силком не затянешь, — чернявый полез обратно на дамбу. — Прощевай, дядька! Берегись дьяволов!
И они втроём, хохоча и толкаясь, побежали к краю дамбы и бухнулись в тёмную, парную воду.
Семён, сбивая дыхание, тяжело шагал вверх по склону, переступая через кротовьи рытвины и улыбаясь звучащим позади него ребячьим выкрикам. Остановившись на самом верху, он кинул взгляд на плотину — и вздрогнул.
Волька стоял, подняв голову в его сторону — и смотрел прямо на Семёна. Его поднятая рука шевелилась в воздухе, раз за разом сжимаясь в пустоте, губы дурачка шевелились.
Семён был слишком далеко, чтобы разобрать слова, но он и так догадался, что именно говорил ему вслед Волька.
— Цап-цап, — пробормотал Семён и снова вздрогнул. Слова эти показались теперь угрожающими. Семён помотал головой, отвернулся от плотины и быстрым шагом направился по указанному ребятами пути.
За его спиной Волька опустил руки, сел на землю и, обхватив колени руками в бородавках, стал смотреть в сторону леса.
Болото
До просеки Семён дошагал довольно быстро, а вот в начавшемся за ней сосновом бору темп ему пришлось сбавить. Места здесь были ненахоженные, а обещанный ребятами малинник оказался скорее проблемой, чем подспорьем. На сухих колючих зарослях кустов, встречающихся на каждом шагу, краснели старые, пожухлые ягоды. Семён съел парочку — и, выплюнув какую-то мошку, прятавшуюся внутри, решил больше не рисковать. Подняв руки, чтобы не обстрекавиться о крапиву, которой, казалось, жара была нипочём, он стал пробираться через малинник, направляясь вглубь бора и не обращая больше внимания на плохонькую малину. Он пришёл за грибами и на горсть пожухлых ягод размениваться не хотел.
Как бы ни было сложно шагать, но один явный плюс у леса всё-таки был — внутри него было гораздо свежее и прохладнее, чем под жарким летним солнцем. Семён достал из ведра старую бейсболку “Квиксильвер” и натянул её на стриженую голову. В лицо мягко ткнулась паутина, невидимой рваной тканью защекотала шею. Семён смахнул её с лица, достал компас и отметил направление пути. Затем глянул на солнце, видневшееся меж ветвей. До заката оставалось ещё примерно часа четыре. Семён засёк время, убрал компас обратно в карман, где шелестели протеиновые батончики — и стал углубляться в сосновый лес, стараясь двигаться прямо перпендикулярно оставшейся за спиной просеке.
Первые признаки болота обнаружились уже минут через сорок. Земля под ногами стала заметно мягче, а огромные сосны уступили место более приземистому, но на удивление густому ельнику. Чуть позже земля под ногами перестала быть ровной, то тут то там темнели холмики серой пожухлой травы и ямки, в которых уже ощутимо хлюпало. Ботинки у Семёна были туристические, непромокаемые, но он всё равно старался переступать через влажные участки — ему не хотелось, чтобы на подошвы налипла грязь и затем тормозила шаг. Где-то через час ходьбы от просеки ельник тоже практически исчез, и началось уже настоящее болото, в котором росло сразу всё и повсюду. Кустарник цеплялся ветвями за кривые берёзы, что клонились на дикую, чахлую яблоню, нависавшую над поваленной елью, которая, однако, не спешила умирать, а до сих пор тянулась к небу зелёными лапами. Всё это было покрыто болотной травой, выглядящей как будто немного заточенной по краям, и скрывавшей в себе вездесущий мох с рассыпанными то тут, то там зелёными ещё ягодами голубики.
Первую грибную полянку Семён отыскал почти что сразу. В одном месте болото, видимо, уходило глубже, оставляя наверху крупный, с футбольное поле, участок сухой и почти что ровной земли. Из деревьев здесь росли преимущественно тонкие, пропускающие достаточно света осинки, а раскинувшееся вокруг болото давало достаточно влаги для роста грибов. Их тут и правда было много — но в основном уже переростки, червивые и влажные, ломающиеся от любого касания, будто размокшее в чае печенье. На всей полянке Семён нашёл всего четыре нормальных подосиновика — крепеньких и прямых, составившие его первый “улов”. Все найденные подберёзовики, а их нашлось больше десятка, были отбракованы, и Семён, вздохнув, двинулся дальше.
За следующие полтора часа, двигаясь по краю болота в сторону солнца, Семён обнаружил ещё четыре подобных полянки, но грибов, как ему и говорили ждановские жители, было и вправду не густо. Подберёзовики, казалось, лезли из земли уже с червями внутри, белый гриб ему попался только однажды, а большую часть “улова” составили молодые подосиновики и совсем уж небольшая кучка свинушек. Тем не менее, полведра грибов у Семёна уже набралось — можно было и собираться обратно. Солнце тем временем опустилось до нижних ветвей, изредка простреливая лучами всё болото насквозь, и теперь опять слепило глаза — но уже мягким, красноватым светом, от которого Семён с удовольствием щурился, подставляя теплу искусанные комарами щёки.
Достав компас, он на всякий случай уточнил направление, хотя солнце и так вполне определённо указывало обратный путь. Повернувшись к его лучам правым плечом, Семён зашагал к выходу из болота, размахивая ведром с грибами. Настроение было отличное. Вспомнилось, как приходила домой по утрам тётка, несущая забитую до самого верха корзину грибов. Как подшучивала над маленьким Сёмой и обещала взять его в следующий раз с собой, когда подрастёт — да так и не взяла. Как на вопрос, где растут такие грибы, хватала его за нос и, смеясь, рассказывала про любопытную Варвару.
“Надо было на пару дней раньше приехать, — думал Семён. — Тогда, может быть, успел бы немного и подберёзовиков зацепить. Хотя, если лето такое — они бы и тогда уже червивыми были…”
Хруст ветки позади него заставил Семёна остановиться. Он обернулся и, моргая от бьющего в глаза света, посмотрел в болото, которое ответило ему странной, застывшей тишиной.
— Наговорили всякого дети, теперь уже и сам болота боюсь, — пробормотал Семён и, вновь повернувшись, шагнул вперёд — да так и застыл на месте, уцепившись взглядом за исчезающую между деревьями спину идущего впереди человека. Сердце дёрнулось и понеслось вскачь прежде, чем глаза рассмотрели тщедушную фигурку, белый платок и уловили неспешный шаг старого человека.
