Часть 1. Злынка
— …Злынка! Злынка через пятнадцать минут!
Голос у проводника дребезжащий и оттого неприятный. Спросонья мне кажется, что и не говорит вовсе, а звенит засаленными монетками в кулаке.
— Девушка, вы – Злынка?
Мне кажется это забавным. Я бы даже посмеялась, не раскалывайся так голова. Еще и под левой грудью саднит – напившись вчера ночью, я упала на полку плашмя, и фляжка с остатками бренди в нагрудном кармане к утру намяла мне ребра. Так что я нащупываю поручень, выдергиваю себя из мутного похмельного сна и только потом открываю глаза.
Злынка.
Да, определенно, я – Злынка.
За окном тяжело и медленно проплывают тронутые рыжиной деревья, вверх-вниз – скользит линия электропередач. Поезд постепенно замедляет ход, кто-то торопливо шлепает мимо меня в пока еще не занятый туалет, заложив за ухо зубную щетку. Где-то в конце вагоне звякает в такт колесам ложечка в стакане с горячим чаем. А я растираю саднящие ребра и пытаюсь вспомнить, как меня сюда занесло.
Последовательность. Мне никак не удается уловить последовательность.
Что пришло первым? Полный и окончательный упадок в моей жизни?
Или странные сны о заросшем плющом доме под рыжей черепичной крышей?
Он снился мне и сегодня. Кажется, за последние полгода я запомнила каждую трещинку в потемневших от времени бревнах, каждый лоскуток паутины, выучила наизусть, в какой тональности скрипит каждая ступенька перекошенного крыльца. Я лишь не знаю, что за дверью. Каждый раз, стоит мне подойти совсем близко, она распахивается, и оттуда выплескивается густая, как деготь, тьма. Захлестывает, уносит прочь, словно сель.
И топит.
Я вздрагиваю и лезу в нагрудный карман за фляжкой. Встряхиваю ее и слышу унылый короткий всплеск.
Позавчера мне позвонили. Вежливо поздоровались и негромко сказали в трубку:
«Ты знаешь, я подумал… хватит с нас, наверное. Я устал, ты устала. Давай дальше каждый сам, ладно?»
«Ты уверен? Именно сейчас?» - спросила я самым спокойным голосом, на который только была способна. Выслушала ответ, нажала отбой. И напилась в тот же вечер так, как уже давно не напивалась. А когда очнулась – лежа на холодном линолеуме, с грязным ртом и приставшей к волосам пивной этикеткой – нашла в телефоне билет на поезд.
Брянская область, поселок Злынка.
Я даже не думала, стоит ли ехать. В конце концов в тех краях я всегда смогу найти красивое место, чтобы утопиться.
- Ну убери ты копыта, а… - раздается у меня над ухом страдальческий баритон. Высокий мужчина в джинсовом костюме волочет по проходу громоздкий чемодан, цепляя им углы. – Растопырилась!
Я извиняюсь и поджимаю колени. Поразмыслив немного, отвинчиваю крышку у фляги и забрасываю в себя последние капли бренди.
Поезд тащится все медленнее, шипит и дергается и в конце концов останавливается.
Приехали.
* * *
Злынка – местечко маленькое. У стен вокзала дремлет, подставив осеннему солнцу рыхлое пузо, рыжая в подпалинах сука. Вокруг нее бегают, смешно переваливаясь на непослушных лапах, щенки. Катится мимо, громыхая, облезлый троллейбус. Справа и слева – старенькие пятиэтажки.
И никого вокруг.
Я иду – руки в карманах, в углу рта сигарета – особо не выбирая дороги. Мне все еще муторно. То и дело налетает ветер, треплет за щеки холодными пальцами.
И ноги заплетаются. Пьянь безобразная.
Вскоре городской пейзаж сменяется сельским. По обе стороны дороги, по которой я тащусь, встают заборы – где основательные, дощечка к дощечке, где покосившиеся и зияющие дырами, наспех затянутыми проволочной сеткой. Меня облаивает чей-то пес. Старушка с заостренным, как у любопытной крыски, личиком, сидящая на завалинке, провожает долгим взглядом.
Поворот налево, поворот направо. Под ногами шуршит красно-желтый ковер опавших листьев. Еще час бездумного переставления ног – и заборы тоже кончаются. Теперь по левую руку за грядой облетевших деревьев серебрится тусклое лезвие речки. По левую – тянется поле. Оно рыжее с бурым и оттого кажется мертвым. Я сворачиваю с дороги и иду сквозь него, собирая на джинсы репьи.
И почти не удивляюсь, когда на окраине этого мертвого поля, там, где к нему вплотную подступает редкий лесок, вижу дом.
Заросший плющом дом под черепичной крышей.
Я подхожу ближе и встаю у самого порога. Сплевываю дотлевшую до фильтра сигарету. Впервые за последние несколько часов в голове мелькает осознанная мысль – надо было взять еще выпивки в магазинчике у вокзала. Потому что…
Потому что это ненормально.
Может, я все-таки допилась до белой горячки? Может, на самом деле я лежу в своей захламленной квартире в луже собственной рвоты и брежу?
Я осторожно ступаю на крыльцо, и серая от времени доска под моей ногой, прогибаясь, издает протяжный скрип. И вторая и третья – каждая на свой лад, будто клавиши расстроенного пианино. Меня колотит – то ли от холода то ли от страха. Подойдя вплотную к двери, я тянусь было к ручке, но за мгновение до того, как за нее взяться, вдруг вскидываю руку и бью кулаком по шершавой стене. Еще, еще и еще раз – до тех пор, пока мякоть ладони не становится красной от выступившей крови, а в запястье не заводится ноющая тягучая боль.
Во сне же не бывает больно, да?
Выдохнув, я зажмуриваю глаза, хватаюсь за ручку, распахиваю дверь – она подается на удивление легко и бесшумно…
И ничего не происходит.
За дверь оказывается пустая и гулкая прихожая. В косом клинышке света, падающем с улицы, пляшут пылинки. Я медленно ступаю внутрь. Мне почему-то больше не страшно – вместо страха в груди щекочет какое-то другое, странное и непривычное чувство.
- Ладно, - шепчу я, достаю сигарету, но тут же прячу ее обратно в пачку. Почему-то курить в доме, даже явно заброшенном, кажется мне… неприличным? – Вот и познакомились.
Спустя минут десять я выясняю, что дом – двухэтажный, а внутри у него пять комнат и просторная мансарда. На первом этаже, кроме прихожей, обнаруживается что-то вроде обеденной залы с камином и длинным столом под выцветшей до желтизны скатертью, кухня с на удивление современной плитой и кладовка, сплошь заставленная завязанными под горловину мешками и банками с мутным содержимым. На втором – видимо, спальня, где на высокой кровати кто-то сложил подушки старомодными треугольниками, и комнатка поменьше, с книжным шкафом с запыленными стеклянными дверцами, креслом-качалкой и еще одним камином...
…и полуистлевшим трупом в обрывках пестрого сарафана.
Вот здесь я сдаюсь. С минуту в оцепенении смотрю на провалившиеся глазницы, темную и тонкую, словно кухонный пергамент, кожу, туго натянутую на лбу и скулах, а после разворачиваюсь и быстро шагаю на выход. Пролетаю, грохоча ботинками по старым доскам, сквозь кухню и столовую... и, выбежав на крыльцо, тут же отшатываюсь прочь – обратно под прикрытие хоть и ветхих, хоть и изъеденных временем и жуками-древоточцами, но все-таки стен.
