Эта история написана в рамках осеннего турнира Мракотеки (октябрь 2025 года)
За окном за последний час ничего не изменилось – было по-прежнему тоскливо и серо. Моросил бесконечный мелкий дождь, деревья дрожали, словно от холода, пытаясь прикрыться остатками жухлых бурых листьев. Васька положил голову на стол и шумно вздохнул.
— Вот отстой. Интересно, кому-нибудь вообще осень может нравится? Хотя, наверное, негры в Африке кайфуют — типа, попрохладнее стало...
— Ну ты и темнота, Василь! В Африке зимой наоборот, самая жара. А как же Пушкин? — Милка сидела на кровати, поджав ноги. Кругляш старого электрического обогревателя почти не давал тепла, и пол был совершенно ледяной. — Пушкин точно осень любил. Нас еще, помнишь, Гюрза «Онегина» учить заставляла, вот это вот все: «Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало...».
— Во, я и говорю! Пушкин же негр наполовину, вот ему и по кайфу было! – обрадовался Васька. — Ничего я не учил, потому что у нас тогда уже Черемша вела, а она весь урок в телефоне торчала, мужика себе городского искала, на нас ей вообще пофиг было. А Гюрза за год до этого в Розыгрыше выиграла и свалила – все тогда радовались еще, помнишь? Так что это вы там, отличники, своего Онегина читали, а мы в карты играли, на задней парте. Стареешь, Миладзе, Альцгеймер в дверь стучится!
— Точно, блин… Гюрза бы вас всех заставила Пушкина любить, правильная бабка была, хоть и вредная, капец. Помнишь, директор к ней лично ходил, просил не портить статистику, как она его послала? Скандалище был! Пришли с родителями, а она им — зачем, типа, вашим детям аттестат на панели? У нее всегда так было – раз учиться не хочешь, значит или на панель собираешься, или грузчиком. Ну и, типа, иди уже тогда, сразу, не трать время. Мне вот жалко, что она ушла. Так бы ты, Василечек, может, после школы вместо того, чтобы в гараже солярой дышать, в институт бы поступил и в город бы уехал! И про Пушкина бы знал. Да ладно, не гони, шучу я! А погоди-ка…
Милка спрыгнула с кровати, всунула ноги в толстые овчинные чуни и унеслась в другую комнату. Вернулась с потрепанным черным томиком, улеглась обратно на кровать, полистала книгу и углубилась в чтение. Васька сделал большой глоток из горлышка и снова уставился в окно. Хорошо бы сейчас пойти погулять, развеяться, но в такую погоду только под грибком на детской площадке сидеть дрожать, мало радости.
Украдкой поглядывая на Милку, Васька подумал, что ей самой в жизни учеба не сильно-то помогла. Бледная, как смерть – понятно, солнца с лета не видели. Под глазом следы от ногтей, видать, крепко вчера поцапались из-за чего-то с матерью. Давно не мытые ярко-красные волосы слиплись сосульками – в летнем душе околеть можно, кастрюлями воду на плитке греть и в душ через весь двор таскать тоже удовольствие ниже среднего. Газовый котел не включали из экономии, ждали первых заморозков.
С деньгами у Милки в семье всегда было туго. Мать, после смерти отца, крепко пила. Сама Милка снимала кресло в парикмахерской, которую громко называла «салоном», и почти все заработанные деньги тратила на расходники — закупала в городе краски ярких, кислотных оттенков: голубую, алую, зеленую. Поселковые девчонки упрямо не хотели осовремениваться, предпочитая нестареющую классику — «пепельный блонд», «цыганский черный» и «лисий рыжий», поэтому тюбики с истекающим сроком годности Милка тратила на себя. Летом, на ярком солнце, она казалась юной героиней мультфильма или компьютерной игры, которую неудачным заклинанием закинуло в унылую реальность рабочего поселка. Сейчас серый осенний вечер перекрасил ее каре в блеклый цвет палой листвы, и вытемнил морщинки, превратив в усталую, стареющую тетку. В ее крохотной комнате тоже было сумрачно и не прибрано, тоскливо.