— Тьфу ты! — Семён с облегчением выдохнул и тут же рассмеялся. — Старушка какая-то... А говорили — не ходит никто грибы собирать… врали, небось.
Семён ускорил шаг и пошёл вслед за старушкой, стараясь побыстрее её догнать, благо двигались они в одном направлении. Однако, та как будто растворилась среди деревьев — вот только что её спина в серой рваненькой куртке маячила впереди, а вот уже там остались лишь стволы болотных деревьев, сливающиеся в однообразную мутную паутину. Семён остановился, выругался и достал компас. Преследуя старушку, он сместился немного в сторону, но не так, чтобы сильно. Убрав компас в карман и ещё раз посмотрев по сторонам, Семён пожал плечами и двинулся к выходу, однако уже через сотню шагов сбавил темп, а потом и вовсе остановился.
Впереди был маленький лесной прудик, образовавшийся на месте глубокой ямы, оставшейся то ли от снаряда, упавшего на болото во время войны, то ли от обвалившейся землянки, коих по местным лесам было нарыто в своё время достаточно. Прошедшие годы смягчили очертания ямы и наполнили водой, превратив в подобие лесного пруда — пахучего и затянутого тиной, с торчащими из воды тёмно-влажными стволами упавших деревьев. Поверхность пруда покрывала густая ряска, полностью скрывавшая его холодное нутро, и лишь у берега её мозаичный узор был потревожен, будто кто-то неосторожный, оступившись, ухнул в воду обеими ногами. В зелени ряски белел приметный платок, медленно и почти торжественно погружаясь в воду.
— Ч-чёрт! — выругался Семён и, бросив ведро на землю, подбежал к пруду. Платок уже ушёл под воду, но больше никакого движения не наблюдалось — ни пузырей, ни каких-либо волн, означающих, что там, под водой борется за жизнь человек. Лишь потревоженная ряска — да следы калош на влажной земле у берега.
Следов, которые вели из пруда, а не в него.
Семён несколько раз сморгнул, затем нагнулся и провёл пальцем по самому глубокому следу. На пальце осталась тина.
— Живучая старушка, выбралась, — ухмыльнулся Семён. — А я переживал…
Сзади еле слышно лязгнуло, и Семён обернулся на звук. Он увидел своё ведро, стоящее там, где он его и бросил, и человека, склонившегося над ним, но что именно тот делал — различить не смог.
— Здравствуйте! — как можно громче сказал Семён и, выпрямившись, направился к ведру. — Я тут тоже грибы собираю, по болоту, я вас ещё раньше заметил, только вот не пойму, как…
Семён замер, проглотив остаток фразы и даже перестав дышать. То, что он увидел, было настолько необычно, что некоторое время он просто наблюдал за происходящим, не понимая, что ему теперь делать и как поступать. Он растерянно посмотрел по сторонам, будто ища у кого-то совета, а затем — вновь перевёл взгляд обратно — туда, где старуха, встав на четвереньки и засунув голову в его ведро, судя по всему, жрала собранные им грибы. Её руки, сжатые в кулачки, упёрлись в землю, а сама она, приподняв зад и выгнув спину, всё глубже опускала голову в ведро, из которого доносились чавкающие, жадные звуки.
— Простите, вы что… — Семён сделал несколько шагов, затем вновь замер. Зачем-то достал телефон и посмотрел на время. Было почти восемь. Убрал телефон, вновь огляделся. — Да что за чёрт! Вы меня слышите?
Старуха не отвечала, продолжая возиться внутри ведра. Тогда Семён, чувствуя нарастающую злобу, уверенным шагом подошёл к ней и, наклонившись, взялся за плечо, испачканное тиной.
— Вытаскивай башку оттуда, слышишь? Это моё вед…
Руки старухи взметнулись вверх, и в следующее мгновение опустились точно на оба запястья Семёна, вцепившись в них с нечеловеческой силой. Семён, вздрогнув, сделал шаг назад — и потянул за собой старуху, голова которой неохотно выскользнула из ведра и Семён, наконец, увидел её лицо. Всё перепачканное тиной, с вымазанным в чём-то сером ртом, оно выглядело злобным и отталкивающим, но ещё отвратительнее смотрелся абсолютно лысый череп, через тонкую старческую кожу которого просвечивали голубые, тонкие вены.
— Тсап-тсап, — прошамкала старуха и внезапно улыбнулась, показав жёлтые, и крупные, словно у зайца резцы.
Семён, заорав, бросился назад, стараясь вырвать руки — но лишь потянул за собой старуху, ноги которой волочились по болотной земле. Тогда он, остановившись, постарался отодрать её пальцы от левой руки, и даже смог справиться с одним, но как только взялся за второй, первый палец тут же выскользнул и вновь опустился на его кожу.
— Чёрт, чёрт, чёрт, — Семён начинал задыхаться — от старухи шёл мерзкий, тяжёлый запах гнилой картошки. — Что за… что это за такое… — он обернулся и посмотрел за спину, надеясь увидеть хоть что-то, что его выручило — и в этот же момент пальцы старухи разжались. Прежде, чем Семён повернул к ней лицо, старуха ловким, почти неуловимым движением перехватилась чуть повыше.
— Тсап-тсап, — сказала она ошарашенному Семёну и засмеялась. — Тсап-тсап.
— Цап-цап, — повторил Семён и посмотрел на свои руки. Теперь, когда старуха перехватилась повыше, он увидел кожу своих запястий, где её пальцы были секундами ранее — покрасневшую, взмокшую, всю в мелких, только начинающих проявляться беленьких бородавках, прямо как у…
— Ах ты ж, — Семён посмотрел на старуху. — Это ты… Это ведь…
— Тсап-тсап, — старуха всё так же бездумно улыбалась ему в лицо. — Тсап-тса… — она кашлянула и скрючилась, не успев договорить.
Семён выдохнул, а затем шагнул вперёд и ещё раз пнул старуху в живот. Она хрюкнула, но на ногах устояла. Забыв обо всём, Семён несколько минут пинал её везде, где мог дотянуться, но старуха только кряхтела и стонала — а её пальцы всё так же стальными обручами держали его руки. Тогда Семён, уже успевший запыхаться, начал бить её по ногам, стараясь попасть по коленям, но карга проявила недюжинную прыть, и убирала их назад, вынуждая его вновь и вновь шагать в её сторону и бессильно пинать коленом старческий мягкий живот. После особенно сильного удара, старуха выгнулась вперёд и вытошнила ему под ноги съеденные недавно грибы, в которых копошились белые, крупные личинки.