На улице меня уже ждут.
Я не сразу понимаю, кто это. Вернее – что это. Взгляд выхватывает отдельные фрагменты, но в цельную картинку они никак не складываются.
У существа, по-собачьи сидящего на промерзлой земле, массивное округлое тулово, сплошь заросшее густой темной шерстью. Тяжелые лапы, увенчанные черными загнутыми когтями, каждый – длиной с мою ладонь, не меньше. Глядя издалека, я бы приняла его за медведя. Может, это и было когда-то медведем – до тех пор, пока кто-то пугающе сильный и жестокий не вырвал ему голову. Там, где должна быть голова, я вижу лишь круглый мясной обод. А из него, как из горловины свитера, на меня глядит белое, словно мел, черноглазое и безгубое – рот – едва намеченная трещинка – но все же будто бы… человеческое лицо.
Я медленно отступаю назад. Кричать почему-то не выходит. Да и нет смысла – я помню, что с одной стороны к дому примыкает поле, а с другой лес. Тварь рассматривает меня, не двигаясь с места. А потом - хоть губы ее и не двигаются – произносит:
«Здравствуйте. Хозяйка».
Алкоголь полностью выветривается из головы. Я останавливаюсь в коридоре и, привалившись спиной к стене, достаю сигареты. Руки трясутся.
- Кто ты?..
«Я, — рот существа по-прежнему неподвижен, и кажется, будто бесцветный голос звучит у меня в голове. – Помощник. Устали. С дороги. Надо. Отдохнуть».
- Можно… можно я уйду?..
«Нет. Дом не может. Без Хозяйки. Возьмите. Нужно».
Под грубой темной шкурой прокатывается бугорок, и из мясного ворота выпрастывается рука – такая же белая, как лицо, и худая и гибкая, словно резиновая трубка. В паучьих пальцах что-то зажато. Книжка. Маленькая – с ладонь величиной.
Пальцы разжимаются. Книжка падает на землю. Рука снова исчезает в медвежьей туше. Тварь тяжело поднимается и, тяжело ступая, пятится назад, к деревьям.
«Я приду. Еще. Буду помогать».
Тот, кто назвался Помощником, скрывается в кустах. Я еще какое-то время слышу как он шагает на плохо гнущихся лапах, приминая траву и ломая сухие ветви, а потом приваливаюсь спиной к шершавой стене и без сил сползаю на пол.
* * *
Вечером я, сидя на крыльце, читаю проклятую книгу. Весь день я пыталась сбежать. Я испробовала все – блуждала в лесу, обмирая от мысли о том, что могу нос к носу столкнуться с Помощником, шла по тропинке и напрямик через поле, спиной вперед и с закрытыми глазами, неся перед собой на вытянутых руках крест из веток, в левом ботинке, обутом на правую ногу, в вывернутой наизнанку куртке, молча кусая губы и рыдая в голос…
И каждый раз впереди рано или поздно начинали маячить увитые плющом стены и рыжая черепичная крыша.
И когда стало окончательно ясно, что дом из моих снов просто так меня не отпустит, я просто села на землю у крыльца, вытряхнула на дрожащую ладонь последнюю сигарету и подобрала книжку, оставленную Помощником. И истерически рассмеялась, прочитав название - «Наставления хорошей Хозяйке».
Это действительно был свод рекомендаций и правил. И чем внимательнее я в него вчитывалась, тем сильнее скреблось в груди ощущение ненормальности и неправильности происходящего.
«Дом достается Хозяйке в полную собственность. Хозяйка обязуется содержать Дом в чистоте и целости. Дом, в свою очередь, обязуется защищать и оберегать Хозяйку».
«Каждый год в последнюю пятницу октября Дом посещают Гости. Хозяйка обязуется подготовить Дом к приходу Гостей сообразно их желаниям и обыкновениям (подробно см. далее) и устроить все необходимое для Игры».
«За хорошую службу Хозяйка вознаграждается Гостями материальными и / или магическими ценностями. Постоянного жалования Хозяйка не имеет, величина вознаграждения определяется каждым Гостем в индивидуальном порядке. Хозяйка вправе отказаться от вознаграждения, однако не должна забывать, что тем самым она может нанести Гостю обиду».
«Хозяйка не вправе оставить Дом без присмотра. В случае отбытия Хозяйки по домашним надобностям обязанность по содержанию Дома возлагается на Помощника».
«В случае ухода Хозяйки Гости имеют право распорядиться ее телом (равно кожей, глазами, костями и физическими жидкостями) по своему усмотрению».
Я пролистываю дальше. Ближе к середине текст обретал совсем уж макабрические нотки. «…Абрадоксу надлежит поднести рюмку водки, настоянной на растертых с медом пауках…». «…конская шея вскрывается полукругом, дабы получилось отверстие, достаточное для входа Ключников…», «…мясо для свиты следует заготовить заранее, чтобы к началу Игры добиться нужной степени гниения…». Кое-где на желтых ломких страницах встречаются карандашные пометки – очевидно, оставленные предыдущими Хозяйками: «Аграт: не смотреть на живот!!!», «от чертей: три щепотки соли прокалить с чабрецом и в рыло» и так далее.
Краем глаза я замечаю движение в кустах. Переваливаясь на лапах-колодах, ко мне выходит помощник. Садится напротив и смотрит. Вместе с порывом ветра от его жуткой туши волной накатывает тяжелый звериный дух.
«До Игры. Две недели. Надо успеть».
Я затягиваюсь. Сигарета пляшет в пальцах.
- А что будет, если не успею?
Он молча опускает глаза. Глядит на книгу, лежащую у меня на коленях. Ах да. «Распорядиться костями, внутренностями и жидкостями по своему усмотрению…»
- Я… - сигаретный дым попадает мне в глаза, я морщусь и тру их непослушными пальцами. Жжется. По щекам катятся слезы. – Я не понимаю. Это ад? Потусторонний мир? Я все-таки захлебнулась рвотой во сне? Шагнула под поезд в метро? Что происходит?
Снова налетает ветер, и Помощник как-то съеживается, бледное лицо его втягивается в мясной ворот, как голова черепахи в панцирь. Мерзнет, что ли?..
«Ты теперь Хозяйка. Так надо».
- Кому?
«Дом зовет. Только тех, кто дошел. До края».
Я смотрю ему в блестящие черные глаза. И вдруг понимаю, что ни разу за весь безумный сегодняшний день не вспомнила о выпивке. Наверное, это странно и нелепо, но в словах Помощника мне чудится смысл. Если ты в западне, ты можешь либо перегрызть себе вены и умереть, либо попытаться выбраться. А я впервые за много месяцев почему-то умирать не согласна. Так что я поднимаюсь на ноги и отряхиваю джинсы. Голова помощника медленно поворачивается набок. Кажется, он смотрит на меня… с интересом?
- Поздно уже, - говорю я как могу тверже. – Сейчас я хочу спать. А утром приступим. Начнем с уборки. Веник, швабра тут есть?
«Конечно, — голос Помощника все такой же бесцветный, но мне чудится в нем едва уловимый смешок. – Хозяйка. Как мне. Вас звать».