— Чего читаешь? – соскучившись, поинтересовался Васька через несколько минут.
— Пушкина, прикинь! Вспомнили вот, захотелось срочно перечитать. И правда ведь, красиво пишет, сукин сын! «…И мглой волнистою покрыты небеса» — круто же, а? — Милка посмотрела на окно, по стеклу которого медленно сползали мелкие капли, словно надеясь разглядеть там, за гадкой моросью, ту самую, грустную и прекрасную Пушкинскую осень.
— Чего это он сукин сын-то? — Ваське стало обидно за Пушкина. — Просто квасил, наверное, постоянно. Шампанского за обедом хлопнет пару фужеров, икрой закусит и ходит себе, по паркам, гуляет – вот ему и хорошо. Подсвинок, вон, тоже в любую погоду на позитиве... Может, тоже глотнешь?
Легендарный поселковый алкоголик Подсвинок, окончательно потерявший человеческий облик, грязный, вонючий, вечно бродил по улицам, выклянчивал денег «в долг» и преследовал старшеклассниц, копошась заскорузлой ладонью в ширинке грязных рабочих штанов. Его много раз били, порой, страшно — ногами и палками, брезгуя дотрагиваться кулаками. Он пропадал, отлеживался где-то по заброшкам и вновь выползал попрошайничать. Милка поморщилась.
— Фу, Василь, ну что за сравнения? Вот о чем с тобой говорить вообще? Пушкин, вообще-то, себя сам так назвал, в письме. Хотя, выпить, наверное, можно, чуть-чуть, для настроения. Ну-ка, дай сюда!
Милка перегнулась через стол, выхватила у него бутылку сладкого, крепкого южного портвейна, сделала большой глоток и впилась глазами в яркую этикетку с горами, морем и восходящим солнцем.
— Вот бы туда, Васечек, да? Тепло, солнце, ветер в лицо ласковый, а не эта дрянь, что снаружи, море плещется… Я на море последний раз была в шесть лет, прикинь? С папой еще ездили. Ничего не помню. Помню только, как у меня тапок волной в шторм унесло, папа за ним в волну нырял, а мама на берегу стояла, ахала.
— А я вообще ни разу не был. Слушай, а может, сгоняем? У меня есть немного, еще матпомощь на заводе возьму, отпускные, должно хватить. Снимем гостевушку, поживем пару недель, погреемся, винища попьем. Мне один механ в гараже рассказывал, там его прям в полторашках продают, сладкое, и стоит дешевле, чем у нас пиво.
— Не, так я не хочу. На проперженном диване бормотуху из полторашек хлебать и бичпакеты грызть – нафиг оно нужно, такое море. Уж если ехать – то нормально, в гостиницу, на белых простынях валяться, по рестикам вечерами ходить… Знаешь, Васянтий, уеду я, наверное, скоро в город. Отучусь на колориста, и сама тебя приглашу, на «олл инклюзив», рыбок смотреть.
— Это ж денег дофига надо, на комнату, на обучение. Магазин если только ограбить. Кредит брать — так тебе много не дадут, и отдавать потом запаришься. А закладки у нас тут не для кого закладывать – все на синьке сидят.
— Да, денег надо... Есть тут варианты…
Милка помрачнела, сделала еще один глоток и откинулась на подушку, закинув руки за голову. Васька понял, что обсуждать эти самые варианты она не намерена, и решил, что пришла пора сменить тему.
— Да не грусти, Миладзе! Слыхала, Цирк приехал? Мужики в гараже ставки делают, кто в этом году Розыгрыш выиграет, настоящий тотализатор организовали, с коэффициентами, прикинь?
— Да? И кто в фаворитах? – без интереса спросила Милка, разглядывая облупившийся потолок.
— Подсвинок, конечно! Коэффициент один и одна десятая, даже неинтересно на него ставить, выигрыш хрен да маленько. Еще Иваныч, начальник станции, из-за которого в прошлом квартале премии всех лишили…
— Сколько всего призов будут разыгрывать, как думаешь?