— Сволочь, — закричал Семён. — Какая же ты сволочь! — после очередного удара старуха вновь скорчилась, но уже через секунду подняла своё лицо вверх и улыбнулась.
— Тсап-тсап…
Семён попятился, таща за собой старуху и, почувствовав за собой дерево, навалился на него спиной, стараясь отдышаться. Плечи у него ломило, по лицу тёк пот, а руки под старушечьими пальцами начинали чесаться.
— Что же ты за тварь такая, а? — спросил он, стараясь восстановить дыхание. — Может, ведьма? Ты ведьма, а?
— Тсап-тсап, — ответила старуха и вдруг задрала голову к небу, будто что-то там разглядев.
Семён тоже посмотрел наверх — и тут же почувствовал, как разжались на его руках пальцы. Осознав это, он приготовился выдернуть руки — но старуха успела раньше, и уже схватила его опять — на несколько сантиметров выше.
— Тсап-тсап — рассмеялась она, довольная собой.
— Ах ты, — Семён почувствовал даже не страх, а горькую обиду и стыд за то, что так легко попался на уловку старой ведьмы. Он откинулся назад, на дерево, и, подняв правую ногу, упёрся ею старухе в грудь. Затем повозился, устраиваясь поудобнее, взглянул ей в лицо. — Ну что, карга? Готова?
Карга не ответила, разглядывая ботинок Семёна на своей груди. Тогда он изо всех сил надавил на неё, а сам всем телом подался назад, склонив к земле стоящее позади деревце. Старуха тяжело выдохнула и раззявила рот, словно рыбина на берегу, а Семён, коснувшись затылком коры дерева за собой, стал вырывать руки к себе, продолжая вжимать подошву всё глубже в старческую грудь. После парочки таких рывков, старухины плечи выпрыгнули из суставов, и Семён удвоил усилия. Заломило руки, мышцы спины стало сводить — но он всё рвался из старушечьей хватки. Пальцы на его предплечьях сжимались так же крепко — несмотря на чудовищное, нечеловеческое положение её рук — они теперь стали совершенно прямые, и будто бы вырастали из её груди. Наконец, Семён обессиленно опустил затёкшую ногу и глубоко, прерывисто, задышал. Старуха повела всем телом — и её руки с отвратительным влажным хрустом вернулись в плечевые суставы.
— Тсап-тсап — сказала она почти примирительно. Семён оскалился.
— Не оторвёшь тебя силой, да? Намертво вцепилась? Хоть на весь лес тебя растяни — не отпустишь. Хорошо, тварь, хорошо… я понял правила, — он плечом вытер с лица набежавший пот. — Я же у тебя не первый, верно? Много, наверное, до меня сцапала? — внезапно ему в голову пришла свежая, прохладная мысль. — А купаться тебя водили? Нет? Ну — так я первый буду…
Семён оторвался от дерева и поволок старуху за собой, в сторону затянутого тиной пруда. Старуха, видимо, о чём-то догадалась, потому как стала упираться в землю ногами, оставляя за собой две неровных и неглубоких колеи.
— Сейчас посмотрим, насколько ты живая, — Семён подтянул к себе старуху и шагнул в воду, сразу же провалившись в мягкий ил. — Давай, дорогуша, залезай, здесь неглубоко, но тебе...
Старуха, которая всё это время упиралась, вдруг прыгнула вперёд, на глубину, разом ушла под воду по грудь — и с неожиданной силой потянула Семёна за собой. Тот, не ожидав от старухи такой прыти, шагнул вперёд, провалившись почти по пояс.
— Ах ты, — он обернулся к берегу, который был теперь не так уж и близко. — Тварь хитрая!
Старуха, оказавшись в воде, будто взбесилась. Вращая задом, она углублялась всё глубже. Семён скользил по илу, вода уже залила его пояс, холодной ладонью тронула низ живота. Это его отрезвило — взревев, Семён сделал крупный шаг назад, а затем, подавшись вперёд, одним сильным ударом ноги опустил старуху под воду, на самое дно и надавил, что было мочи. Из воды теперь торчали только две тощих руки в пигментных пятнах, держащие Семёна ниже локтей.
— Нравится? — закричал Семён. — Хлебни из болота, тварь! Пей, сколько хочешь!
Он выгнулся, занимая позицию поудобнее и, задрав голову к небу, начал считать про себя. Нижняя челюсть его дрожала, глаза лихорадочно шарили по разрезанному ветвями небу, грудь раз за разом вздымалась, стараясь набрать в себя как можно больше влажного, прохладного лесного воздуха.
Он досчитал до ста. Потом — до ста пятидесяти.
Пальцы на его руках оставались такими же крепкими.
Он продолжал считать. Двести, потом двести пятьдесят. Пробудившаяся к вечеру мошкара садилась на уши и лицо, пряталась в волосах. Только сейчас Семён понял, что потерял свою кепку. Подумалось о клещах, но как-то отстранённо, будто бы о чём-то уже давно решённом.
Досчитав до трёхсот, Семён начал плакать. Сначала еле слышно, подрагивая лишь плечами, а затем, будто прорвалась плотина — громко, навзрыд, изо всех сил. Он завращал головой с открытым ртом и громко, по-животному завыл на окружающий его лес, на болото, на деревья и мошкару, на небо и уходящее солнце — на весь мир и на всех, кто в нём обитал. Он кричал исступлённо, не чувствуя слюны, которая вылетала ему на грудь, не в силах утереть слёзы, и мир вокруг него расплывался в мутное пятно. Он орал до тех пор, пока хватало воздуха, а потом, всхлипывая, набирал полную грудь — и ревел вновь, хрипло и оглушающе громко, словно лось с перебитою спиной. Вскоре его рёв перешёл в хрип, дрожь в последний раз прокатилась по его телу — и Семён застыл в пруду, с закрытыми глазами и опущенной головой. Лишь его грудь всё так же часто вздымалась и опускалась, как будто гроза уходила куда-то вдаль, оставляя за собой вывернутые с корнем деревья и тишину. Повернув голову, он вытер нос о плечо, затем — о второе, сглотнул слюну и открыл глаза.
