Эта история написана в рамках осеннего турнира Мракотеки (октябрь — ноябрь 2023 года)
Они шли вереницей и молча несли гроб, украшенный полевыми цветами. Когда я наблюдал их со стороны, душа моя упала и сам я стал ничто. На дорогу в два сечения промеж мертвых трав они вышли и затерялись в леске и бурой кустарной поросли.
Трава мирно умирала и над пустым земляным полем гудел ветер. Я просто хотел знать, куда они направлялись тоскливым строем.
Так больно было на них смотреть — в тертых платках и юбках те выглядели как нищие с погоревших деревень, как святые. Багровый вечер скоблил и уродовал их лица. Мучительно было от того, что эти старики и измученные молодые были родные мои.
И я прошептал: «Кто лежит в гробу? Кого вы хороните?..»
Сделал единственный шаг в их сторону, рухнул на колени, не в силах проследовать.
«Я вернулся к вам, неужели вы даже не разгневаетесь за то, что я не умер? И вы даже не укорите меня за то, что я посмел вас найти...»
Я потерял выезженную дорогу, она точно была проложена, но потерял я ее, когда бросил машину, брел полем и через лес побрел кругами. У их поселения я находил силки вроде тех, что ставят на зайцев, и ни одного капкана. Понять, что именно силок в трупной рыжей листве несложно, но и замечать начал, только когда недалеко от села споткнулся о замученную кошку с голой шеей, содранной об веревочку шерстью и железкой в пасти.
Куда они все ушли?
Я обшарил их лес, не представляя, куда должен был двигаться. Чахлая, облетевшая древесина на целые дали во все стороны, полные часы блуждания. Кустарник и сплошная вода, это болото, не совсем безнадежное, но больное. Ягоду местами порвали там, где не иссохла совсем. Здесь невозможно кормиться, я думал, здесь некого ловить. Силки точно от вредителей, лежали пустые ковать капканы эти люди если и умели, и покупали, но кого на них ловить, кроме собак и тощих птиц? В этом лесу сложно жить, но можно схорониться или пропасть.
К селу я вышел только проблуждав, по запаху дыма, по вою. Оборвал ветки, выполз через заднее крыльцо, мимо чьего-то в тусклом свете окна. Что-то горько горело и пахло, на улицах безлюдно и мертво. Будто из окон незнакомые люди заглядывали на меня.
Вот из будки под навесом выползла дворняга, путаясь в цепи, подняла лай и незнакомый, грузный человек вышел, держа железный прут. Он смотрел тяжко и дико. Негромко сказал:
— Ты, дьявол. Что тебе надо здесь?
— Знаю, что приношу лишь смерть, но, видит бог, я никогда не хотел этого. — по селу было слышно, как по глухим домам люди пробуждались и начинали молиться. Я здесь — червь, чужой и такого следует лишить жизни. Холоднели от бесприютности мои потроха. Тогда я произнес: — сын я. Вернулся.
Должно быть, меня зарежут. Человек поддел воющую дворнягу под бок сапогом, что та притихла, потянула цепь в конуру.
— Чтоб тебя не видел никто. Не нужен ты здесь сейчас. Народ, вот, будишь. Иди пока в сено под крышу. В моем до утра дотерпеть можешь.
Я пошатнулся, пошел молча, человек запер за мной дверь. Будто бы именно им я сделал самое большое из совершенных мной зол. Я засыпал, зарывшись в сено. Наверно, после нечистого тела скотине будет противно его есть. Я спрятал лицо в ладони.
Разбудили удары по ребрам палкой. Ругалась женщина и шумели куры рядом. Чуть светало, мокрый сарай пропах дымом, у меня закоченели за ночь ноги. Женщина била поленом, в слезах, и все, что проговаривала, глотала всхлипами.
— Дьявол. Собака. Убью.
Я хотел любить этих людей. Так что все, что я мог — прятать в локтях уши и подставлять бока. От двери свет падал и, наверное. Куры жались в углу на жердях, женщина перестала, переводя дух, кинула полено на пол.