- Злынка, - отвечаю я, поразмыслив. - Зови Злынкой.
Часть 2. Визирь
На следующий день я первым делом снова пытаюсь выбраться в город. На этот раз получается – какая бы сила ни удерживала меня подле Дома, она точно знает, что я собираюсь вернуться. Из Злынки я возвращаюсь к обеду, навьюченная, словно ослик. У кромки мертвого поля меня встречает Помощник, и я с большим удовольствием сгружаю пакеты с моющими средствами, консервами, губками, тряпками и всем прочим ему на широкую медвежью спину.
Потом, как и обещалась – уборка. Рядом с домом обнаруживается колодец, а на кухне – вполне современная газовая плита и несколько неизрасходованных баллонов, так что я грею воду и выметаю пыль из углов, собираю с наличников и притолоки лохмы паутины, до ломоты в локтях и коленях скребу мокрой тряпкой серые половицы. Морщусь и холодею внутри, но все же стаскиваю со второго этажа мумию прежней Хозяйки. Когда я подхватываю ее – почти невесомую, словно старая рассыпающаяся кукла – под мышки, что-то со стуком падает с кресла на пол. Опасная бритва с потемневшей от времени костяной рукояткой. На кромке лезвия – бурая корочка. Теперь мне по крайней мере понятно, как покидают Дом.
Труп от крыльца куда-то утаскивает Помощник. Я, кривясь от боли, распрямляю забившуюся спину. Закуриваю сигарету – первую за весь день. Оглядываю – и не без удовольствия – прихожую, явно ставшую просторнее и светлее. Вот уж точно – дом не может без хозяйки.
Вечером я сижу на пороге, с миской макарон с тушенкой на одном колене и «Наставлениями» на другом. Мышцы у меня ломит, в суставах постреливает, но Дом за спиной улыбается чистыми окнами, и кроме боли я каким-то краешком души чувствую еще и искреннее удовлетворение.
«Главным среди всех Гостей является Амдусциас – Герцог разложения. Дабы пригласить его в Дом, Хозяйке не позднее чем за семь дне до Игры надлежит купить белого жеребца не старше трех лет от роду. Оного жеребца следует забить на заднем дворе, выпустив крови достаточно, чтобы явились Ключники».
Меня передергивает, и я спешу перевернуть страницу.
«Накануне Игры Хозяйке явится Визирь. Визирь осмотрит Дом и все приготовления. Хозяйке надлежит проследить, чтобы Визирь остался доволен. В противном случае Визирь оставляет за собой право наказать Хозяйку. Способ наказания Визирь избирает на свое усмотрение, однако требования гласят, чтобы Хозяйка не подвергалась чрезмерным увечьям и могла и дальше нести службу в Доме».
- Эй, - я откладываю книгу и обращаюсь к шевелящимся кустам. Сухие ветви раздвигаются, и из-за их переплетения показывается болезненно-бледное лицо Помощника. – Ты знаешь, кто такой Визирь? Он скоро придет?
«Знаю. Не знаю. Надо. Торопиться».
- Можно его как-то задобрить? Ты прости, но тут… - я стучу ногтем по раскрытой книжке. – Страниц семьдесят навскидку. А я еще до середины не дошла. А если он меня, того…
Я повожу плечами – мне вдруг становится зябко.
- Накажет?
Помощник молчит и косится на тарелку с макаронами.
- Господи! – смеюсь я и пододвигаю ему варево. – Ты голодный, что ли? Я думала, ты зайцев в лесу живьем жрешь.
Он переводит немигающие глаза с тарелки на меня и обратно.
- Ешь, - велю я, захлопываю книгу и поднимаюсь на ноги. – И на боковую. Я упахалась, как собака. Завтра решим, что с этой хренью делать.
* * *
…но назавтра, едва оторвав голову от подушки, я каким-то шестым чувством понимаю: не успели. Подскакиваю с кровати, кое-как натянув джинсы и свитер, бросаюсь вниз… и вижу в дверях невероятную процессию.
Первыми в прихожую вступают два дохлых кота. Совершенно точно дохлых: у одного остроухая голова бессильно болтается ниже плеч, как пустой мешок, у другого сквозь свалявшуюся комками шерсть проглядывают желтоватые ребра. Коты вышагивают медленно и чинно – насколько позволяют им закоченевшие лапы.
Следом за котами в дом вливается поток мышей. Их несколько десятков, может, сотня, с лестницы они похожи на единую беспрестанно шевелящуюся массу. И я, только как следует проморгавшись, понимаю, что масса эта на самом деле едина – все до одной мыши срослись друг с другом, кто боками, кто хвостами, кто спинами. Сплошным серо-бурым ковром они простираются от крыльца до порога – а следом, ступая прямо по мышиным спинками, заходит он.
Визирь высокий и тощий. Он весь закутан то ли в какой-то халат, то ли в саван. Ступает широко, а плечи – если они вообще есть – узкие-узкие, и оттого фигура его похожа на гигантскую детскую пирамидку. А на самой ее верхушке покоится круглая птичья клетка с толстыми ржавыми прутьями. За ними шевелится черный комок. Когда глаза привыкают к утреннему полумраку, я различаю воронью тушку с голым, словно бы отполированным до блеска черепом.
Визирь останавливается посреди прихожей. Коты садятся у его ног, задрав хвосты. Краем глаза я замечаю движение в окне – Помощник, все это время наблюдавший за процессией сквозь свежевымытое стекло, торопливо скрывается в кустах. Ежусь. От осознания того, что Визиря боится существо, голыми руками оторвавшее медведю голову и влезшее в его шкуру, мне становится не по себе.
- Сударь мой! – вскрикиваю я, вспомнив обращение из книги, торопливо сбегаю по лестнице и делаю перед Визирем неуклюжий – какой уж смогла – книксен. Птичья клетка качается где-то выше моей головы. – Безмерно благодарна за то, что почтили нас своим присутствием!
- Р-р-р-рад, р-р-р-рад! – надсадно выдает мертвая птица. Клетка чуть заметно наклоняется – выглядит словно благосклонный кивок. – Р-р-работа, р-р-абота?
- Спорится, сударь мой. Изволите ли осмотреть?
Мышиный ковер приходит в движение и уносит Визиря дальше по коридору. Я тенью следую за ним.
Потусторонний гость осматривает комнаты, въедливо изучает углы и дверные косяки. Мертвая ворона вертит черепушкой во все стороны. Вот мазнула взглядом по свежей заплатке на скатерти – вчера чинила перед сном – вот ухватила начищенный до блеска медный котелок на плите. Я дышу через раз.
Наконец Визирь останавливается посреди обеденной залы. Ворона склоняет костяную голову набок и с трудом – я вижу, как в горле у нее будто ходит тугой комок – проговаривает:
- У-го-ще-ни-е?..
Я чувствую, как под лопатками заводятся ледяные мурашки.
- Не успела, сударь мой, - голос у меня предательски прыгает. – Вчера весь день за уборкой. Вечером загляните, я все…
- Дур-р-р-рно, дур-р-р-рно! – вопит мерзкая птица. Кот с торчащими ребрами злобно шипит, из бессильно открытой пасти второго, со свернутой шеей, вырывается глухое бульканье. – Нер-р-р-растор-р-ропная!
