Эта история написана в рамках осеннего турнира Мракотеки (октябрь — ноябрь 2023 года)
Осень. Красная, позолоченная, скоротечная. Прекрасная пора, пёстрая черта между духотой и слякотью, между медленно потухающим зноем и противным мокрым холодком. Самый расцвет живого остался позади – от всего осталась лишь яркая вспышка, мимолётный красочный вальс опавших листьев, давно отживших своё и ведомых нежным ласковым ветром. Тут и налитые мёдом кленовые кавалеры, и премилые румяные рябиновые дамы, и пропитанные солнечным светом дубовые офицеры. В большом лиственном лесу роскошный бал был в самом разгаре.
Людям же было не до него. Стоя по пояс в колосившейся пшенице, они ловко размахивали косами, обрубая сухие тонкие стебли. Дети постарше во всю помогали взрослым, дети помладше резвились подальше, чтобы не мешать полевым работам и, при этом, оставаться в поле зрения родителей. Все усердно трудились, рассекали хлеб без лишних раздумий. И лишь один зеленоглазый юноша, явно увлечённый своими мыслями, неловко водил косой над землёй, из-за чего стебли лишь гнулись, ломались. Заметив это, кто-то из взрослых, тоже с изумрудно-зелёными глазами, стоявший поблизости, басом стал угрожать юноше, что, пока он всё не скосит, не пойдёт домой. Парень кивнул в знак понимания, встряхнулся и кое-как собрался, начал работать как следует. Однако вскоре он вновь стал на что-то отвлекаться, иногда вздрагивая, оглядывая очередную сломанную им охапку колосьев. Словно его окликали, Александр вдруг поворачивал голову и, никого не обнаружив, снова возвращался к делу.
Уже начинало темнеть. Один посреди огромного поля, Саша до сих пор работал, совсем одеревеневший и вымокший от утомления. Остальные уже давно закончили и ушли, в том числе и отец Саши, который как раз и приказал сердито сыну косить всё тут до ночи. Но даже так измотанный юноша не мог направить всего себя в поле. Что-то раздражало его, постоянно отвлекало. Что-то безόбразное, что-то неосознаваемое. И что-то такое, что всё-таки способно уловить ухо человека, но не опознать. Он мутно осмотрел всё поле – бескрайние золотые просторы, осенний опадающий лес, горящее розой вечернее небо. И никого. Ветер вольно мчался по пустой земле, вздымал срезанные колосья, хотел сбить с ног измученного парня. Птицы изредка щебетали где-то вдалеке. И никого. Александр решил немного отдохнуть.
Присевший с колоском в зубах, он стал смотреть вдаль, на лес, куда обычно никто не ходил. Ручьёв никаких, ягоды давно все перевелись, исчезли, из живности были разве что певчие птички, охотиться не на кого, грибов там и отродясь не было, яблок тоже. И что же там делать? По дрова ходить? Будто лесник даст вам без спросу на его земле рубить. Повезёт ещё, если не всыплет. И всё-таки юноша любил там гулять на досуге, слушать соловьиные трели, рассматривать вековые высокие деревья, изучать игру солнечного света в густой листве. Даже с хамоватым лесником он был в ладах, часто говорил с ним о всяком, если вдруг встречал его среди толстых стволов. Любил он водить туда и свою возлюбленную – белокурую весёлую Ольгу. Наполненная жизнью, как цветущий жёлтый одуванчик, она не просто выглядела очень красиво на фоне раскидистых сверкающих крон клёнов и дубов. Она выглядела так, словно она одна из них, из безмолвных растений, несмотря на свой звонкий, подобный звону хрусталя, смех. Как только они с семьёй закончат полевые работы, он обязательно станет навещать её ка можно чаще, звать её в светлую рощу.
Отдыхая, он совсем не заметил, как на землю начала спускаться ночь. Заметно похолодало. Слегка опешив от этого, он тут же схватился за косу, размахнулся и как следует прошёлся по пучку тонущей в тёмной синеве пшеницы. Раздался звук рассечения. Затем завыл ветер. Не успели колосья упасть наземь, как Саша услышал громкий жалобный плач. Сильно ошарашенный этим, юноша положил косу несколько раз осмотрел всё вокруг. И снова никого. Ни души, только он наедине с небом стоит посреди срезанного им хлеба. Встревожившись, он стал рыскать по ещё не скошенным посевам, широко вышагивая по упавшим колосьям. Ему казалось, что каждый раз, когда он ставит ногу, плачь становился громче, мучительнее. Но нет, не потому что он приближался. В унисон одним рыданиям звучал другой, сливаясь в единое болезненное горе, слышное на всё поле. Страшный неумолкающий плач, от которого у Саши что-то тяжким камнем лежало на душе. Круг за кругом, шаг за шагом, кто плачет – не ясно.
