По образованию я филолог, поэтому в студенческие годы часто ездил на практику в глухие деревни и села, записывать местный фольклор. А фольклор у наших предков был забористый: чего стоят только истории старух о том, как Перун помогал Ленину всех врагов победить, или истории, как черти ловили девок, уводили к себе на болото и там использовали для размножения. Но была в моей практике одна история, которую я до сих пор иногда вспоминаю. Но не с интересом, а с какой-то... тревогой или страхом что ли.

Для тех, кому это название что-то скажет... Село Журавичи, Белорусская ССР, 1989 год. Приехали мы, беседуем со сказительницей, байки её записываем, песни народные. Говорила она, кстати, на термоядерной смеси русского и белорусского языков, какую обычно называют «трасянкой», когда в речи перемешиваются и русские, и белорусские слова.

Но вот дело к вечеру, решили сделать перерыв. Нас расквартировали в избах, моя была на самом дальнем конце села, куда меня и решила проводить та старушка-сказительница. Идём мы, и вот она останавливается, показывает куда-то пальцем и говорит:«Бачыш таго мужыка?» Я смотрю: и правда, у покосившегося фонарного столба мужик лет пятидесяти стоит, курит. Ну дядька как дядька, плюгавенький, плешивенький, с пивным пузом, но на какого-то забулдыгу местного или какую-то эксцентричную личность не похож. Я говорю:

— Да, вижу, ну и что в нём такого?

— А гэта няпросты мужык. Гэта Василь па прозвишчу Пануры. Калі ён малым быў, яго Хапун утащил.

— Хапун? — спрашиваю. Думаю, это что ещё за чудо местной фауны. А сам смотрю на мужика: и правда, вид у него действительно «пануры», угрюмый то есть, картуз серый на глаза надвинут, голова в плечи вжата.

— Ну, — говорит бабка, — сядай на скамеечку, расскажу.

Рассказала мне старушка историю, которую Стивен Кинг бы с руками оторвал.

— Хапун, — говорит, — такая пачвара, якая дзяцей крадзе, калі яны далёка ад дома атходзяць. Ну там на полі, у лес ці на рэчку. Дзяўчынкі Хапуна не баяцца, а вось хлопчыкаў ён крадзе і яшчэ як… Выглядае Хапун як дзед барадаты з мяшком за плячыма. Ды толькі нябачны ён і таму злавіць яго немагчыма.

— «Нябачны»? Так раз он невидимый, то откуда ж Вы знаете, как он выглядит?

— Убачыць яго ўсё ж такі можна, калі ён свой мяшок развязывае, каб дзіцяці туды запхнуць. Ды толькі калі не паспееш дзіця спасти, то пішы прапала: з мяшка крыкаў дзіцячых не услышаць. А затым развяжа Хапун свой мяшок толькі дома. Дом у яго глыбока ў лесе, у гушчары, куды ніхто не дабярэцца і адкуль нікому не збежаць.

— И что же он с детьми делает? Ест или... чего похуже?...

— Ні тое, ні другое. Будзе ён дзіцяці мучыць, біць, калечыць. Падабаюцца яму боль і слёзы дзіцячыя. Шмат так дзяцей можа ён загубіць… Але ў тых дзяцей, якія выжылі, лёс яшчэ горшы. Яны потым самі хапунамі становяцца, самі дзяцей крадуць.

— И что, получается, вот этот вот дядька — кивнул в его сторону, — тоже?...

— Да не, ты чего? Пануры — чалавек працавіты, гаспадарлівы. Ды і не мог бы ён: калі б ён вось так дзяцей краў, мы б ужо даўно узналі.

Рассказала мне бабушка и историю самого Василя, по прозвищу Угрюмый.

— Мне гадоў семнаццаць было, калі па дзяревне вестка разнеслася, што пропаў хлопчык Васіль. Пашукалі яво дзень-два, ды і вырашылі, што знік з канцамі. Маці з бацькам яго аплаквалі, пакуль маці ад гора не памерла. Шмат часу ўжо з таго моманту прайшло, як не стала Васіля, ужо ўсе забыліся пра яго… І вось неяк раніцай, лета тады канчалася ўжо, знайшлі яго колхознікі ў полі. Увесь ён быў ізбіты, шматкі валасоў выдраныя, вачэй падбіты, лоб у крыві. Доўга маўчаў ён, адмаўляўся гаварыць. Толькі плакаў зрэдку. Але калі падлячылі яго і супакоілі, тады і распавёў пра Хапуна. Аднак дзе логава вырадка гэтага так і не ўспомніў. Казаў яшчэ, што быў у хаце Хапуна яшчэ адзін хлопчык, якога той малатком біў, пакуль хлопчык дыхаць не перастаў.

Калі ўжо труп гніць пачаў, узяў Хапун труп і пайшоў выкідаць. Васіля ён звычайна да крамы ланцугом прыкоўваў, але ў гэты раз ланцуг прыслабіў, а дзверы зачыніць забыўся.

З таго дня стаў Васіль нелюдзімым. Размаўляць перастаў, з хаты не выходзіў амаль. Чудо, што нармальным жыццём зажыў і зусім з розуму не сышоў.