— Значит — всё, — сказал он сиплым голосом. — Значит, пропал… Тебя не убьёшь. Ты не живая…
Пальцы на его руках шевельнулись, будто поглаживая кожу. Семён кивнул и посмотрел в сторону берега.
— Не-е-ет уж, если помирать — то в лесу, а не в этой луже… — сказал он и, убрав ногу со старухи, потянул её к берегу. Она начала сопротивляться, но Семён почти не обратил на это внимания. — Тебе здесь, видать, нравится — значит, пойдём куда подальше…
Лицо старухи, наконец, вынырнуло на поверхность, глаза, покрытые ряской, моргнули, рот раскрылся — и из её носа потекла чёрная вода с зелёными проблесками тины, вниз по щекам и подбородку, иногда затекая и в открытую пасть с торчащими в ней жёлтыми зубами. Когда поток из носа ослаб, старуха хрипло и глубоко вздохнула, а её рот привычно расплылся в усмешке.
— Тсап-тсап — сказала она тихонько, выплёвывая на грудь остатки болота.
— И тебе не хворать, — просто ответил Семён. После своей недавней истерики он чувствовал странное спокойствие. Эмоции перегорели, ушли на задний план, оставив его разбираться с неведомой угрозой самостоятельно. — Пойдём, пока ещё светло, посмотрим на тебя...
В ботинках хлюпала вода, со штанов текло по ногам, но это всё было не важно. Семён вытащил старуху на берег, развернул к себе и долгое время разглядывал. Выглядела она точно так же, как и прежде, разве что мокрая. Никаких повреждений от ударов или нахождения под водой в течение минут двадцати. Та же улыбка на старческих губах, тот же лысый просвечивающий череп и, конечно же, те же крепкие, стальные пальцы на его, Семёна, запястьях.
— Так чего именно ты хочешь? — спросил её Семён. Старуха, казалось, прислушалась к его голосу, перестав улыбаться. — Можешь уже сказать, ведь ничего не изменится… Ты ведь это уже много раз делала, да? Ну вот. А для меня ведь такая дрянь впервые. Хотелось бы узнать, что меня в итоге ждёт? Будешь ждать, пока я отвлекусь — и подбираться по рукам всё ближе? Это я понял, да. А что потом? К чему всё идёт, милая?
— Тсап-тсап — сказала старуха и, щёлкнув зубами, вновь заулыбалась.
“Любопытной варваре…”, — вспомнилось Семёну. По спине побежали мурашки.
— Понятно, — он кивнул. — Жрать, значит, будешь. За лицо. Так я и думал. Только вот я не мальчик какой безгрешный. Говна навидался за жизнь, честно тебе скажу. И я не мамка этого пацана, перепуганная. И не алкаш старый. Ты со мной, получается, немного выше головы прыгнула, падаль чёртова. — Семён улыбнулся как можно шире. — Запомни, что я сейчас скажу, падла. Когда ты ко мне подберёшься, когда окажешься достаточно близко, чтобы мне в харю вцепиться, вот когда ты свои зубки уже на меня наточишь — я тебя ждать-то не буду, слышишь? Я тебе первый в харю вцеплюсь. Я тебя сам живьём жрать буду. У меня зубы крепкие, видишь? — он несколько раз клацнул зубами. — Я тебе харю первее объем, поняла? Сначала нос отгрызу, а потом буду жрать везде, где дотянусь. Ты — меня, а я — тебя. Пока не сдохну — буду зубами работать, я тебе обещаю. Будем с тобой лежать и жрать друг друга,как тебе такое? У тебя ведь такого ещё не было? Вот и помни об этом, сука, когда рожу свою ко мне тянуть надумаешь. Я помирать буду — а нос тебе, падла, отгрызу, поняла?
Старуха не отвечала, но улыбка с её губ почти пропала. Теперь она смотрела на Семёна с лёгкой насмешкой, будто говоря “ну-ну, а ещё что расскажешь?”.
— Не веришь? Да мне и плевать, — Семён плюнул ей в лицо, но старуха даже не дёрнулась. — Я просто тебе сообщить решил. Чтобы кайф тебе обломать от этой твоей игрушки. Как дотянешься до меня — тут и начнём друг друга глодать. Не ты одна здесь зубастая, поняла?
— Тсап-тсап — старуха посмотрела вниз, куда-то на ногу Семёна, и тот чуть было не последовал за ней взглядом, но вовремя опомнился и уставился ей в лицо.
— Думала, два раза один фокус пройдёт? — Семён осклабился и с удовольствием пнул старуху в живот. — Я тоже могу старые свои фокусы вспомнить. Нравится? Ну так вот — будешь глазёнки свои куда по сторонам отводить — я тебя в пузо пинать буду. Знаю, что не поможет — но мне хоть не так скучно помирать будет.
Не отворачивая головы от старухи, Семён осторожно, одними глазами, осмотрелся.
— Значит так, милая, — сказал он. — Думаю, нечего нам тут стоять. Наговорились — и ладно. Предлагаю двинуть к выходу и посмотреть, что получится. Чего, улыбаешься? Ну — понимаю. Небось, не я один такой умный, верно? Что-то здесь, видимо, опять не получится? Ишь, хитрая какая… Ну — посмотрим, что ты на этот раз придумала, — Семён вздохнул и поводил затёкшими плечами. — Только давай на этот раз ты впереди меня шуруй, дорогу прокладывай. Договорились?
Он упёрся пятками в землю — и двинулся вперёд, толкая старуху перед собой. Та засеменила ногами, удивительно проворно перепрыгивая через корни деревьев и болотные кочки, и тогда Семён решил двинул напрямик через кусты. Старуха, спиной почувствовав приближающиеся заросли, попыталась обернуться, но Семён, не сбавляя ходу, пнул её в бедро, вынудив согнуться — и, расталкивая её телом ветки, направился через чащобу.
— Напрямик пойдём, милая… — бухтел он, перебираясь через ветки. — Чего мне за одежду бояться? Порвётся — и хрен с ним. Тебе, думаю, тоже не на свадьбу, потерпишь. Куда ты, не отворачивайся, — он вновь её пнул. — У нас тут интимный момент, а ты по сторонам смотришь. Давай, перебирай ножками, мне ещё сегодня сумку забирать, — он истерично рассмеялся. — Интересно, с меня в автобусе за два места возьмут, если я с тобой поеду, а? Чего молчишь?