Я слышал, как за стенкой она же кому-то говорила:
— Только встала кур открыть, а тут черт этот. Может птицу передушить успел, может украл чего? Пойди, посмотри.
Меня вывели из сарая прочь и позвали в чужой дом. В темной горнице сидел печальный человек, вместе с женой и еще несколько неизвестными людьми. Взглянув на этого человека, я смог вспомнить и назвать его по имени, как родителя.
— Деда Сережа, ты и не постарел как будто вовсе, — я опустил глаза, как ребенок. Родные мои приходили рассаживались на кровати и лавки, как тени, их глаза вперились на одного меня. Я сказал им, что родился и вырос в этом глухом селе и кроме того, сказал мельком, что я умираю.
— А пришел зачем? Мы тебя и не хотели видеть. Раз ушел однажды, то и возвращаться не должен был.
— Идти мне больше некуда. Помереть собирался, незачем мне такому на свете находиться, вот горячка сюда привела. Душа с матерью захотела проститься.
— А ей ты зачем жизнь испортить хочешь?
Бедная, несчастная женщина. Сам не знал, как я нашел эту глубинку, как меня занесло сюда, последние свои годы почти не был трезв, те моменты когда сожительница отнимала синьку и ругала меня проживал будто не себя самого. Какой же я червь...
Я вспомнил только:
перед глазами пелена и очертания железного таза, о стенку которого струей бьется что-то горячее. Бетонный пол в соре, вот этот самый таз наполняется жидкостью по дну и струится пар. В моей правой руке нож и вторая держит тяжелую, остывающую голову. Я встряхнул, больше она не хрипела.
Я абсолютно не помню, что было до того. Вышибло напрочь. Тут мне словно вскрыло голову. Что я сделал?!.
— Жила тут одна старушка с детьми, пять ребят с ней жило, все повырастали, кто от голода в детстве не отошел, никого не помню, только детство. — и я назвал имя своей матери, — живет такая здесь?
— Была такая. Умерла она на днях. Вчера вот хоронили. — ответил незнакомый человек, смотря в глаза с презрением. Женщина в углу горницы перекрестилась, другая сплюнула.
Я уже не мог остановиться вспоминать:
белая пелена перед глазами, я не удержал ее голову, та падает и разбивает нос, плечом задевает таз. Всё в брызгах.
Я не помню, чтоб когда-либо плакал. И вот сейчас тоже не плачу.
Ужас раздирает мне лицо и горло, начинаю задыхаться. Лежит тело, рядом стопы и руки, но я не мог этого сделать. Я не владел и осознавал себя собой.
Почему стою один в гараже... Память показывает картинки урывками — вот рою землю под гараж, чем ниже, тем труднее пробивать ломом почву. Вот бросаю мокрые пакеты и те хлюпают на дне. Забрасываю землей и теряю себя окончательно.
В моих мыслях — повешение. Я не знаю куда деться и прикладываюсь к бутылке, чтобы забыться снова.
— Я Машку убил. В белой горячке, — слова словно вырывались сами, как рвотный позыв. Сказал то, что должен был, но более того не мог. – в гараже лежит. Тоскует, наверное.
Со спины на эти слова услышал только сонные вздохи. Будто никто из них обо мне и не думал, или я только подтвердил то, что они думали и так. Кто-то продолжительно и сипло кашлял, селяне долго думали надо мной. Я хотел встать, за их спинами выйти вон, лечь под корень дерева и иссохнуть. От качающейся лампочки с потолка казалось, что по полу расползались трупные насекомые.
Я в бреду подумал: «Неужели мы все вместе заперты в гроб?»
Женщина стала подниматься с лавки и ровно протянула:
— Ясно теперь, с чем ты приперся.
Все встали и молча вышли, я остался в горнице, как мешок, не двигался с места до самого вечера.
