Войдя в вагон, я понял, что ничего ещё не кончилось.
Здесь было тепло и светло, здесь даже были люди, но беспокойство не проходило. Спину словно сверлил чей-то взгляд, и между лопатками ощущался холод. Я боялся вдохнуть полной грудью и обнаружить, что всё, что я вижу сейчас — сон, галлюцинация.
Электричка с лязгом отошла от платформы.
Я пошёл вперёд по вагону — и тут свет заморгал и погас. На мгновение мне показалось, что я ослеп — тьма была плотная, вязкая, осязаемая, беспросветная.
Такая же, как там, под землёй.
* * *
Всё началось с письма. Оно пришло через полгода после смерти отца. В нём сообщалось, что мне достался в наследство дом в селе Чёрном. Письмо было написано сухим казённым языком — но я сразу понял, что официальная инстанция не могла написать такое. Для вступления в наследство мне предлагалось не оформлять бумаги, а совершить ряд довольно странных действий, напоминающих поиск клада. Надо было приехать в дом, найти там комод с фотографиями, взять из нижнего ящика свечу и спички, спуститься в подвал, освободить дальнюю стену от мусора и отыскать подземный ход.
О существовании дома в деревне Чёрное я знал, но до сегодняшнего вечера никогда в нём не был. Дед умер давно, а вот бабка надолго его пережила, оставаясь до последних дней здоровой и крепкой. Причину её смерти так и не установили. Во всяком случае, так сказал мне отец, приехав с похорон. Он тогда сильно устал, был хмур и неразговорчив. Несколько дней ходил как в воду опущенный. А потом попал под поезд.
Или не попал — а бросился?
Я приехал в деревню к вечеру. Два часа на электричке от Москвы, полчаса ходьбы через поле. Нынешний сентябрь выдался по-летнему тёплым, и я с удовольствием шагал, вдыхая полный грудью свежий воздух с ноткой осенней горечи. Настроение было прекрасным. Я собирался осмотреть дом, прибраться, переночевать и наутро вернуться в Москву. Инструкции, изложенные в письме, я хотел выполнить из чистого любопытства, но был уверен, что никакого подземного хода не найду.
Наследство это мне было не нужно. Жить в деревне я не собирался, а продать старый дом не представлялось возможным. Я был просто рад выпавшей возможности вырваться из города и подышать свежим воздухом.
Дом был старый, рассохшийся и покосившийся. Он тонул в густой изумрудной траве. Запылённые окна слепо глядели на дорогу. Подойдя к крыльцу, я поймал себя на том, что мне не хочется открывать дверь. Казалось, что я разрыл могилу и теперь собираюсь открыть гроб.
Ощущение было мимолетным. Я отогнал его и вошёл.
Фотография обнаружилась над комодом, как и обещало мне загадочное письмо. Точнее, две фотографии — бабки и деда. У деда были чётко очерченные скулы, набрякшие веки и тяжёлый, немигающий взгляд. Я не сразу понял, что от лица бабки мой взгляд словно что-то отталкивает, и я снова и снова встречаюсь глазами с дедом.
Тогда я не придал этому значения.
Возле крыльца валялось несколько чурок. Я наломал в саду веток, и с их помощью растопил печь. Сходил за водой на деревенский колодец, и поставил греться старый закопчённый чайник.
В подвале пахло гнилью и плесенью. Дальний угол был завален какими-то тряпками. При свете фонаря я разбросал их, и не смог сдержать возглас изумления — в земле блестел окованными краями деревянный люк. Письмо не обмануло — подземный ход действительно существовал.
Фонарик я взять с собой не осмелился, оставил его в подвале возле люка. В письме было написано чётко — никаких электрических фонариков, никаких керосиновых ламп, только свеча. Казалось, что, нарушив инструкцию, можно упустить какую-то тайну.
Ход был широким, удобным, но неожиданно длинным. Едва я спустился туда, под землю, остатки моего хорошего настроения улетучились. Свеча горела плохо, трещала, было сыро и холодно. Я осторожно двинулся вперёд.
Когда свет от открытого в подвале люка перестал до меня доходить, свеча неожиданно погасла. Я тратил спичку за спичкой, но никак не мог её зажечь. Навалилась тьма — плотная, вязкая, тяжёлая. Мне стало по-настоящему страшно.