Солнце за деревьями коснулось земли — и лес сразу же окрасился в мягкую, успокоительную красноту. Только сейчас Семён почувствовал, насколько он устал. Старуха теперь уже не старалась обернуться, но ветки, стегающие её по черепу и спине, казалось не доставляли никакого неудобства.
— Чего лыбишься? — спросил Семён. — Думаешь, всё? А вот ничего и не всё. У меня ещё идей всяких — выше крыши. Буду тебя по всему лесу таскать, пока медведя не встречу, или волков. Пускай сам потом сдохну, но посмотрю, как ты на медведе своё “цап-цап” опробуешь, тварь старая, — он вгляделся в старое, огрубевшее от времени лицо. — А ты вообще давно здесь? Не кивай, сам понял, что давно… А я вот наоборот — недавно. Тётка у меня тут жила. В болота ходила — а тебя не боялась. Сейчас вот думаю — что она такого знала, чего ты её не трогала? Или ты по одному в год жрёшь, а? А потом спишь где-то? Так? Или круглый год тут бегаешь, грибников за руки хватаешь?
Он протащил её через особенно густые заросли — и потопал дальше. На лице осталась паутина, но он даже не стал её убирать плечом, как раньше. Так и шёл, не отводя взгляда от мелких, злобных старушечьих глаз.
— Или ты здесь прямо совсем давно? Жрала людей ещё при царе каком, а? Холопами кормилась? Признавайся, жрала смердов или нет? — Семёну показалось, что старуха слушает его невнимательно, и он на всякий случай её пнул. — Или ещё раньше? Поедала каких-нибудь неандертальцев, или… — под ногой звякнуло железо, и Семён опустил глаза вниз.
Это было ведро. Его, Семёна, ведро, лежащее прямо под ногами.
Старуха разжала пальцы — и вцепилась ему в руки прямо под локтями.
— Тсап-тсап, — сказала она добродушно.
Семён посмотрел ей за спину, и увидел тот же самый пруд, в котором он когда-то давным давно пытался её утопить. Они вернулись на ту же самую поляну.
— Вот оно что, значит, — сказал Семён глухо. — Кругами меня водить будешь, да? Куда не пойду — всё здесь окажемся?
Старуха улыбалась. Тогда Семён опять её пнул.
— Ну ладно, — сказал он. — Стоять здесь точно без толку. Давай лучше посмотрим, каждый ли раз такое будет.
Дальше они шли молча. Семён, сберегая силы, не разговаривал, а лишь косил глазами по сторонам, стараясь заметить тот самый момент, когда свернёт с дороги, но всё равно проморгал. Не больше, чем через двадцать минут, под ногами вновь звякнуло ведро.
— Петлю, значит, крутим, — кивнул Семён, который уже ничему не удивлялся. — Примерно в двадцать минут. Значит — где-то километр. Полкилометра — удаляемся, полкилометра — приближаемся. Так? — старуха не отвечала, но он и не ждал ответа. — Ну что ж. Попробуем по-другому.
Он вновь направился вперёд — сосредоточенно, молча, практически не моргая. Сквозь кусты старуху больше не тащил — берёг силы. Через десять минут он резко сменил направление, и пошёл вправо, а ещё через минут пять — вновь вернулся к прежнему направлению.
На этот раз он заметил ведро раньше, чем на него наступил.
Остановившись, Семён понял, что усталость берёт своё. Он уже очень давно ничего не ел и не пил. В лесу наступили сумерки, небо теперь стало высоким и удивительно прозрачным, тогда как на земле под деревьями уже собиралась ночная тьма.
— Выматываешь, — понял Семён. — Ночи ждёшь. Пока усталость не сморит, а там и кушать пора? Но ты же помнишь наш уговор? Мы с тобой ночи ждать не будем, ещё по свету друг друга жрать начнём.
Семён вновь побрёл вперёд, уже не разбирая дороги. Вошёл в кусты, оцарапался — и двинул дальше, чувствуя, как по рукам, разодранным колючками малины, течёт кровь. Потом вдруг замер. Обернулся.
Руки старухи тут же разжались — но Семён успел вцепиться в неё сам, и старуха, зашипев, вновь схватила его под локтями.
— Не спеши-ка, — сказал Семён, о чём-то размышляя. — Успеешь ещё перехватиться, будет время. А только скажи мне вот что — а откуда здесь малина, а? — Семён вновь повернулся к старухе. — Всё не было, а тут вдруг — целые заросли. И под ногами… не хлюпает ведь больше, нет? — Он несколько раз ударил ногой по сухой земле, покрытой сосновыми иголками. — Смотри-ка! И правда — сухо! Когда ж мы с тобой с болота выбрались, милая? Мы же вроде кругами ходим?
Старуха со злостью смотрела ему в лицо. Семён хмыкнул.
— Видать, это не ты меня кругами водишь, а лужу свою проклятую за нами таскаешь, так? Что же это за лужа такая? Могила твоя? Уж надеюсь… — он покачал головой, с ненавистью смотря на старуху. — Да, я надеюсь, что тебя в этом говне похоронили когда-то, а перед этим ещё и потоптались на лице твоём гнусном.... Но чего это мы всё о тебе, да о тебе. Давай-ка подумаем, что это значит для меня? — Семён облизнул дрожащие губы. — А то, что мы уже в сосновом бору, и, видимо, уже давно… Так что — как бы там ни было, а всё-таки мы с тобой выбираемся из леса, так?
В этот раз старуха упиралась, но Семён с силой оторвал её от земли и практически понёс перед собой. Теперь он уже везде видел признаки уходящего болота. Исчезли вездесущие заросли, уступив место поваленным соснам и елям, а под ногами захрустели шишки.
— Неправильно мы идём, — пробурчал Семён, но на заходящее за спиной солнце оборачиваться побоялся. — Просеку, видать, пропустили где-то… Ну да ничего, через лес пройдём. Оно ведь как — если идти всё время вниз, то и к воде выйдешь, так?
Старуха не ответила, но через некоторое время они вновь вышли к тому же самому пруду. Тот казался неправильным, даже инородным среди сухого хвойного леса. Семёновского ведра на этот раз видно не было.