— Да хрен его знает, год вроде не самый плохой. Помнишь, когда народ пачками от пневмонии валился – вот в том году пять было, в этом, думаю, два максимум. Хотя, знаешь, в мире черт-те что творится, настроение у всех поганое, может и на все три наберется. И дождь этот всех достал уже. Пошлепал бы твой Пушкин тут, по нашей грязище, на смену с утра, по темноте, в резиновых сапогах, посмотрел бы я на него…
Милка нетерпеливо отмахнулась и села на кровати.
— Знаешь, Василь, что было бы офигенски? Чтобы этот вонючий Цирк как-нибудь обломался и ни одного представления не провел. Прикинь, как круто — приехали беломордые, а тут все довольные, гуляют, солнышко светит – и никому их представления нафиг не нужны! Только эти гады всегда знают, когда им приезжать. В самую поганую неделю осени, в дождь, в слякоть… Спорим, как они свалят, сразу дождь закончится!
— Ну, наверное, прогноз погоды смотрят. И правильно делают, сейчас как раз людям положительных эмоций не хватает. По телеку говорили, что от этого сплошная польза. Весь мир ходит, все радуются, одной тебе не угодили. Или что, хочешь сказать, сама никогда не ходила?
— Фи, Василь, знаешь же, что в приличном обществе о таком не спрашивают! Хотя тебе, дураку, простительно, ладно. А вот и не ходила, прикинь, да? Когда папу придавило, я еще в школе училась, а там, сам знаешь – восемнадцать плюс. Мамка ходила. Она плакала поначалу, вечерами, думала, я не вижу, а вернулась спокойная, как удав, плакать перестала, расшевелилась. Только с весны как забухала, так до сих пор не просыхает. Каждый год теперь ходит, только веселее нам чего-то не становится, только хуже.
— Ну, это ты гонишь! — уверенно возразил Васька, — Цирк-то тут причем? Вот, даже в интернете пишут – Цирк снимает стресс, перезагружает мозг и настраивает на позитив. На позитив, а не на синьку! Тебе бы точно не помешало, у тебя же геморроев выше крыши. Мать вон, бухает, по деньгам полный голяк, стартап твой не взлетел…
— Спасибо, что напомнил, жентельмен! Геморрой лечить надо, а не обезболивающие пачками глотать. Сам собой не рассосется, только вырастет размером с кулак. Ладно, что с тобой, дураком, спорить, пойдем, что ли, покурим лучше. У тебя есть? Я так-то бросила, дорого, так что курю только чужие!
Они вышли во двор, спрятались под навесом от холодной мороси и молча закурили. Васька искоса поглядывал на то, как Милка лениво затягивается, глядя куда-то в мерцающую искорками капель пустоту. Неожиданно глаза у нее расширились, потом она прищурилась на что-то, невидимое Ваське за забором.
— Вспомни про говно… Вась, прогони его, пожалуйста. Не хочу, чтоб он тут околачивался, мамку еще, не дай бог, дождется.
Метрах в десяти от ворот в нелепой позе застыл мим, почти незаметный в сумерках в своем черном трико с белыми ромбами – тело вытянуло в струну, одна рука поднята, словно мим собирался дать кому-то «пятюню», вторая спрятана за спиной. Васька нехотя затушил окурок в консервной банке-пепельнице, вышел со двора и направился к черной фигуре. Мим стоял неподвижно, наблюдая за ним одними глазами. Высокий, страшно худой, с вытянутым белым лицом. Длинный, заостренный подбородок, выпуклые костистые скулы, черный провал растянутого в улыбке рта. Он был немолод, белый грим размок под дождем и отслаивался от серой кожи чешуйками, обнажая паутину морщин и шрамов. Мимы никак не реагировали на людей, если те не обращались к ним напрямую, но подходить близко все равно не хотелось. Васька вспомнил, что пацанами они верили, что, если дотронуться до мима, начнется гангрена и палец придется отрезать.
— Давай, пошел отсюда! — Он махнул рукой, словно прогоняя собаку. — Не надо тут никому билетов!