Дальше все случается слишком быстро. Из-под хламиды, в которую обряжен Визирь, выпрастывается рука – тощая и суставчатая, как паучья лапа. Серый палец с выпуклым желтым ногтем указывает куда-то мне в живот… и я сгибаюсь пополам от жуткой боли. Приваливаюсь к стене. Перед глазами пляшут алые точки. Внизу живота словно катается раскаленный добела шарик – и хочется выцарапать его, вырвать, выбросить подальше…
…я прихожу в себя только к обеду – в окошко видно, что холодное октябрьское солнце стоит высоко над горизонтом. С трудом поднимаюсь на четвереньки. На джинсах у меня – бордовое пятно, а от него – две уже успевшие подсохнуть дорожки по бедрам…
Потом я долго лежу в пустой ванной. Разглядываю окровавленные ноги. Воспоминания о пережитой боли еще свежи, но думается мне о другом. Нечисть ведь ничего не делает просто так, верно? И наказание для плохой Хозяйки должно быть примерным. И не стал бы – я знаю это, знаю каким-то глубинным знанием, рептильным своим мозгом, который еще хранит страх перед потусторонним – что Визирь не стал бы ломать во мне то, что и так было сломано.
Так значит, не было?..
Я вспоминаю все, что на меня навалилось за последние месяцы. Кафельные коридоры больниц, тошнотворно-интимные прикосновения инструментов. Тяжелые разговоры на двоих по ночам. Вспоминаю…
…и с силой бьюсь затылком о край ванной. А потом еще и еще раз – пока голова не начинает гудеть, а картинка перед глазами не подергивается по углам чернотой. Я хочу рыдать, но не могу. Кажется, все слезы я успела выплакать в той, другой жизни, где нет мертвых котов, чудовищ в медвежьих шкурах, где нет зловещей Игры и Дома-из-снов. Так что я просто лежу, стиснутая металлом, до тех пор, пока мышцы не начинает сводить от холода. А потом вцепляюсь пальцами в края ванной и заставляю себя сесть.
Мне больше не больно.
Теперь я зла.
Нерасторопная? Дурно? Ну, сука ты дохлая…
* * *
Из поселка я снова возвращаюсь с полными сумками. Давно бы разорилась, но в одном из шкафов нашелся сундучок, а в сундучке – аккуратно сложенные и перетянутые бечевкой стопки тысячных купюр. Все по «Наставлениям»: собственного жалования Хозяйка не имеет, но на нужды дома и Гостей деньгами должна снабжаться исправно. И на том спасибо.
В одном из пакетов у меня нитригующе звякает. На кухне я достаю из него хороший – еле дотащила – отруб свиного мяса и четыре бутылки светлого пива. Одну из них, с хрустом свернув пробку, я долго нюхаю. Даже хочу попробовать на язык, но в последний момент выливаю в раковину. Всю целиком.
Три другие тоже выливаю, но в казан. Пиво хорошее – янтарное, весело пенится и пахнет ржаным хлебом. Туда же отправляются пять зубчиков чеснока – тоже хорошие, тугие, они аж брызгаются, когда я давлю их ножом – мелко порубленная луковица, по щепотке душистого перца, сушеного чабреца и тимьяна, чайная ложка с горкой крупной соли. И следом – мясо, свежее, темно-красное на срезе, без пленок и жил, нарезанное крупным кубиком.
А пока мясо маринуется – время заняться чаем. Нечисть любит хороший чай, даром что нечисть – это меня с утра просветил Помощник. Для чая у меня припасены две упругие золотистые груши. Одну – так же, как и мясо, кубиком, со второй – снять кожицу и натереть на крупной терке. Все – в стеклянный чайник, а если вдруг стеклянного нет, то и глиняный сгодится. К грушам в довесок идут две палочки корицы, столовая ложка сахара и сам чай – душистый, рассыпчатый. Все ноги стерла, пока такой искала. И – кипяток, от души, чтобы до самого носика. И – отдыхать, томиться, настаиваться, набирать от корицы запаха, а от груш – солнца.
А мясо – на сковородку, в шипящее, раскаленного масло. И жарить, пока не зазолотится на ровных упругих кубиках душистая корочка. А после – достать большой ложкой, а в масле с жиром протомить десяток маленьких луковок с красным перцем и кинзой, только не нарезанной, а порванной, руками, как бог на душу положит.
Краем глаза я замечаю, как в дверном проеме возникает грузная фигура и, не оборачиваясь, швыряю туда поварешку. Ору:
- Куда лапами своими по помытому, твою-то мать?!
Стучат по половицам когти – Помощник, сунувшийся было на запах мяса, кубарем выкатывается прочь. Вот так-то. Кто, спрашивается, в доме Хозяйка?!
…Визирь является на следующее утро. Обходит дом, останавливается над накрытым столом. Широко улыбаясь – аж скулы сводит – я отрезаю кусочек мяса, накалываю его на вилку и протягиваю сквозь прутья клетки дохлой вороне. Та хватает мясо желтым клювом, давится, пропихивает в окостенелое горло. С минуту молчит – я смотрю на нее с прищуром, давай-ка, посмей, скажи, что не вкусно – а потом разражается хриплым:
- Хор-р-рошо, хор-р-рошо! Р-р-ручку, р-р-ручку!
Я протягиваю руку, и птица клюет меня в палец. Больно – под ноготь словно кипятком плеснули. И все же, ничуть не изменившись в лице, я коротко кланяюсь:
- Благодарствую, сударь мой!
* * *
- А куда вам лошадь-то? – спрашивает меня продавец: коренастый, как дубовый пенек, мужик с седоватой бородой и лихо подкрученными усами. – Не на мясо же? Я сам его в свое время с бойни выкупил. Сейчас прижало просто – сами понимаете, ситуация в стране какая – вот и продаю. Так бы рука не поднялась…
- В семью, - вру я, поглаживая белого жеребца по плюшевому храпу. – Дочка давно просила.
Лошадь я на всякий случай покупаю аж за двести километров, в соседней Смоленской области. Белого жеребца-трехлетка, отправленного в свое время на бойню за разболтанные от рождения колени, удалось отыскать на «Авито» быстрее, чем бесплатный вай-фай, чтобы на это самое «Авито» зайти. Все-таки местами Злынка – глухомань-глухоманью.
Коневоз влетает мне в копеечку. Коня – старый хозяин называл его Тишкой - мы выгружаем за поселком, у границы мертвого поля. Дальше я веду его под уздцы. Тишка шагает смирно, прижав к голове длинные уши. Спустя час с лишним я стою рядом с ним, привязанным на заднем дворе к сухой осинке, тереблю огромный – в локоть длиной – тесак с хищно загнутым лезвием и понимаю – не могу.
Я бы отдала Тишку Помощнику, но тот куда-то запропал и не отзывается. Как медведей драть – так мы первые, а как Хозяйке помочь… Не Помощник – Помощничек.
Тишка глядит на меня. Кроме больных суставов у него еще косоват от рождения левый глаз, а потому выражение морды получается придурковатое.
- Вот как тебя, дурака… - шепчу я и чуть не плачу. – Как тебя?..