Не повернул назад я тогда из какого-то ослиного упорства. Пробирался на ощупь, с трудом подавляя рвущуюся наружу панику. Мне казалось, что стены сходятся, потолок оседает, во тьме шепчутся голоса, и что-то шелестит возле лица. Я шёл долго, слишком долго, плохо осознавая происходящее. Мне хотелось только одного — увидеть свет. Когда стало казаться, что я никогда его не увижу, что навсегда похоронен здесь, под землёй — моя рука ткнулась в твёрдое дерево люка.
Откинув люк, я выбрался наружу. В первый момент, после подземной тьмы, мне показалось, что здесь очень светло. Стояла ночь, небо было в тучах, но какое-то сияние разливалось вокруг. Странно — я спускался в подвал засветло, и теперь понимал, что не мог идти более получаса. Было холодно — гораздо холоднее, чем должно было быть в эту тёплую осень. Голые ветви деревьев тянулись к небу. Я вспомнил, как шёл через поля — попадавшиеся тут и там деревья ещё не начинали сбрасывать листву, ведь стояло самое начало осени.
Вокруг простиралось кладбище, столбиками стояли надгробные памятники. Я бездумно пошёл вперёд — страшно не было, дышалось легко после тесного подвала, и на душе царила умиротворённость. Впереди, возле одной из могилок, дрожал крохотный огонёк. Я подошёл к нему и сел рядом. Вспомнив, что до сих пор держу в руке свечу, зажёг её. И совсем не удивился, увидев, что с могильной плиты на меня смотрит портрет моей бабки. Черты лица её здесь были как будто яснее, чётче, чем на фотографии над комодом. Но всё равно в них таилось нечто неуловимое — и казалось, что портрету чего-то не хватает.
Лицо бабки притягивало взгляд. Я всматривался в него всё пристальнее, чувствуя, как кружится голова и расплывается мир перед глазами. Наверно, это были последствия пережитого под землёй. Я устал, и мне явно не мешало отдохнуть. Но сначала надо было понять, что происходит.
Картинка сменилась. Я сидел возле могилы с погасшей свечой. Кажется, я отключился. Может, всё-таки заснул от стресса? Но разве люди засыпают вот так, мгновенно, на холодной траве?
Вокруг было темно, дул холодный ветер. Я поднялся и огляделся. И увидел, что со стороны, противоположной той, откуда я пришёл, ползёт плотная, плотнее воздуха, непроницаемая тьма. Тьма, словно вырвавшаяся из-под земли.
С восприятия будто скинули вуаль. Я стал видеть чётче, слышать лучше, чувствовать запахи.
Одна за другой гасли на небе звёзды. Вздымалось цунами тьмы, и на гребне белели барашки. Стоило приглядеться — и барашки превратились в глаза и клыки исполинской твари.
Я рванулся и побежал.
Какая-то часть сознания твердила мне, что я так и не выбрался из туннеля. Что я лежу там, в узком проходе, на холодном земляном полу, задыхаясь и галлюцинируя от нехватки воздуха. И никто не придёт за мной, и никто не спасёт.
Я бежал так, как не бегал никогда в жизни. Мне казалось, что тьма настигает, тянется ко мне щупальцами, хочет схватить, поглотить, растворить в себе. Сердце стучало, готовое вырваться из груди, лёгкие подкатывали к горлу, и казалось, что я вот-вот упаду замертво.
Это закончилось так же резко, как и началось. Я обнаружил, что стою возле железнодорожной станции, освещённой неяркими фонарями — и никто меня не преследует.
К станции подходила электричка. Я запрыгнул в неё с радостью и облегчением — здесь был свет, тепло, даже люди...
Но, войдя в вагон, я понял, что ничего ещё не кончилось.
Свет моргнул и погас. Меня ослепило тьмой — но почти сразу стало светлее. За окнами электрички по-прежнему была ночь, но теперь тьма не была непроглядной, в ней как будто разливалось сияние. Сияние странного, фиолетового цвета.