Мим свернул набок голову, неуловимым движением сменил позицию, перетекая поближе к Ваське, недоверчиво посмотрел на него и пошевелил кончиком острого носа, словно принюхиваясь.
— Ну-ка, стоять! Ближе не подходи, говорю! — Васька отшатнулся и поднял кулак, жалея, что не захватил с собой какой-нибудь дрын потяжелее. Мим молча, улыбаясь, смотрел на него. Васька увидел неподалеку обломок кирпича и наклонился за ним.
Мим вскинул руки к щекам, изображая на лице панический ужас, подхватил подол невидимой юбки и поскакал прочь по лужам, высоко поднимая колени. На углу переулка остановился, комично погрозил кулаком, повернулся и вприпрыжку двинулся куда-то в темноту. Васька хмыкнул, вернулся во двор и закурил еще одну сигарету.
— Ненавижу их. По улицам слоняются, страшные, как зомбаки из кино! — Милка поморщилась и прислонилась к нему спиной. Васька почувствовал, как ее бьет мелкая дрожь. — Еще и воняют какой-то сладкой тухлятиной. Пасти свои щерят, а там ни зубов, ни языка, одна темнота, видел? Я как-то, рядом с домом столкнулась с одним. От подруги шла, задумалась, и прям в него влетела. Куртка этой дрянью провоняла, жуть. Еще и неделю потом кошмары снились, типа, в стене такой черный провал открывается, оттуда эти уроды вылазят, как пауки, и меня с собой утаскивают.
— Да брось ты, они безобидные. Их школота вечно грязью закидывает, палками тычут, а они только улыбаются. Помню, Серега камнем одному прямо в лобешник зарядил, и ничего! Улыбнулся, пальцем погрозил и ушел. — Васька умолчал о том, как той же ночью ему приснилось это улыбающееся, белое лицо, перепачканное густой, черной кровью, и он позорно обмочил постель – это в четырнадцать-то лет! — Но воняют они, конечно, жесть, да. Тухлыми яйцами и какой-то смолой. Бабка говорит, ладаном и серой. Ты боишься просто! Ну сиди, кисни. А я пойду. Достало все, и Волчка сильно жалко.
— Да, Волчка жалко, он прикольный был…Не узнал, что за падла его траванула?
Васька отрицательно мотнул головой.
— Не-а. Думаю, Палыч, сосед, больше некому. Они с бабкой всю жизнь из-за палисадника грызутся, кто-то там в старинные года забор передвинул. То помои выльет на бабкин цветник, то забор повалит, но, типа, всегда не при делах.
— Вот же гад! Волчок-то тут причем! — Милка задумалась и серьезно посмотрела на него. — Не ходи к ним, Вась, ну их. Цирк это нифига не выход, это знаешь, ловушка такая – чем дальше ползешь, тем сложнее потом выбраться. Ты ж не дурак, сам в ловушку лезть!
— Ты прям, как бабка моя! Пошли в дом, бабка, а то замерзнешь! Вон, трясешься вся!
— Пойдем, правда, зябко что-то. Ты загляни на кухню, там в верхнем ящике мамкина заначка должна быть. И рюмки возьми, посидим еще, Волчка помянем. Я Вась, все понимаю, но все равно – не надо. Перетерпи, потом проще будет… — неожиданно Милка повернулась к нему и двинула острым кулаком в живот. – А чего я тебя уговариваю, дурака, все равно ведь, попрешься! А знаешь, Вась, почему? Потому что ты слабак! Нашлось тут дите, собаку у него отравили!
Пока Васька раздумывал, стоит ли ему обижаться, громко хлопнула входная дверь. В предбаннике завозились и зазвенели стеклом, потом что-то громко уронили.
— О, маманя пришла. Ох, вою сейчас будет, как скажу, что из салона ушла… Давай, Василь, вали, пока и тебе не прилетело.
— А ты чего, ушла? А зачем? – не понял Васька, – Марьям же, вроде, хорошая тетка, не жадная. Аренду, что ли, подняла?
Милка непонятно усмехнулась и махнула рукой – типа, давай уже, вали, не твое дело.