С закатом вошел хозяин, как все, был тихий, туманный человек. В голову кольнуло мигренью. За секунду глотка я рассмотрел, что угол комнаты завешен ветхой тряпкой с потолка в том месте, где по идее стояли иконы и как комната в зловеще захламлена – тряпки, старая одежда, мотки проволоки.
— Ты где ночевать будешь?
— На улице.
— Не пойдешь ты на улицу, разорвут.
— Тогда где скажете, где мешать не буду. — Я видел, как хозяйка-жена готовила постели, муж ее стал раздеваться на месте. Так скоро стемнело, откуда-то пришли голодные дети. Женщина сказала мне:
— А ты сейчас в хлев пойдешь, знаешь что. На солому ляжешь, со скотиной тепло будет. Запру на ночь — еще и спокойнее.
В хлеву был крепкий потолок с балкой крест-накрест, от стен сквозил ветер и на полу с разбросанной соломой лежал моток толстой веревки. Спали тощие козы. В полумраке слышалось, как пели на улице медленные плачи. Думалось повешение, добрая женщина явно желала мне такой судьбы. Я лег на веревки, зарывшись в них головой.
Наверное, люди, услышав за стенкой грохот в минуту и тишину после, длиной в ночь, прошепчут, успокоившись: «отмучился».
Мне снилась счастливая моя матушка. Не помнил во сне ее лица, но известна была ее участь. Мне снилось посещенное солнцем и светом кладбище в полевых цветах.
Ранним утром мне сказали:
— Вставай. Как хотел, до кладбища тебя сводим. Потом на поле хлебное, как раз ты нам нужен.
Меня отвели тропками на ухоженные, огражденные могилки. Поломанные ветки кое-где были перевязаны цветными нитками и шнурками, рассажены по могилкам чумазые тряпичные куколки. Частые мелкие ряды палочек-крестов, и старые, сиротливые плетни, обвивающие деревья, с побитой лозой.
Меня подвели к свежему кресту у ограды, где земля была еще будто свежая и выкорчеваны бурые травы. И я стоял, будто перед самой живой своей матушкой, смотрел в голую землю и зарыдал наконец. И солнце слепило мои поганые глаза.
Когда меня одернули за плечо, уводя, застали меня улыбающимся.
Со слабым лицом старушка посмотрела на меня и сказала:
— Вот на жатву ты не успел, не взросло почти ничего за лето. Опять зимой голодом заморит. А чтобы урожай был хороший, поле мясом кормить нужно. Вот прошлой осенью заколоть из скотины некого было – так мы весь год голодали, несколько стариков наших похоронили. Вот, мирно все соберемся и полюшко накормим. И ты приходи, раз уж теперь у нас живешь.
И мы отправились обратной дорогой.
Кончился лес и поле было безветренно, сильные женщины держали меня за руки и под локти, закат мертвый, закат последний лежал на буграх изрытой измученной пахоты. Земля принесла этим людям лишь смерть. Перед моими глазами они уже собрались в круг вдали. я шел, ведомый им навстречу и широко улыбался.
Они привели с собой козу, держали за рога и давали гладить ее своим истощенным и умиляющимся детям. Ребра козы полу-дохло выступали, обвисали на брюхе и вымени клещи.
Селяне запели протяжную песню. Я стал действительно счастлив.
Вышел человек с топором и несколько мужиков взяли за рога и круп козу, прижав к земле. Топор отсек голову с треском и почти за раз, тело силой дернулось и обмякло. Все смотрели внимательно.
Заколовший козу протянул руку мне, и, пожав ее, я замарал кровью ладонь. Сняли с плеч и забрали мою куртку.
Я понял, мне не нужно было объяснять. Морда козы покрылась инеем, легонько вился пар. Я стал снимать свои поношенные тряпки и остался гол в осенней стуже. Перед расступившимися вкруг селянами я лег на землю животом.
И знакомый мне с детства старик с печальными глазами подошел ко мне, взял и вознес над сырой землей топор. С моего согласия ледяное лезвие разрубит мне хребет наперекрест в пару ударов.
Вот и все, что я заслужил, мои родные.
Автор: С.Раевский