— Что, потеряла. ведёрко-то? — спросил её Семён. — Четыреста рублей в Смоленске. Теперь должна будешь. Ну да бог с ними, с деньгами. Ты лучше скажи — что у тебя с этими бородавками-то за фетиш такой? Что мне их теперь, сводить — или сразу руки себе резать, а? — Семён хрипло рассмеялся. Он чувствовал, что сходит с ума. — У меня вообще с кожей проблем не было, даже в детстве. Потому и не спрашиваю. Ты ж, наверное, с самого детства таким уродом была, небось знаешь побольше моего…
Семён покачнулся и, чуть не упав, привалился плечом к дереву. Руки старухи сноровисто перебрались выше локтей, почти нежно поглаживая дряблыми пальцами его кожу. Семён устало пнул её в ногу.
— Всё не успокоишься, — он старался отдышаться. Круги перед глазами начали, наконец, пропадать. — А я вот что-то притомился… Видимо, следующий прудик последним для нас будет. Дотащу тебя, передохну немного — и буду нос тебе, сука такая, отгрызать… Только погоди, дай продышаться.
Старуха молча наблюдала за ним. В свете уходящего солнца её глаза сияли голодным блеском.
Семён вдруг подумал о маме, уехавшей с отчимом несколько лет назад в Краснодар. Он ведь после этого так их и не навестил. Потом подумал о сводной сестре и о том, что обещал ей прислать фотки грибов по ватсапу. Подумал о телефоне в своём кармане, который, наверное, после купания в пруду уже никогда не будет работать. И о том, что чтоб его вытащить — нужны руки. Подумал о работе, о своём взятом со скандалом отпуске, и что возвращаться он туда, видимо, уже не будет. И домой тоже возвращаться не было смысла — в Москве его всё это время держала только работа. Вспомнил про девушку, которая уехала в Питер на лето, а оказалось — навсегда. Вспомнил ещё девчонку из чата, с которой иногда виделись. Подумал о друзьях — но как-то отстранённо. Он ведь даже не сообщал им, что уехал в деревню на несколько дней — как-то руки не дошли.
Подумал он подумал, что не так уж и сильно его ждут из леса.
Старуха подалась вперёд, оскалилась и будто бы начала принюхиваться.
— Что? — спросил Семён. — Учуяла мои мысли, да? Ничего, скоро и зубы мои учуешь, — он с трудом отвалился от дерева. — Пошли, нечего стоять. Выберемся куда посветлее.
Шагать было тяжело. Старуха, чем ближе подбиралась к плечам — тем тяжелее становилась, перекладывая вес своего тела на руки Семёна. Нещадно болели мышцы живота. Глаза в лесных сумерках перестали различать землю, и Семён несколько раз спотыкался, каждый раз с силой цепляясь в руки старухи, чтобы она не успела перехватиться. Наконец, они вновь вышли к пруду.
— Ну вот, — сказал Семён и, снова вцепившись в старушечьи руки, осторожно осмотрелся. — Вот здесь, видимо, и умирать теперь буду. Надеюсь, недалеко уже до людей… Может, найдёт кто потом…
— Тсап-тсап — подала голос старуха. Зубы её желтели в темноте.
— Ну да… Как там бишь тебя пацан звал? Цапа? Подходящее имечко, — Семён сплюнул на землю тягучую, густую слюну. — Ну что, Цапа, сейчас передохну — и жрать друг друга будем. Ты уж тоже подготовься там. Только без языка, хорошо? Мы ж не малолетки какие. Язык мне в рот не просовывай — отгрызу к херам, под самый корень, поняла? Я больно брезгливый...
Семён вновь привалился спиной к дереву, поднял ногу на грудь старухи и, оттолкнув её от себя как можно дальше, откинулся на спину и закрыл глаза. В ушах шумела кровь, а когда, наконец, успокоилась — стали слышны звуки леса. Пищали комары, потрескивали на высоте деревья, да пели приглушённо птицы. Пахло хвоей и дымом, на разгорячённом лице ощущалась вечерняя прохлада, а над головой…
Семён открыл глаза и оторвал от дерева затылок. Затем с усилием вобрал в себя лесной воздух.
— Дым, — сказал он уверенно. — Это же дымом пахнет!
Старуха зашевелилась, закряхтела в темноте.
— Где-то что-то горит, — сказал Семён и, не обращая внимания на потуги старухи, потащил её на запах дыма. — Слава богу, что в этой чёртовой деревне постоянно что-то горит!
Старуха продолжала упираться, но Семён, собрав все свои силы, потащился напрямик через заросли, обдирая шею о невидимые в темноте ветви. Потом начал орать.
— Э-э-эй! — голос сорвался, но Семён прочистил горло и вновь закричал, на этот раз громче. — Э-э-эй! Я здесь! Помогите!
За деревьями мелькнул свет, затем — ещё раз. Всхлипнув, Семён ускорил шаг, перетаскивая старуху через поваленные деревья и с силой вырывая её из кустов, за которые она стремилась уцепиться ногами. Запах дыма теперь ощущался сильнее.
— Э-э-эй! — орал Семён. — Сюда-а-а! Помогите!
Вдалеке появилась фигура с фонариком, которая почти бегом приближалась к Семёну. Тот почувствовал, что готов разрыдаться.
— Помогите мне, — сказал он уже совсем тихо. — Пожалуйста…
— Что, всё-таки заплутал? — раздался знакомый женский голос. — Я так и подумала, когда ты за сумкой не пришёл. Пришлось вот из-за тебя шуровать к самому лесу, костёр жечь, думала — увидишь. Что, нагулялся? — Марина подошла достаточно близко к Семёну, чтобы освятить его фонариком — и резко остановилась.
— Марина, — хрипло сказал Семён.
— Это что? — фонарик в Марининой руке задрожал. — Это с кем это ты?
— Это Цапа, — Семён подтащил её ближе к свету, и Марина вскрикнула. — Слушай меня. надо взять какую-то палку, и отцепить её от меня. Я сам не могу. Она не отпускает.
— Где ты…
— Не важно. Она просто есть, и её нужно оторвать. Я её бил и даже топил — не отстаёт. Марина, — он посмотрел ей прямо в лицо, стараясь, чтобы она услышала и поняла то, что он скажет. — Это ведь она людей на болоте жрала. Если не поможешь — и меня сожрёт…
Марина отступила на два шага назад, затем повернулась — и побежала обратно на свет.
— Марина! — заорал Семён. — Подожди! Не бросай меня с ней одного!