* * *
На улице совсем стемнело. Дождь перестал накрапывать, и улицы заволокло сырым, молочным туманом. Легкий хмель моментально растворился в холодном киселе, Васька задумчиво шагал по переулку, раскидывая ногами кучи мокрых, побуревших листьев.
Опять вспомнился Волчок. Вот бабушка приносит его от старухи Павловны, серый, пушистый комочек, размером не больше меховой шапки. Вот он по вечерам забирается в кровать, вертится, устраиваясь поудобнее и придавливает Васькины ноги теплым, живым грузом. Вот они бродят в посадках за поселком — откуда Волчок однажды притащил клеща и потом долго болел, Васька выхаживал его, отпаивая из одноразового шприца. А вот Волчок пластом лежит у порога, скребет по земле непослушными задними лапами, морда перепачкана кровью, светлые глаза неотрывно смотрят на Ваську…
Стало совсем гадко, и когда на центральной улице из тумана выплыл нелепый черный силуэт, Васька решительно двинулся к нему. Судя по выпуклостям на обтягивающем свитере, черном с белыми полосами, мим был женщиной, скорее, даже девушкой — даже сейчас, несмотря на деформированное, вытянутое лицо, покрытое тонкими шрамами, было видно, что кожа у него ровная, гладкая, глаза голубые, лучистые, почти детские.
— За билетом! – грубо сказал Васька, и протянул руку.
Мим насмешливо вздернул нарисованные тонкие брови, с места, без подготовки, сделал обратный кувырок и застыл вверх ногами, вытянувшись столбом и опираясь на правую руку. В левой, словно из воздуха, возник белый квадратик плотной бумаги. Густо набеленное лицо с черными полосами нарисованных слез под глазами, широко улыбалось ему снизу. Мим держал стойку безо всякого напряжения, казалось, он мог простоять в своей шаткой позиции всю ночь до утра.
С трудом подавив желание пинком повалить мима в липкую грязь, Васька наклонился, вырвал билет, стараясь не касаться тонких белых пальцев и быстро зашагал к дому.
* * *
На следующий день объявили всеобщий выходной.
— Не ходил бы ты туда, Васенька! – бабушка поставила перед ним тарелку с парящим рассольником и строго посмотрела ему в глаза. — Печаль, она ведь нам дана для смирения. Почтение к ушедшим проявить, привыкнуть к утрате. Горя избегать – грех великий! В Библии как написано: «Близок Господь к сокрушенным сердцем и сокрушенных духом спасает»! Из-за собаки душу на вечные муки обрекать удумал! Не дури, Васька! Ты вот, знаешь, что у беломордых за загогулина везде нарисована? Знаешь?
— Подкова это, типа, символ удачи, по телеку сказали. Розыгрыш же еще!
— И-и-и, дурья твоя голова! Подкова тебе! Сказано: «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец!» Никакая это не подкова, а самая что ни на есть Омега, то есть – конец всему. Отец Михаил говорит, последние дни наступают, и воинство антихриста скоро придет на последнюю битву. Вон в мире-то что творится, видал? А беломордые – агенты антихриста, паству ему вербуют!
— Ба, ну хорош пургу нести! – разозлился Васька и отставил тарелку. – Патриарх же выступал, говорил, что у церкви к Цирку претензий нет. Какой антихрист, какие агенты? Сговорились вы все, что ли? Вчера Милка, сегодня ты на мозги капаешь. Не пойду я никуда, сказал уже!
— Это крашеная-то твоя? Надо же, на вид – дура дурой, а понимает, в отличии от некоторых! – обрадовалась бабушка. – Ну вот и молодец, Васенька! Посиди дома, телевизор посмотри. А бумажку эту сожги! Я пойду, до Натальи схожу, обещала ей подсолнухи перебрать. Плохой урожай в этом году. Отсырело все, сгнило, птицы – и те не едят. Впрямь, последние дни наступают.