Тишка всхрапывает, опускает морду… и в ту же секунду я, не дав себе опомниться, бросаюсь вперед. Нож я держу у груди, сжимаю рукоятку обеими руками и больно боюсь от нее же ребрами, когда кривое лезвие с хрустом входит в тугую лошадиную шею. Тишка отшатывается, бьет копытом, чуть не попадая мне по ноге. Я повисаю на рукоятке всем телом и откидываюсь назад, тяну, тяну ее за собой, чувствуя, как острый металл с трудом распарывает налитые мышцы. Из раны хлещет кровь, заливает мне ладони и запястья, плещет короткими толчками на грудь и живот. Конь храпит, потом клекочет и, наконец, тяжело валится набок. Я едва успеваю отскочить, чтобы меня не придавило осевшей грузной тушей, еще несколько секунд назад бывшей живым существом. Отползаю, оставив нож в развороченной тишкиной шее. Приваливаюсь спиной к дереву. И чувствую, как по щекам бегут слезы.
* * *
То окно, за которым видно гниющую тишкину тушу, я занавешиваю плотнее. На следующее утро, отревевшись и отмывшись от густой лошадиной крови, я пришла к ней и увидела, что вздутые конское бока облепили странного вида тварюшки. Похожие на жирных откромленных гусениц, но будто бы с человеческими челюстями. Они деловито проедали в Тишке ходы. Одна из них, увидев меня, отвлеклась от своего мерзкого дела и протяжно заверещала.
- Простите, судари мои, что побеспокоила, - пробормотала я и поспешила уйти в дом. Потом только сообразила, что эти тварюшки – и есть, должно быть, те самые Ключники, вслед за которыми приходит главный Гость – герцог разложения Амдусциас.
В Доме я уже неделю. Время катится быстро. Ночи становятся холоднее – по утрам я вижу на листьях хрупкую серебристую роспись изморози. Дни я провожу, метаясь по округе и завершая последние приготовления к Игре, вечерами – дремлю в кресле-качалке, завернувшись в обнаруженный в одном из шкафов тяжелый плюшевый плед. И в эти моменты мне до странности уютно. Дом ворчит и поскрипывает, под половицами скребутся мыши – настоящие, живые, не сросшиеся боками и хвостами твари из свиты Визиря – кто-то шуршит на чердаке, тяжело вздыхает Помощник, стерегущий крыльцо. По утрам я пью грушевый чай и не спеша раскуриваю сигарету, глядя на то, как вдалеке над мертвым полем занимается бледно-розовая, как простудный румянец, заря.
- А где твой дом? – однажды спросила я Помощника. Я как раз наловила пауков в подвале – на угощение Абрадоксу – и теперь ждала, пока в ванной согреется вода и чесалась, чесалась, чесалась.
Помощник вместо ответа потерся щекой о мясной свой воротник. Вот странное дело – сколько времени прошло, а мясо ничуть, кажется, не потемнело, и запаха от него никакого нет. Меняет он что ли шубы свои?..
«Тут. А твой».
Я задумалась. А и правда – где мой дом? В московской съемной квартире, где я даже не успела распаковать вещи перед тем, как уехать в Злынку? В квартире, где мы жили вдвоем, где ругались из-за немытой посуды и жгли благовония холодными вечерами? Нет и нет. Ничего из этого так и не стало мне родным.
Я так ничего и не сказала.
Часть 3. Волки и овцы
В ночь, когда должна начаться Игра, я стою на крыльце и нервно тереблю подол сарафана, расшитого алыми маками. По шее и открытым плечам бегают мурашки – и непонятно, то ли от разгулявшегося ветра, то ли от страха. Помощник куда-то делся еще с вечера – наверное, выкопал себе норму в лесу и залег в нее, чтобы только не встречаться с Гостями.
Первым, как и сказано в «Наставлениях», является Абрадокс. Он низок и пузат, одет, несмотря на раннюю осень, в подбитую грязным мехом доху и на лицо, пожалуй, сошел бы за какого-нибудь мелкого купчишку прямиком с картинки в учебнике истории. Вот только лицо это – синюшное, оплывшее, отороченное понизу жидкой, как мочалка, бородкой – он то и дело поправляет руками, когда оно сползает, приоткрывая что-то красное и влажно блестящее. Вместе с Абрадоксом является свита пляшущих и улюлюкающих бесов – натуральных поросят на раздвоенных копытцах и с розовыми шкурками, сплошь покрытыми язвочками и трещинами. Рюмку мутенй водки с извивающимися на дне личинками Абрадокс забрасывает в горло, не глядя, черпает длинным пальцем из серебряной тарелочки мед с пауками и отправляет в сползший рот.
- Ух, хороша, чертовка! – он, кажется, хочет облапать меня за задницу, но в последний момент отдергивает руку и семенит в обеденную. Толпа бесенят устремляется за ним. Один задерживается – высунув от усердия язык, он что-то выводит когтями на стене.
- А вот я сейчас кому-то пятачок на сторону сворочу… - ласково обещаю я и тянусь за дрыном. – Ни креста, ни святой воды не понадобится – одними ручками управлюсь…
Бесенок вскидывается и смотрит на меня мелкими бессмысленными глазами. Мокрое рыльце мелко подрагивает. А потом, взвизгнув, бросается вслед за остальными.
После Абрадокса приходит Аграт. Она высокая и стройная, беловолосая, как русалка, с точеным подбородком и светлыми глазами. Сарафан – такой же почти, как у меня – на ее животе разодран, и в прореху свисает пара сморщенных ручек и пара сморщенных ножек. Не знаю уж, сосуд она для кого-то злого и мерзкого, или это какой-то извращенный демонический симбиоз, но только в «Наставлениях» говорится, что карты Аграт всегда надлежит сдавать за двоих.
- Сударыня, - кланяюсь я ей. – Аграт проплывает мимо, не удостоив меня взглядом. На столе в обеденной зале ее уже дожидается персональное угощение – настойка на засушенных плодах снотворного мака.
Два Гостя в доме. Остается третий.
Шум с заднего двора раздается, едва наступает полночь. И одновременно с этим все прочие звуки – даже шелест ветра в мертвом поле – расплываются и угасают. Что-то большое, тяжелое и неловкое ворочается в темноте, влажно хрустит и трещит.
А потом – шагает к крыльцу.
Мертвый и обглоданный Ключниками Тишка, оскальзываясь, забирается на ступени. Конская туша Амдусциасу оказывается мала – тишкина морда треснула и расщепилась, как полено под колуном. Слева болтается длинный высохший язык. А из влажной темноты глядят на меня два рубиновых глаза.
- Приветствую, сударь мой, - произношу я дрожащим голосом. – Что же вы на крыльце томитесь? Проходите, будьте моим гостем, окажите хозяйке честь…
Он протискивается мимо, оступаясь на негнущихся ногах, и скрывается в полумраке прихожей. Я выжидаю какое-то время, пока успокаивается бешено колотящееся сердце. Достаю сигарету. Оплывший огарок свечи в баночке на перилах вдруг вспыхивает сам собой.
- Спасибо, дружище, - шепчу я Дому, в два затяга выкуриваю сигарету и иду следом за Амдусциасом.
Гости в сборе.
В зале уже все готово для Игры. На белой скатерти разложено поле – огромный лоскут выделанной буроватой шкуры. На нем черными тонкими линиями обозначены дом, лес, овин и поле. И косые клеточки для ходьбы. Разложены веером карты. На рубашки лучше не смотреть – картинки на них тошнотворно шевелятся.