Луч фонаря бился о стволы деревьев, дробился в ветвях — а затем исчез полностью.
Старуха перехватилась повыше. Её пальцы теперь щекотали его прямо подмышками.
— Тсап-тсап, — сказала она, и рванулась вперёд.
Семён повалился на спину, коленями стараясь оттолкнуть от себя старуху, лицо которой щёлкало зубами совсем рядом с его глазами. Она хрипела и извивалась, продолжая щекотать его подмышки и стараясь схватиться зубами за нос. Семён постарался встать — и чуть не поплатился за это, когда старуха уцепилась за щёку под глазом — и разом вырвала кусочек кожи и мяса. Рядом захрустели ветки.
— Я здесь! — Марина теперь была без фонарика. В руках она держала дымящийся сапог. — Держи её! Держи крепче!
Семён, сжав старуху за руки, упёрся коленями ей в грудь — и попытался зафиксировать вертящуюся на нём тварь. Сверху Марина аккуратно оттянула воротник старухиной куртки — и разом высыпала горящие во тьме угли ей за шиворот.
Визг Цапы, нечеловеческий, дребезжащий и почти что детский, ударил его по ушам. Марина, отшатнувшись, упала на землю. Цапа выгнулась, и её плечи вновь выскользнули из суставов, а морда, вывернувшись на захрустевшей шее, уставилась на собственную спину, разглядывая дымящуюся одежду. Семён изо всех сил вдавил ноги ей в грудь — и в следующий момент с дрожью в сердце почувствовал, как пальцы на его руках разжимаются.
Цапа отпала, отвалилась от него, словно огромная пиявка, и сразу же стала кататься по земле, визжа и царапая вывернутыми в обратную сторону руками собственную спину. По траве рассыпались красноватые угольки, в воздухе запахло палёной шерстью.
— Гори, тварина! — прохрипел Семён, поднимаясь на ноги. Глаза его искали какую-нибудь палку, тяжёлую и, желательно, с острыми сучьями. — Сейчас и не так у меня взвоешь!
Цапа, будто услышав его слова, вскочила на ноги и, с хрустом вправив руки обратно в плечи, уставилась на него горящим немигающим взглядом. Семён вытянул одну руку вперёд, другую — отвёл назад, сжав в тяжёлый, подрагивающий от ярости кулак.
— Ну давай, грымза, подползай, — прошептал он. — Теперь не получится за обе-то схватиться...
И тогда старуха бросилась вперёд — но не к Семёну, а к лежащей на земле Марине. Одним махом схватив её за руки, она, по-паучьи перебирая ногами, потащила визжащую от ужаса девушку во тьму.
— Стой! — Семён бросился за ними. Запнувшись, повалился на землю, тут же вскочил на ноги — и вновь побежал. — Марина, не дай ей…
Впереди послышался всплеск, и его сердце дёрнулось в груди холодной, мерзкой судорогой.
Старуха утаскивала кричащую Марину прямо в своё переносное болото.
— Сто-ой! — Семён, подбежав к воде, остановился. Над тиной мелькнули дёргающиеся от ужаса ноги Марины — одна в сапоге, другая в грязном, носке с прилипшими к ступне иголками — и в следующий миг они обе скрылись в тёмной глубине.
Стало тихо.
— Не-ет, — пробормотал Семён. — Так же нельзя…
Вспомнился день, солнце, кладбище и жёлтое крыльцо. Мальчишка с конфетой и толстый щенок, слюнявящий его шнурки.
— Дебил, — сказал сам Семён, вылезая из ботинок. — Какой же ты дебил, Сёма… ты же сдохнешь, ты же там точно сдохнешь...
Тёмная терраска, грязная плитка и запущенный двор. Ноги в одном шлёпке и загорелые дочерна плечи.
Это всё сейчас погибало на его, Семёна, глазах. Тонуло прямо здесь, в вонючей, мутной воде.
Семён шагнул вперёд и, зачёрпывая освободившимися теперь руками грязную воду, нырнул.
Под водой было темно и глухо. Он сразу же поплыл вниз, дальше и дальше, удивляясь, как же здесь глубоко, а потом — ударился лицом о что-то мягкое и скользкое. Протянув руки, нащупал перед собой сапог на едва шевелящейся ноге, и, вцепившись в неё, рванулся к воздуху. Тут же ногу в сапоге рвануло обратно — Цапа пыталась уйти вглубь, но ей, видимо, тяжело было тащить сразу двоих. Семён стал водить руками из стороны в сторону, стараясь подтягивать ногу девушки к своей груди, а затем резко распрямляться, отвоёвывая у Цапы сантиметр за сантиметром. Наконец, его ноги в носках заскользили по мягкому илу. Лицо Семёна на мгновение вынырнуло на поверхность, и он жадно вдохнув, стал тянуть Марину к берегу. Из воды показался сапог, из которого хлынула грязная вода, затем и вся нога Марины целиком. Семён хрипел и рычал, его мышцы напряглись, шея пошла венами. В этот момент он уже не думал — а только тащил. Зацепившись ногтями за траву, сжав зубы и выпучив глаза, весь перемазанный в тине, он выполз на берег. Повернувшись к пруду, ухватился обеими руками за Маринины ноги — и потащил к себе, надрывая спину. Над тиной появилась спина, затем и плечи, но голова Марины всё ещё оставалась под водой. Затем на поверхность, медленно и тяжело, выплыла Цапа. Видимо, ей удалось за что-то уцепиться ногами, потому что дальше вытащить Марину не получалось — она повисла между ними, хрипящими и грязными, ненавидящими друг друга и не желающими расцеплять пальцы.
— Сука, — Семён понял, что Марина умирает, прямо сейчас, в этот момент захлёбывается вонючей водой, и он, перебирая руками по уже дрожащему в судорогах телу, пополз к Цапе. — Не хочешь по-хорошему, да, тварь? — Он дотянулся рукой до безвольного плеча Марины и, уцепившись за него, вновь зашёл в воду. — Думаешь, я тогда шутки шутил? Думаешь, я, сука, шучу с тобой? — Он почти лёг на спину Марине, и, подтянувшись на руках, заглянул в круглые, белёсые глаза чудовища, нависшего над девушкой. — Помнишь, что я тебе обещал?
Цапа оскалилась, раззявив пасть и показав перепачканные в тине зубы.