Васька молча дохлебал суп и ушел в свою комнату. Включил телевизор и защелкал пультом. Говорили о предстоящей мировой войне. Что-то взрывалось, горело, бежали растерзанные, полуголые люди с разинутыми ртами. Проплывали остатки городов, смытых чудовищными ливнями, снятые с высоты птичьего полета. Рассказывали о кризисе мировой экономики, конец которого вот-вот настанет, стоит лишь немножечко потерпеть… Промелькнул знакомый символ – черная подкова в белом круге, и Васька прибавил громкость.
— …явление. Так называемый феномен Цирков в наше нелегкое время стал настоящим спасением, — вещал с экрана мужик в костюме, — результаты социологических опросов показывают существенное снижение случаев сезонной депрессии у населения, индекс счастья скачкообразно повышается с каждым годом. Согласно статистике, снижается количество суицидов. Не следует также забывать и о положительном эффекте самоочищения общества…
Васька выключил телевизор. Сидеть в пустом, молчаливом доме было тошно. Все время мерещился Волчок – вот-вот выбежит, виляя хвостом, с поводком в зубах, или, требуя еды, загремит демонстративно на кухне миской, которую Васька так и не решился выбросить. Промаявшись так с полчаса, он поймал себя на том, что уже некоторое время сидит, тупо глядя на потрепанную разноцветную собачью подстилку и сжимая в руке смятый билет в Цирк. Накинул куртку и вышел из дома.
* * *
Дверь открыла Милкина мать, еще не совсем пьяная, но уже навеселе, с водочным запашком, разгоряченная и говорливая.
— Здорово, Васек! А Люськи нет! Убежала опять куда-то, на ночь глядя! Не знаю куда, она мне не докладывается. Надоела. Хнычет потом полночи, музыку слушает, а мне, между прочим, на работу утром вставать. Запру сегодня дверь изнутри, пусть ночует, где шляется. Я вообще-то, думала, она к тебе бегает. Ишь, шалава! Слышь, Васьк, ты же, вроде, нормальный пацан, и Люська тебе в школе нравилась. Ты бы ее замуж позвал что ли, а? Пропадет ведь девка. Ты подумай! Мое благословение уже, считай, получил. Давай, заходи, тяпнем по рюмашке, посидим чуток и двинем, разгонять тоску!
Васька нетвердым голосом отказался от рюмашки, и дверь захлопнулась, оставив его в мокрой темноте. Он вышел на центральную улицу, закурил и быстро пошел к подсолнечному полю. Там, далеко впереди, в черноте, тускло маячило белое пятнышко шатра и двигались точки фонариков — люди шли на представление. Васька выплюнул окурок и побрел к шатру по раскисшей, жирной земле, спотыкаясь в темноте о жесткую подсолнечную стерню.
Запах тухлых яиц он учуял раньше, чем разглядел самого мима. Тот стоял спиной к нему, и был почти неразличим в темноте в своем черном обтягивающем костюме.
– Я это… на представление, – хрипло сказал Васька, протягивая билет. Толстый мим с отвисшими до плеч мочками ушей и черными металлическими колечками в щеках растянул черную пасть в беззубой улыбке и изобразил, будто что-то пишет в воздухе.
– Да подписал я! – морщась, Васька перевернул бумажку и продемонстрировал миму оборотную сторону. Тот радостно покивал, осторожно вынул билет из Васькиных пальцев, опустил его в наполовину заполненный прозрачный цилиндр, и исполнил какой-то театральный жест, приглашая его пройти.
* * *
Представление закончилось через два часа. Васька незаметно выскользнул из шатра и смешался с толпой, высматривая кого-нибудь из приятелей. Пахло духами, табаком, вездесущим подсолнечным маслом, бензином и винным перегаром – жители поселка пришли посмотреть на Большой Розыгрыш. Многие кутались в шуршащие пластиковые плащи — дождь, хоть и утих, продолжал падать с неба бесшумной водяной пылью. Услышав знакомые голоса мужиков из гаража, откуда-то справа, он рванул туда и врезался в чью-то твердую, как доска, спину. Его узнали, похлопали по плечу, ткнули в руку холодный стакан. Васька передал его дальше, закурил и стал ждать, надвинув на голову капюшон, и слушая краем уха, как механик Мухтар, напяливший на голову полиэтиленовый пакет, горячо спорит с кем-то про шансы на победу.