- Не хочу быть Овцой, - капризно дует губки Аграт, глядя, как Абрадокс трясет игральные кости в жирном кулачке.
- Помилуйте, душенька! – демон заходится смехом и от этого синюшное лицо его чуть не сползает на грудь. – Срединас вы единственная – самая что ни на есть Овца! Ну, разве что Хозяйку еще пригласить. Правилами ведь не возбраняется?
Амдусциас, усевшийся в тяжелое – по зале его таскал Помощник – дубовое кресло и едва не подпирающий расколотой головой потолок, что-то клекочет. С разъехавшихся лошадиных губ падают на скатерть клочья розовой пены. Абрадокс тут же затыкается.
- Судари и сударыня, закуски, будьте любезны! – пою я и выношу им на подносе первые блюда. Поднос такой же макабрический, как и все, что здесь происходит – тертая редька с чесноком и морковью, розовые пласты буженины со слезой и разносолы на нем чередуются с потрошеными жабами, мучными червями, обвалянными в сахаре,и тертыми в меду пауками. Аграт цапает кусок буженины, сует куда-то под подол. Шепчет:
- Ночь-то какая, какая ночь… ни звезды на небе.
- Полно вам, душенька, тревожиться, - ухмыляется Абрадокс. – Дело известное: чем ночь темнее, тем нам… вольготнее. От кого первая ставочка будет?
- От меня и будет, - Аграт кривится то ли от боли, то ли от омерзения, когда торчащие из живота скрюченные ручки передают ей пачку каких-то прошитых тесемкой листов. – Душа невинная, сегодня должна народиться. Родители хотят Петром назвать.
- Не народится, - хохочет Абрадокс и выставляет на поле фишки. Гробастает колоду. – Тасуем-с!
Я не сразу понимаю услышанное. Онемело стою в дверях и гляжу на это демоническое сборище. Амдусциас медленно поворачивает ко мне тяжелую голову. Рубиновые глаза его вспыхивают, и я спешу исчезнуть – чувство такое, словно меня обдали кипятком.
Повторно я появляюсь в зале, лишь когда время доходит до горячего. Выношу Гостям то, чем угощала Визиря – свинину в пиве. Абрадокс довольно потирает ручки.
- Хорошо, хорошо пошло! – бормочет он. – А вот что бы мне ему… устроить, а? Обвитие пуповиной – хорошо, но было же, да, было? Много раз было. А если мы его вот так вот изогнем…
Он делает короткими пальцами какое-то сложное движение. Меня бросает в дрожь. И почему-то тянет болью низ живота. Абрадокс кряхтит, тянется всем тело вперед, а потом отдуваясь, падает обратно на стул.
- Все! Получите, распишитесь. У акушерочки ручка дрогнула, а косточки у младенчиков хрупкие, а позвонки и того…
- Хорош, хорош же, - морщится Аграт. – Наелся? Твоя ставка!
- А что, можно и ставочку, - теперь на стол ложится кипа бумаг от Абрадокса. – У меня правда, того, полежалее будет… девка, десять годков. Хорошая, покладистая, мама на нее не нарадуется. Я ее для себя берег, между прочим. Ей на операцию скоро, так что фантазий – через край.
- Годится, - заключает Аграт. Амдусциас согласно качает уродливой головой.
Я оставляю поднос с мясом на столе и выбегаю на крыльцо.
Мне безумно хочется закурить.
* * *
Наутро после первой Игры я меряю шагами кухню. Из угла в угол, из угла в угол. Из коридора за мной сосредоточенно наблюдает Помощник.
«Так. Не получится».
- Почему? – огрызаюсь я в ответ. – Этот жирный сам сказал – правилами не возбраняется. Я прочитала – ставка может быть любая. И если я предложу им сыграть, дам что-то, что их заинтересует – условия тоже смогу ставить любые. Так?
«Пропадешь».
- А и хер с ним! – вконец срываюсь я. – Ты не понимаешь, да? Не понимаешь, что они делают? Хотя тебе-то откуда – ты тут, небось, десятки лет уже служишь…
«У тебя. Нет кости. Кость у каждого своя».
Я останавливаюсь и приваливаюсь спиной к стене. И в самом деле – игральные кости каждый Гость приносил с собой. Абрадокс – в резной шкатулке, Аграт – в мешочке из синего бархата. Амдусциас свою и вовсе выкашлял на стол в сгустках слизи, как кот отхаркивает шерсть.
С минуту я усиленно думаю. А потом – медленно вытягиваю из раковины увесистый половник с толстой ручкой и ласково зову Помощника:
- Ласточка моя, заинька, кисонька…
Он пятится к выходу. Со стороны это, наверное, выглядит до жути забавно – эта исполинская туша вполне способна смахнуть мне голову с плеч одним ударом лапы, а вот поди ж ты.
- Ты здесь уже сколько? Двадцать лет? Сорок? Семьдесят? Каждую Хозяйку наперечет знаешь, то там подслушаешь, то тут подглядишь… так?
«У тебя. Не получится».
- Мне нужна эта кость! – рявкаю я и с размаху бью половником по плите. Металл жалобно звякает о металл. – Ну пожалуйста, ну милый. А я тебе самое вкусное мясо приготовлю! Специально в город съезжу, никаких денег не пожалею. Огромный кусок, зажаристый – и весь твой. Что скажешь?
Он колеблется. Уголки черного рта ползут вниз. Серповидные когти нервно постукивают по половицам.
«Кость, — звучит наконец у меня в голове. – Можно получить. Если отдать самое дорогое. У той, что беременна. Детский пальчик. У толстяка. Старинный медяк. У жеребца. Не знаю. Страшное что-то».
- Да что ты говоришь, - ворчу я. Самое дорогое, значит… а что у меня из дорогого? Один рюкзак, а в рюкзаке – ноутбук и сменная одежда. Ни талисманов, ни памятных подарков, ни открытки, ни колечка – ни-че-го. Как там раньше говорил Помощник? «Дом зовет только тех, кто дошел до края».
И тут меня словно током прошибает.
Что у человека остается, когда он теряет все, что имел?
Правильно.
Только он сам.
* * *
Я сижу в обеденной зале. Передо мной на белой скатерти – чашка с маковым отваром, серебряное блюдо и кривой нож, тот самый, которым я вскрыла горло бедному Тишке. Я то берусь за вытертую прикосновения сотен пальцев рукоятку, то отдергиваю ладонь. То вскакиваю со стула и принимаюсь бродить по комнате, то снова сажусь и неотрывно гляжу в огненные блики на тусклом лезвии. Из угла на меня так же пристально глядит Помощник.
- Только и можешь, что пялиться, - бормочу я вполголоса. – Коням глотки резать, пальцы рубить – все сама…
«Я помог. Отвар. Подсказал. Как сделать».
Тут он прав. Подсказал и объяснил, что через полминуты после того, как я выпью сладковатое белесое молочко, наступит эйфория. Легкость и счастье и – если верить ему – никакой боли. А еще через полминуты начнут отключаться органы чувств, одно за другим: сначала слух, потом зрение и осязание. А потом – если рецепт был повторен верно – я либо очнусь с головой тяжелой и мутной, как с тяжелейшего похмелья, либо не очнусь вообще. Хороший расклад.
Ладно.