Семён резко, почти прыжком подался вперёд, схватился за цапины руки, показавшиеся над водой и, подтянув её к себе так, чтобы их лица оказались совсем рядом, вцепился зубами ей в нос, а затем стал рвать и жевать, захлёбываясь слюной и кровью, выплеснувшейся ему в рот. Цапа завизжала и, отпустив девушку, попыталась оттолкнуть Семёна, но тот крепко вцепился в её запястья, и лишь мотал головой, словно пёс, чувствуя, как надрываются от нечеловеческого усилия мышцы его шеи. Всё человеческое, разумное и рациональное в нём исчезло, а из глубин сознания выплыло что-то древнее, сильное и безгранично яростное, заставляющее рвать и кусать, хрипеть и давить, и с помощью зубов отвоевать жизнь у тварей, чьи глаза светятся в темноте нечеловеческой злобой. Старухины запястья щёлкнули под руками Семёна, выламываясь в обратную сторону, и он, распрямляя спину, на одних зубах вытянул визжащую тварь из болота, продолжая вгрызаться в её нос, а затем рванул головой в сторону, чувствуя, как горькая плоть лопается и разламывается под его зубами. Безносая Цапа рухнула в пруд, визжа и скуля, она загребала по воде сломанными ручками, пытаясь отплыть подальше, а из рваной дыры на её лице хлестала тёмная, вязкая кровь. Семён разжал сведённые судорогой челюсти, и из его рта потекла кровь — на грудь, живот и на вонючую болотную воду. Затем вывалился и кусок носа, который он подхватил ладонью, сжал до хруста в пальцах — и, нагнувшись к воде, яростно заорал на уплывающую Цапу и на весь её пруд, открывая всему миру крепкие, испачканные кровью зубы.
Цапа, мелькнув над водой кровавой дырой на лице, окончательно пропала из виду. Ряска неторопливо затягивала чёрные глазницы пруда, вновь собираясь в нетронутую мозаику. На берегу закашлялась, выташнивая болотную воду, Марина.
Семён неторопливо, тяжело ступая по илу, направился к берегу, затем, помогая себе руками, вылез на траву и замер, не зная, что делать дальше. Мыслей в голове не осталось, а былая ярость отхлынула назад, оставляя ему боль в мышцах, усталость и холод. Марина села на землю, обхватила руками колени и заплакала. Семён хотел ей что-то сказать — но не мог. Слова не складывались в предложения, адреналин оставил его сознание пустым и тёмным, будто древние пещеры первых из людей.
— Марина, — хрипло выговорил он, а затем сглотнул. Она подняла на него заплаканное лицо. Семён ещё раз сглотнул, а затем нашёл в своём сознании два слова, простых и знакомых всем с самого детства — таких обычных и таких бесконечно знакомых.
— Марина, — сказал он. — Пойдём… домой...
Дорога
Перед деревней она снова расплакалась, и Семёну пришлось остановиться. Мокрые, грязные и усталые, они стояли на дороге и обнимались. Марина что-то говорила, но из-за её рыданий разобрать ничего было нельзя.
— Подожди, — Семён взял Марину за плечи. — Скажи ещё раз. Кто там смотрит?
— Да все, — Марина не смотрела ему в глаза. — Ты посмотри на нас. Как мы в таком виде вдвоём пойдём? Обо мне и так…
Семён несколько раз сморгнул, потом посмотрел на себя. Отстранённо понял, что забыл у пруда снятые впопыхах ботинки.
— Марина, — сказал он. — Ты что, всё ещё кого-то боишься? Теперь?
Марина замолчала. Тогда Семён вытащил пальцами мокрую травинку из её волос и отбросил прочь.
— Можно я переночую у тебя? — спросил он. — Положишь хоть на терраске своей.
— Нет, — покачала головой Марина. — На терраске нельзя. Страшно будет, — она подняла к нему своё лицо. — Надо вместе. И я тебя держать буду, можно?
— Можно, — сказал Семён. — Только мне надо… сейчас… — он разжал кулак, и Марина вскрикнула. — Сейчас только уберу…
— Зачем тебе это? Выкинь!
— Не могу, — Семён убрал руку во влажный карман. — Это подарок. Вот, пускай пока здесь полежит.
— Вытри руку, — брезгливо сказала Марина. — Я за неё не возьмусь, пока не вытрешь!
Семён вытер руку о мокрые штаны, развернул ладонь и показал её Марине. Та осмотрела её и, помешкав, кивнула.
— Хорошо. Всё в порядке, давай сюда.
Она взяла его за ладонь и, повернувшись, повела на свет.
Эпилог
Волька сидел на берегу и бросал в воду камни. Солнце жарило макушку, но он не жаловался. Солнце — это не страшно. Страшно, когда его нет. Он любил бросать в воду камни. Они тогда падают на дно, и дно немного поднимается. Когда дно поднимется совсем — и воды больше не будет. Это называлось — наука. А без воды и утянуть никого не получится.
— Привет, Володька, — сказал хриплый, будто надорванный голос позади него. — Ты меня помнишь?
Волька помнил, но оборачиваться не стал. Оборачиваться было опасно. Лучше не оборачиваться, когда зовут — тогда никто и не тронет.
Скрипнула галька — человек присел рядом с ним на корточки.
— Я там кое-кого встретил, — сказал он, и протянул к Вольке руку, покрытую мелкими белыми бородавками. Волька, вздрогнув, отстранился — и, наконец, посмотрел человеку в лицо. Лицо было усталым и всё в царапинах, правый глаз заплыл, а губы чернели полузатянувшимися ранами. — На болоте. Кое-кого, кого ты знаешь.
Человек раскрыл ладонь. Волька посмотрел туда — и ничего не понял. Тогда человек легонько пошевелил пальцами, непонятное “что-то” перевернулось — и вдруг стало понятным. Волька открыл от удивления рот и вновь посмотрел человеку в лицо. Теперь тот улыбался.
— Я хочу, чтобы ты знал, — сказал он. — Она визжала, как крыса под каблуком.
Володя протянул руку и поднял пальцами желтоватый старушечий нос. Его глаза заблестели.
— Цап-цап! — сказал он носу. — Вот так... цап-цап тебя, Цапа...
А затем Волька развернулся и уверенным, сильным движением забросил оторванный нос на самую середину озера. Булькнула вода, разошлись круги по глади — и пропали, даже не дойдя до берега.
И стало очень спокойно.