Вдруг все вокруг замолчали, и толпа куда-то качнулась. Заиграл веселый марш, ударили в небо ослепительные фейерверки-фонтаны, зажглись прожекторы, осветив высокий помост с огромным, как на концерте, экраном, на котором плясали черные подковы. Посреди сцены, в круге света, стоял полосатый, как зебра, барабан.
Ударила барабанная дробь. Огромный силуэт, тяжело ступая, поднялся на помост, вышел в круг света и поднял руки вверх, приветствуя публику. Камеры дали увеличение на экран, и поселковые зашептались. Раздувшаяся туша Шпрехшталмейстера, никак не меньше двух метров ростом, чудом удерживалась на коротких, бочкообразных ногах. На раскрашенном, растянутом лице с трясущимися, вислыми щеками, иссеченными шрамами, зияла широченная, в пол-лица, черная улыбка. Виктор Петрович, бывший поселковый участковый, гроза дебоширов и пьяниц, изменился почти до неузнаваемости, только взгляд заплывших глаз остался прежним — цепким, ментовским.
Взвыли фанфары. Затянутый в черное мим вынес первый цилиндр, полный билетов. Шпрехшталмейстер высыпал карточки в барабан и взялся за ручку, сделавшись похожим на уродливого, ожиревшего шарманщика. Камеры дали крупный план – скручивающиеся в гипнотические спирали черные и белые полосы на крутящемся барабане двигались все медленнее и, наконец, замерли. Музыка стихла, и толпа, выдохнув, подалась вперед. Гигант нарочито медленно, рисуясь, открыл крышку, просунул руку в черное нутро, вытянул оттуда выигрышный билет и триумфально поднял его над головой. Грянула притихшая, было, музыка, снова взмыли в темное небо фонтаны искр, и на экране зажглась огромная надпись: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ЕКАТЕРИНА СЕНЦОВА!». Черные тени мимов метнулись мимо толпы, через раскисшее поле, в сторону поселка.
В толпе злорадно зашептались. Сенцову, работающую в разливухе, не любили – она никогда не верила в долг и постоянно гоняла мужиков, пристроившихся с заветной полторашкой на крыльце магазина или на лавочке, рядышком. Возвратившиеся мимы бережно пронесли ее сквозь раздавшуюся толпу — растрепанную, в ночной рубашке, не отводящую безумного взгляда от сцены. Подняли на помост и поставили на возвышение рядом с Инспектором, исполняющим какой-то безумный приветственный танец под грохот барабанов и завывание труб.
Следующего победителя встретили гробовым молчанием.
– Это его жена заказала, – громким шепотом произнес кто-то, наклонившись к Васькиному уху и горячо дыша сивухой, — у нее хахаль в городе, переезжать туда хотела, а Сергеич родительский дом продавать отказывался. Вот она тещу и подруг подговорила, чтоб его в билетики вписали. Вон они стоят, лярвы, лыбятся.
Сергеич, крепкий, добрый мужик из заводских, стоял тут же, в толпе. Он брезгливо оттолкнул черно-белых, сам поднялся на сцену, встал рядом с трясущейся продавщицей, приобнял ее за плечи и что-то тихо заговорил, успокаивая.
– Не ссы, Борян, не достанется ей твой дом! – крикнул кто-то из толпы, – Мы ей тут устроим веселую жизнь!
Кричавшего поддержали одобрительными выкриками. Монструозный Шпрехшталмейстер комично нахмурился, навел на возмутителя воображаемую подзорную трубу и погрозил ему пальцем. Шум почти сразу же стих, и мим почтительно поднес бывшему участковому третий цилиндр, заполненный билетами чуть больше, чем наполовину. Барабан раскрутился в последний раз и остановился. Жирная рука вздернула к небу последний выигрышный билет.