Я пошёл вперёд по вагону. У дальнего края отчётливо виделась спина одинокого пассажира. Приближаясь к нему, я напрягся, опасаясь увидеть что-нибудь не то — мне уже стало понятно, что происходит нечто странное, и реальность может непредсказуемо меняться. Но нет, это было лицо обычного человека — спящего человека — грубое, скуластое, очень усталое и какое-то напряжённое.
Такое же, как у деда на той фотографии.
Электричка остановилась. Лязгнули двери, открываясь, и механический голос неразборчиво пробормотал: «Станция »Чёрное"".
Я вернулся туда, откуда бежал. Видимо, отсюда не так-то просто уехать.
Электричка всё стояла с открытыми дверями, словно ожидая, когда я выйду. Похоже, мне не удастся уехать отсюда, пока не разберусь со всей здешней жутью.
Я со вздохом сошёл на станцию. Двери тут же лязгнули за спиной, закрываясь. Электричка унеслась в ночь, в Москву.
Платформа была пуста. Дверь старенького вокзала оказалась приоткрыта — мне помнилось, что днём, когда я приехал сюда в первый раз, она была намертво заперта. Подойдя к двери, я осторожно протиснулся внутрь. Внутри было темно и пусто, пахло пылью, со стен обвалились куски штукатурки и кирпичи. Не успел я загрустить от вида этой разрухи, как понял, что слишком уж хорошо вижу в кромешной тьме.
Я облокотился на стену, поднял голову и обомлел. На меня смотрел огромный, до потолка портрет моей мёртвой — или всё-таки нет? — бабки. Смотрел пристально и сурово, так, словно это был и не портрет, а живое лицо. Впервые черты лица не расплывались, а виделись ясно и отчётливо — насупленные брови, длинный и кривой нос, как у заправской бабы Яги, узкий подбородок, плотно сжатые губы. Тёмный платок на голове, слегка сползший и открывший седые волосы, расчёсанные на пробор.
Я так обалдел, что не сразу понял — портрет не высечен на стене, а висит в воздухе, начертанный тонкими нитями фиолетового цвета. Неестественного цвета, мёртвого.
Это не могло быть реальностью. Я спал и видел кошмар... или сходил с ума?
На стене, которая только что казалась монолитной, проявилась небольшая дверь. Проскользнув под сияющими линиями портрета — они обдавали холодом — я подошёл к дверце и открыл её.
За дверью простиралось поле. Бескрайнее поле, уходящее за горизонт — совершенно незнакомое. Шелестела трава под ветром, и горели в ночном небе звёзды — крупные, яркие, южные звёзды — в Подмосковье таких не бывает. Из океана травы поднимались покосившиеся бетонные столбы, и кое-где на их вершинах тлели маленькие — как свечи — огоньки.
Я вышел в тёплую ночь, вдохнул полной грудью воздух, пахнущий пылью — и успокоился. Было такое ощущение, что я наконец оказался дома, в безопасном месте — может быть, впервые за всю свою жизнь.
Я пошёл вперёд. И чем дальше я шёл, тем больше слабело чувство уютного покоя и защищённости. Пройдя несколько столбов, я зачем-то обернулся назад, туда, где должен был остаться вокзал и станция.
Лучше бы я не оборачивался.
Вокзала не было, станции тоже. Была степь, и в ней, за несколько километров от меня, закручивалась спиралью тьма, поглощая пространство. Я бросился бежать, но тьма стремительно раскрутилась — и накрыла волной.
* * *
Глаза резанул свет. Я проснулся, судорожно хватая ртом воздух. Вокруг было тепло, светло и шумно. Я сидел на жёсткой скамье электрички, несущейся в Москву.
Значит — всё это был сон? Заброшенный вокзал, злое лицо мёртвой бабки, степь под звёздным небом, волна тьмы — всё это мне привиделось?
Люди ходили между сиденьями, разговаривали, смеялись. Я чувствовал себя как никогда реальным. Чувство непрочности мира, преследовавшее меня ранее, наконец исчезло. Я был уверен, что на этот раз точно проснулся.
Но сойдя на московском вокзале, я понял, что ничего ещё не кончилось.