Я коротко выдыхаю сквозь стиснутые зубы и залпом выпиваю стакан. А после, пока не пропал поднявшийся в крови адреналин – сразу же, забыв про положенные полминуты, хватаю нож и с размаха опускаю на выставленный указательный палец на левой ладони. Лезвие с хрустом пробивает кожу и мясо. Входит в сустав – и вверх по руке, до самого плеча, простреливает такой болью, что у меня темнеет в глазах. Я выпускаю рукоять – нож остается торчать, он застрял самой кромкой лезвия в суставной сумке – и ору так, что начинает саднить в легких, ору, размазывая катящиеся по щекам слезы.
…а потом вдруг все проходит. Боль отступает – не сразу, волнами – но отступает. Вместо нее тело обволакивает теплом. Я чувствую, как на губах расплывается идиотская улыбка. И уже без страха снова берусь за нож. Кромсаю, пилю и качаю лезвие из стороны в сторону, выламывая хрящ. Кровь брызжет на белую скатерть. Мне интересно и весело.
Я успеваю перерезать последний лоскут кожи за секунду до того, как исчезают стук ножа и хруст мяса – резко, словно в кто-то выключил в телевизоре звук. Потом перед глазами все расплывается – я будто гляжу на мир сквозь дымчатое стекло. Потом исчезают ощущения, слабеют мышцы. Машинально я хватаюсь за край скатерти и валюсь на пол, увлекая ее за собой.
* * *
...я сижу на кухне, курю – в этот раз можно и в доме – прижимаю к груди левую руку, перемотанную окровавленной тряпицей, и мрачно наблюдаю, как в маленьком ковшичке на плите булькает мясной навар. Думаю, что хватанула лишнего – хотела отрубить одну фалангу, а вместо этого отчекрыжила палец под корень. Ну ничего. Выварить мягкие ткани, чтобы легче сходили, дочиста выскоблить – и будет у меня сразу две кости, основная и запасная.
Только бы успеть. За окном смеркается.
А значит, вторая Игра совсем скоро.
* * *
Гости являются тем же порядком: источающий загробное веселье Абрадокс, меланхоличная Аграт и в конце – чудовищный Амдусциас. Прошлым утром он исчез вместе со своей новой шкурой. Не знаю уж, где провел день Герцог разложения, но мертвого Тишку, растянутого на его непомерном теле, сильно потрепало: на двух ногах полопались суставы, а по правой стороне расколотой морды тянется борозда вырванного мяса.
Я привечаю всех троих, усаживаю за стол, выношу закуски. По щелчку пальцев Абрадокса на столе появляется давешнее поле из выделанной кожи. Я жду, пока Гости устроятся, а потом выдыхаю и, набравшись смелости, говорю:
- Судари и сударыня! Чудесная сегодня ночь, не правда ли?
- Ночь как ночь, - ворчит Абрадокс, косясь на меня одним глазом. – Чего надо-то?
«ВЕЖЛИВЕЕ. С ХОЗЯЙКОЙ»
От этого голоса – утробного, низкого – у меня встают дыбом волосы на затылке, а в костях заводится мерзкая дрожь. Я не сразу понимаю, что это вступил в разговор Амдусциас. Герцог разложения смотрит прямо на меня глазами-искрами. Тяжело дышит – тишкины ребра трещат, раздаваясь в стороны и снова сходясь.
- Я… - я нервно сглатываю. – Я лишь хотела спросить – если вам угоден ужин, если в доме моем тепло и уютно, не будет ли мне позволено сыграть с вами партию? Правила позволяют.
Абрадокс разражается было булькающим смехом, но под взглядом мертвой лошадиной головы тут же утихает. Аграт глядит на меня с интересом. Розовые ручки и ножки, растущие из ее живота, мелко подрагивают, будто от нетерпения.
«САДИСЬ. КОСТЬ?»
- Конечно, сударь мой, - отвечаю я и выкладываю на стол игральную кость. Ошметок моего пальца – изжелта-белый и весь в царапинках. Перестаралась, пока скоблила. Абрадокс хватает его, подносит к носу и шумно втягивает воздух. Бросает обратно и заключает:
- Годится!
- А ставка? – Аграт подается было ко мне, но тут же отстраняется, болезненно скривившись. – Какая ставка?
Я простодушно улыбаюсь ей в ответ.
- Ставка – я. Если проиграю – вся ваша. Хоть на веки вечные.
- А если выиграешь? – тянет Аграт.
Я облизываю пересохшие губы.
- А если выиграю – никогда больше вас здесь не появится.
Вот теперь смеются все. И Абрадокс, и Аграт. И даже Амдусциас – его смех похож на тяжелый колокольный звон, раздающийся где-то прямо в моей голове.
- Дурная девка, - ласково заключает Абрадокс. – Думаешь, ты первая? А впрочем… давно мы таких не видали, а? Измельчали Хозяйки. Ну, сударь мой и сударыня, может, позабавимся?
- Глазоньки у тебя красивые, - тянет Аграт. – Над кроваткой повешу, будет деточке моей забава.
Абрадокс уже вовсю тасует карты.
Игра – «Волки и овцы». Правила я худо-бедно выучила, пока вываривала свой отрезанный палец. Двое – сейчас, впрочем, трое – игроков становятся волками, третий – овцой. Овца начинает в овине и ходить может только вперед и назад, вправо и влево. Волки – в лесу и ходят по диагонали. Какой волк схватил овцу – тот и победил. А если овца пересекла все поле – значит, спаслась и оставила волков в дураках.
Овцой, конечно, выпадает быть мне.
Аграт тасует карты. От того, какая карта тебе выпала, зависит, на сколько клеток передвигается кость. А если один из волков догнал овцу – карты выкладываются на стол и сравниваются. У волка старше – догнал и съел. У овцы – спряталась и спаслась.
Вживую я в «Волков и овец» играю впервые. А вот соперники мои, судя по всему, сильные, сыгранные. Один за другим они выкладывают карты на белую скатерть и медленно кружат по нарисованному черными черточками лесу, отсекая мне все пути. Мне же с картами не везет – выпадает то двойка, то тройка – так что я почти топчусь на месте, как самая настоящая овца.
- Ам! – щелкает зубами Абрадокс. Его «волк» - позеленевшая от времени монетка с обколотыми краями – уже совсем близко. Не знаю, в магии тут дело или в чем-то еще, но мне кажется, будто я на самом деле слышу запах мокрой звериной шерсти, а на шее моей, прямо над яремной веной – разгорается тяжелое и затхлое волчье дыхание.
Мне приходит шестерка. «Овца» из кусочка моего собственного пальца шарахается в сторону, и «волк» Абрадокса промахивается.
Овца большими скачками уносится на лесную опушку…
…и там ее перехватывает «волк» Аграт. Широко улыбаясь, там выкладывает свою кость – обрубок детского пальчика, сморщенный и посеревший – прямо перед моей.
- Тяните карту, душенька, - поет демоница.
И я тяну – не глядя, не могу смотреть. Кладу перед собой на стол рубашкой вверх. Точно так же делает и Аграт. Она смотрит мне в глаза, проводит длинным языком по растрескавшимся губам, цепляет карту коготком и переворачивает.
Пятерка.
Я переворачиваю свою.
И оторопело смотрю на нарисованную в уголке красной краской семерку.