Музыка как-то особенно громко взвизгнула и умолкла. Исчез надоедливый холодный дождь, стало темно и тихо. Мир сжался до яркого белого экрана, на котором весело скакали огромные черные буквы: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ЛЮДМИЛА ФОКИНА!».
Из оцепенения его вывел визгливый пьяный хохот Подсвинка, который бродил где-то неподалеку, выпрашивая у мужиков остатки на поправку. Васька снова услышал музыку Цирка, почувствовал его запах. Оглянулся по сторонам — люди сбивались в кучки, о чем-то шептались, кто-то, с видимым облегчением на лице, закуривал. Мухтар спорил с мужиками с завода, показывая им какие-то числа на экране телефона. Для всех, кроме победителей, Розыгрыш закончился. Васька отвернулся от сцены и пошел по мокрому полю в сторону поселка.
Когда он вернулся домой, бабушка не вышла его встречать. Из-за закрытой двери ее комнаты доносилось монотонное бормотание и мягкие удары земных поклонов. Васька улыбнулся, представив, какой скандал она закатит ему завтра утром. Прошелся по дому, собрал вещи Волчка, выбросил их в мусорный контейнер на ближайшем перекрестке и стал готовиться ко сну. Барабанящий по подоконнику дождь больше не раздражал, было хорошо и спокойно, как никогда.
* * *
Он проснулся, когда было еще темно. Выпил чашку растворимого кофе, быстро собрался и пошел на подсолнечное поле. У шатра уже стояла Милкина мать, постаревшая, с черными кругами в подглазьях — похоже, пробыла здесь всю ночь. Васька подошел к ней и молча встал рядом. Мимы, не обращая на них внимания, трудолюбивыми муравьями сновали по площадке, таская к грузовикам какие-то коробки, ящики и мотки проводов. От сцены остался только стремительно уменьшающийся каркас, похожий на скелет какого-то огромного доисторического зверя. Черно-белые фигуры работали быстро и четко, Васька загляделся на них и очнулся, только когда Милкина мать схватила его за руку и указала трясущимся пальцем куда-то вбок.
Несколько мимов, бережно поддерживая под руки, выводили из вагончика победителей Розыгрыша. Васька смог опознать Милку только по огненным волосам — она стала выше, тоньше, и двигалась как-то неловко, как будто еще не привыкла к новому телу. Лица у всех троих были замотаны белоснежными бинтами, сквозь которые проступали бурые, цвета осенней листвы, пятна.
— Милка! — закричал он что было силы. Милка остановилась, оглянулась, сделала слабое движение, в его сторону, и Васька махнул ей рукой. Она сделала неуверенный шаг к нему, но сопровождающий мим мягко обнял ее за плечи, развернул и направил к обшарпанному черно-белому автобусу. Васька смотрел ей вслед, пока она не зашла в салон, потом отвернулся. Милкина мать дотронулась до его руки.
— Знаешь, Вась, я сейчас только об одном думаю — что места в доме больше стало. Что надо теперь Людмилины вещи из дома вынести, чтобы место освободить. Что получше — распродать, а всякий хлам на свалку вывезти. Как будто и не было ее. Как жить теперь, Вась?
— К весне отмерзнем, — машинально ответил Васька. В голове была звенящая, хрустальная пустота. — Вы же знаете, к весне все вернется, и опять будет плохо, хуже, чем раньше. Но мы переживем. Дождемся следующей осени, а там они снова приедут, может, и Милка с ними будет. Вы же читали, наверное – перезагрузка сознания, полезно для психики. Радуйтесь, получайте положительные эмоции. Мы же ходим в Цирк, чтобы радоваться. Смотрите, как красиво!
Милкина мать продолжала что-то говорить, но он ее уже не слушал. За ночь дождевые облака разогнало ветром, и сейчас поселок медленно просыпался, окутанный легкой утренней дымкой.
Васька очарованно смотрел, как красное восходящее солнце медленно выкатывается из-за горизонта, окрашивая голые деревья в алый цвет Милкиных волос, и в голове у него заевшей пластинкой крутилось одна единственная строка: «Унылая пора, очей очарованье...». Продолжения он не помнил.