Мы пробыли в деревне ещё недели две-три. Периодически я действительно видел Угрюмого, которого бы ни разу не приметил и не акцентировал бы своё внимание, если бы не рассказ бабки. Он всё время занимался самыми обычными делами, как самый обычный человек. Вечером возвращался домой с поля или где он там работал. По выходным делал что-то по хозяйству у себя в огороде — жил Угрюмый один, семьи у него не было, — или просто сидел на скамейке под яблоней, распивая пузырь зубровки. Только теперь я заметил, что что-то в нём было не так. Причём был это тот самый случай, когда не можешь понять, что же именно тебя в этом человеке настораживает. И я бы вряд ли задумывался над этим, если бы не рассказ о Хапуне. Мне даже начало казаться, что у Угрюмого, когда он чуть приподнимает картуз, иногда виден шрам на левой щеке, под глазом.

А деревня меж тем жила своей жизнью. Но жила как-то незаметно. Что-то постоянно происходило, местные что-то постоянно обсуждали на своей мало понятной для нас, минчан, трасянке. Только вот не делились местные с нами своими новостями. Как только я или кто-то из нас проходил мимо групки жарко спорящих баб или мужиков, те сразу замолкали, как партизаны на допросе. Было это, конечно, странно, но мы и не пытались ничего узнать, а не наше дело, захотят — сами расскажут.

Так бы всё и кончилось, если бы буквально за день до нашего отъезда из Журавичей не произошло нечто страшное. Хотя ничего особенно мистического в этом происшествии, может, и не было. Просто двое наших парней, когда пошли рыбачить на местный ручей, нашли в кустах труп мужика с пробитой головой. Да, это был Угрюмый. Опознали его по тому уродливому серому картузу, густо залитому кровью.

Вот тогда-то местные жители и были атакованы целым шквалом моих вопросов. Я уже не собирался скрывать своё любопытство, потому что это любопытство переросло в панику. Что местные обсуждали всё это время, почему скрывали от нас все новости, но главное — что произошло с Угрюмым? Помню, я даже хотел уже пригрозить милицией, у нас не было сомнений, что Угрюмого убили остальные деревенские. Однако вскоре на наш спор подоспели местные мужики-колхозники, предотвратили уже почти начавшуюся потасовку и начали рассказ, предварительно заставив дать обещание, что историю эту я никому не расскажу.

Разгадка жестокого и таинственного убийства была проста. В окрестных деревеньках раз в полгода пропадали дети. Да, всё по классике жанра: заблудились в лесу, утонули в реке, задрали дикие звери. Только вот слишком часто в последнее время происходили подобные случаи. Уже и полицию вызывали, толку ноль.

Так, может, и жили бы дальше, списывая пропажи на хапуна. Пока один местный лесничий не нашёл в глухой чаще полусгнившую хибару. То, что он там увидел, заставило его, я думаю, слегка лишиться рассудка. Может, это всё сплетни, но до нас дошло описание того, что там было. Запёкшаяся ржавая кровь, разбитые черепа, куски кожи, полуразложившиеся трупы с вырезанными половыми органами... а ещё там был картуз. Тот самый, тот самый картуз.

На допросе, организованном местными мужиками, маньяк вёл себя, как и подобает стереотипному педофилу-убийце. Сперва всё отрицал, злился, обещал всех перерезать. Когда его прижали к стене, а в подвале его нашли ещё два трупа, начал хныкать, как побитая проститутка. Как оказалось, похищал он детей не только в этом селе, но в и окрестностях. Он во всём сознался, рассказал подробности, говорил, что признаёт свою вину. Каялся…

Мне даже предлагали сходить в ту избушку, посмотреть, проверить, действительно ли всё это правда, если я вдруг не поверил. Но у меня нервы не такие крепкие, поэтому я отказался. Те же из селян, кто побывал там, отказывались что-либо рассказывать. Рядовому человеку такое лучше не видеть.

Я пишу это и не могу дать себе ответ на вопрос. Мы привыкли считать, что жизнь в деревнях спокойная и мирная, что нет в сёлах ни рэкета, ни терроризма, а тем паче — маньяков. Но ведь хапуны — это не просто миф, не сельская байка. Ведь наверное тот Василь и не сталкивался ни с чем мистическим. Сейчас такое назовут бытовухой: мальчика забрал маньяк, который долго над ним издевался, но в конце концов жертва улучила момент и смогла сбежать. А потом уже народная молва выдумала Хапуна, мешок и прочее. Только вот психика у жертвы из-за этого была сломана окончательно. Потому и появился в деревне монстр, самый настоящий, а не из бабкиных россказней. И ведь такие монстры пользуются деревенскими стереотипами, что-де жизнь в сельской местности мирная, и что дети могут сколько угодно гулять допоздна, и что можно даже не запирать ворота.

Сколько таких «хапунов» водится в сёлах по всей Беларуси, России, Украине, да по всей земле? И сколькие из них так и ушли в могилу, забрав с собой свою грязную, чёрную тайну?..