Город был тёмен и как будто залит водой. Огни светили тускло, расплывались, мерцали. Народу было мало — слишком мало для московского вокзала не самым поздним вечером. Люди шли чересчур медленно, опустив головы и не глядя друг на друга. Звуки казались приглушёнными, словно шли сквозь слой ваты.
Подойдя к метро, я понял, что не смогу спуститься под землю.
Мне оказалось, что там я обнаружу не светлые просторные залы, полные людей, а узкий и бесконечно тёмный подземный ход, ведущий на старое кладбище.
Я развернулся и пошёл обратно к вокзалу, чтобы взять такси.
Таксист — я сел в первую попавшуюся машину — посмотрел на меня неприязненно, но везти не отказался. Когда он вырулил с привокзальной площади, я спросил, старательно глядя в сторону:
— Вам не кажется, что сегодня как-то темно? И фонарей мало?
Он покосился на меня и ответил — так тихо, что я едва услышал:
— Тьма — в глазах смотрящего.
По моей спине пробежал озноб. Не часто таксисты выдают подобные реплики. Что он хотел сказать — что тьма во мне?
Пока мы ехали по тёмному городу, я думал о том, что могу предпринять. О том, какова причина творящейся чертовщины. Всё это было как-то связано с бабушкой. Но ведь она была при жизни вполне обычным человеком. Обычные люди после смерти не насылают видения на других.
Правда, я мало знал о жизни бабушки. Отец не любил о ней говорить.
Неужели отцу показали то же самое — и оттого он прыгнул под поезд? Ну уж нет, прыгать под поезд я не хотел. Я был слишком молод, впереди была вся жизнь... Должен был быть другой выход.
Я старался как можно точнее припомнить текст письма, с которого всё началось. Не только слово 'дом' встречалось там, но и слово 'наследство'. Только теперь я задумался о том, что это могли быть разные вещи. Дом я получал и так, а для получения наследства предлагалось спуститься в подвал со свечой. Я сделал это — и навлёк на себя разные ужасы. Смутно припоминались мне легенды о кладах, которые мог обрести лишь тот, кто выдержит испытания и не испугается призраков. Может, и здесь было что-то в этом роде?
В конце концов, с чего бы бабушке желать зла своему внуку? Ничего плохого я ей не делал. Хорошего, впрочем, тоже — но ведь это не причина меня убивать?
Когда я вышел возле своего дома, такси рвануло с места так, что завизжали шины. Я поднял голову — и не увидел ни одного освещённого окна.
Это было уже слишком.
Я обернулся посмотреть на другие дома, опасаясь увидеть, что и в них не горят окна
Домов не было. Почти сразу за моей спиной, закрывая небо, закручивалась спиралью тьма.
Оставалось только два варианта — бежать прочь или... не бежать. Я уже дважды сегодня убегал — и это не помогало.
Я повернулся и пошёл тьме навстречу.
* * *
Утро сверкающее, ясное. Ночью ударил мороз — слишком рано для наших краёв — и с деревьев опали листья. Я иду по золотому ковру, с удовольствием вдыхаю свежий морозный воздух.
Я вижу — вокруг мертвецы.
Живые мертвецы.
Вот эта девушка, легко выпорхнувшая из подъезда — завтра попадёт под машину. Вот этот парень, идущий ей навстречу, упрямо наклонив голову — через год перережет себе вены. Вот этот крупный мужик с портфелем, спешащий на работу... проживёт ещё 30 лет и скончается от инфаркта. Ему повезло, он будет жить долго... но всё равно умрёт.
А я нет.
Я буду жить столько, сколько захочу, а потом...
А потом часть моего сознания будет жить в другом, молодом теле.
Ниже моего сердца бьётся второе, чёрное. Вечное, неумирающее — как сама Тьма.
Тьма, которую берегла под сердцем моя бабушка. Бабушка, чьё сознание живёт теперь во мне. Я читаю её память, как свою собственную.
Я вижу: вся её жизнь была подчинена одной цели — сохранить и донести до потомка свой дар, свою маленькую тьму под сердцем. Тьму, которую она пыталась передать своему сыну, моему отцу. Он струсил, испугался — он всегда был трусом — и предпочёл броситься под поезд, а не стать носителем великого дара. Я не повторил его ошибки.
И получил награду, равной которой нет.