- Тварь такая, - шипит Аграт, пока моя овца удирает дальше в лес.
- Уходит как будто, - бормочет Абрадокс. Он сосредоточенно разглядывает карты и теребит себя за губу. Та сползает все ниже и ниже.
Дальше становится лучше. Я разгадываю маневр Аграт, которая подбирается ко мне через черточки-кусты, и сворачиваю в сторону. Обыгрываю Абрадокса и длинной дугой ухожу на край поля. Стоит мне на мгновение закрыть глаза, и я чувствую, как мои стопы – не стопы, копыта! – вязнут в раскисшей от дождей земле, а клочковатую шерсть на загривке цепляют сухие ветки.
- Душенька моя, кто здесь овца, спрашивается? – бурчит Абрадокс и швыряет в Аграт отыгранную карту. – Сказано же было – в клещи ее, в клещи!
- Подавишься, - огрызается та.
А я все бегу.
И уже на самом-самом краю поля – пара удачных карт, и выбралась! – меня встречает «волк» Амдусциаса. Герцог разложения не издал ни звука за всю игру. Пока я боролась с двумя другими демонами, он шел себе и шел дальним лесом, через неровно накарябанные сосенки, через болотце и заливной лужок – и теперь встретил меня нос к носу. Да так, что не отвернешь – куда бы я ни двинулась, его «волку», комку какой-то тошнотворной белесой слизи с кровяными прожилками, хватит одного рывка, чтобы меня догнать.
И съесть.
Абрадокс и Аграт затыкаются. Амдусциас смотрит на меня. Нет, не Амдусциас – куда-то пропала и зала, освещенная оранжевым светом свечей, и накрытый стол, и раздувшийся лошадиный труп. Передо мной стоит седой горбатый волк. Он не рычит и не скалится – только слегка приоткрыта зубастая пасть, и капает на пожухлую осеннюю траву мутная слюна.
Я трясу головой, и наваждение пропадает. Амдусциас кивает Абрадоксу, и тот переворачивает его карту. Девятка. Я заношу дрожащую ладонь над колодой.
И снова пропадает все вокруг, и я гляжу в глаза огромного волка, и горло мне сдавливает животный страх. Мне бы броситься прочь, забиться бы в любую нору, под любую корягу. Отсидеться, спрятаться в домике.
В домике…
В этот самый момент происходит что-то странное. По белой скатерти, на которой разложено поле, и разбросаны тарелки и чашки, прокатывается волна – слабая-слабая, словно от дуновения ветерка над водной гладью. Колода шевелится, и вместо той карты, которую я хотела взять – из середины – мне прямо на ладонь соскальзывает самая верхняя.
Демоны сидят неподвижно, словно изваяния. Лишь Абрадокс тяжело дышит, да кривые ручки, растущие из живота Аграт, в нетерпении скребут пальцами по столу.
Я переворачиваю карту.
- Дрянь такая! – вопит Абрадокс и подается ко мне. Я вскакиваю, опрокинув стул. Карту – алую десятку – прижимаю рубашкой к груди.
Волк промахнулся. А овце – два шажка до края поля.
- Нечестно! – ударяет кулаками по столу Аграт. Тарелки с чашками жалобно звякают. – Подглядела! Подгадала!
- Честно, судари и сударыня! – повышаю я голос. – Я выиграла! Ставка – ваш уход. Попрошу не задерживаться!
Амдусциас поворачивает тяжелую голову. Всего на мгновение я перехватываю взгляд его рубиновых глаз - и чувствую, как ноги прирастают к полу. Воздух становится горячим и липким, обволакивает тело словно душное шерстяное одеяло. только сердце колотится быстро-быстро - так, что, кажется, вот-вот треснут ребра.
Демоны поднимаются из-за стола.
- Глазоньки красивые, - шепчет Аграт... и вонзает длинный палец мне в левую глазницу. Черный горбатый ноготь легко рвет роговицу, вдавливается внутрь. Задевает нерв - мозг мне словно прошибает раскаленной спицей. Я чувствую, как по щеке комками сползает что-то студенистое и холодное. Хочу кричать, но выдавливаю из непослушного горла только тихий хрип.
- Мой... дом... - сиплю я. Сознание плывет. Аграт проворачивает палец в моей глазнице, наклоняется и тянет губы в приторной улыбке.
- Что ты там шепчешь, солнышко?
- Мой... дом... - мои ноги дрожат.
Нет. Не ноги. Это трясется пол. Половицы стонут и гудят, словно трубы старого органа.
- Что за... чертовщина?.. - растерянно бормочет Абрадокс.
- МОЙ ДОМ! - ору я что есть сил. Все приходит в движение. Качаются шкафы, падает на пол и бьется посуда. Серые доски вздымаются, словно морская волна. Свечи трещат, взвившееся пламя облизывает стены и потолок. Аграт отбрасывает от меня на другой конец залы. Неповоротливая туша Амдусциаса поднимается было с кресла - и тут же валится обратно, придавленная тяжелым сервантом.
- Это мой дом! - по зале прокатывается порыв ледяного ветра. Сила, сдавившая мое тело, исчезает, и я падаю на колени, но тут же встаю, размазывая по скуле кровь и слизь из пробитой глазницы. - А вы в нем - гости! И не более того!
Дом - отравленный демоническим присутствием, страдающий от грязи, творящейся в нем во время Игры - скрипит и скрежещет. И я скрежещу зубами вместе с ним от жгучей ярости.
- Вон отсюда! - кричу я, вскидываю к потолку руки, и пространство вокруг будто плавится, растекается, как зажженная свечка. Абрадокс - единственный стоящий на ногах - медленно пятится к двери, и в маленьких его глазках я вижу... страх?
- ПРОЧЬ!
И наступает тьма.
* * *
Холодно. Осень отсчитывает последние дни. Утром выпал первый мелкий снег - я вышла на крыльцо, а он густо сыпал с тяжелого низкого неба. И таял, едва касаясь промерзлой земли.
Я сижу на крыльце, кутаясь в цветастую шаль. Курю, медленно затягиваясь и так же медленно выпуская из легких горький дым. То и дело прикладываюсь к кружке - нет, не с водкой и не с пивом даже, а с обычным черным кофе. Если бы еще повязка на левом глазу постоянно не сползала, и мне не приходилось ее поправлять и туже затягивать на затылке, было бы совсем хорошо.
«Куда. Теперь».
Я смотрю на Помощника. Он переминается с лапы на лапу, нервно поводит опавшими боками. Пустить его в дом, что ли, на ночь. Мерзнет ведь...
- Убираться, - я пожимаю плечами. - А потом не знаю. Доеду до города, накуплю себе книжек. Давно хотела просто поваляться с книжкой у окошка в дождь или в снег.
«Остаешься».
— Остаюсь, — отзываюсь я и улыбаюсь своим рассеянным мыслям. Кроме книжек надо бы купить новый плед для кресла-качалки. А на кухне заменить разбитую вчера посуду. И притащить толкового мастера, чтобы осмотрел стены — не многовато ли щелей, не будет ли зимой тянуть отовсюду сквозняк.
Нет.
Никого притаскивать не буду. Сама научусь и все сделаю.
А еще — с первыми морозами выберусь в лес, наберу рябины. И можжевельника, если успею. И буду пить вечерами чай.
Ведь нечисть любит хороший чай.