В недоумении Саша поднял с земли своё орудие и пошёл прочь с поля. Постепенно ускоряясь, перебирая окостеневшими ногами, наспех крестясь, испуганный юноша бежал прочь от бесноватого поля. Но вдруг запнулся, со всего маху упал и вляпался во что-то противно тёплое и липкое. Второпях он поднялся, бегло осмотрел себя, рванув к родному селу. Колени, локти, ладони и грудь его были запачканы в багрянце, к загорелой коже пристали пшеничные семена, шелуха и прочий сор. Сердце колотилось, ёкало, желало упорхнуть из-за рёбер. Воздушный ком в глотке с привкусом железа мешал дышать, Саша постоянно отплёвывался.
Он был у потрёпанных ворот своего дома. Перед тем, как войти, он ненадолго забежал в сарай, чтобы оставить инструмент. Сделал несколько коротких шагов в сторону крыльца, оказался посреди пятна света, исходящего от пылающей внутри печи. Саша встал, чтобы оглядеть себя. Налипшая грязь и мусор раздражали кожу, ему хотелось поскорее отмыться. Он протягивает руки к окну, чтобы как следует рассмотреть их своими испуганными зелёными очами... Изначально выражавшее некую брезгливость напряжённое лицо расслабилось за мгновенья, подобно лопнувшей струне, челюсть слегка отвисла, глаза то мутнели, то вновь до боли прозрачно всё видели. К его рукам налипла всякая дрянь...
К его вымазанным в крови и плоти дрожащим рукам. Он совершенно ничего не понимал, но внутри он кричал, он рвался прочь отсюда. И он что-то начинал понимать... Мнимый выступ в огромной абсолютно чёрной скале, гордо возвышающейся над бездной, за абсурдно быстрым падением в которую следует коллапс, безумие и полная потеря той опоры из многочисленных о Мире, которая формируется в каждом с колыбели. Одна лишь мысль заполняла его голову, надувала её изнутри, нагнетала всё больше и больше давления: «И это всё я».
Саша заорал, словно в его икры вонзили острые клинья, первые слабые прыжки прочь завершились неудачей: в исступлении рухнул, не чувствуя ничего, кроме тяжёлой резанной боли в ногах. Он барахтался, собирал все жизненные соки в ногах, вставал и снова, и снова, и снова падал. Качаясь, он всё же смог подняться, нетвёрдо, шатаясь, кинулся прочь от όтчего дома. И снова упал. Животно отряхиваясь от земли, налипшей на подсохшую бурую кровяную корку, он услышал скрип, грузные шаги, стучащие по доскам.
На пороге стоял отец. Он буравил грязного сына взглядом. Сперва бессмысленно, удивлённо, затем уже гневно, с укором. Высокий, крепкий, с густой русой бородой. Ужас и паника, слёз не было, лишь сухие громкие всхлипывания и вой. Александр бежал прочь оттуда, бежал, не оглядываясь., к полю Собственный отец был для него намного большим страхом, чем проклятое бесноватое место. Добежав до первых островов нескошенной пшеницы, он без сил свалился прямо туда. Еле дыша, захлёбываясь изнеможением, он соображал, он думал. Его разум ясно зацепил картину его дома: звёздная холодная ночь, неполную овальную Луну на небе, из двери рассеивался свет домашнего очага, который падал на крутую спину его родного отца. Окровавленную спину родного человека, с ног до головы покрытого ярко-алой жижей.
Когда он окунулся с головой в тёмные колосья, Саша сломал несколько стебельков. Вновь раздался знакомый плач. Он осмотрел свои руки. На них была новая свежая кровь: «И это всё я».
* * *
Спустя время жители, включая его отца и Ольгу, нашли Сашу по его истошным крикам и рыданиям. Кто-то страдальчески смотрел на него, кто-то высокомерно ухмыльнулся, а кто-то горько плакал. Обезумевший юноша отбивался от «упырей», от «убийц», которыми он кличал всех подходящих к нему людей, пытался ногтями содрать с себя что-то, тем самым оставлял по всему телу длинные припухшие царапины, невротично озирался то одного, то на другого и в исступлении, трясясь, показывал чёрным пальцем на всех подряд, даже пытался схватить кого-то за горло. Крестьянам ничего больше не оставалось, кроме как запереть его в заброшенном заколоченном хлеву, стоящем на самом краю села. Тащили его туда волоком посреди ночи, кое-как связав буйные конечности.
После того, как содрогающегося от отчаянного рёва и горячих больных слёз Сашу заперли внутри ветхой тёмной постройки, почти все разошлись спать по домам. Остались лишь двое: лишь слегка покрытый полевой пылью, почти чистый отец свихнувшегося парня, тоскливо и безмолвно стоящий у темницы сына со свечой, и горюющая Оля, плачущая еле слышно. Саша не прекращал, он давно сумел освободиться и громко бил в дверь, умолял освободить его, угрожал Божьей карой, проклинал. С каждым словом, с каждым Сашиным звуком вид отца становился мрачнее, скорбь овладевала им всё сильнее и сильнее. Он не отходил от хлева до самого утра, Оля же вскоре не выдержала, шатко ушла прочь.
Утром жители пришли проведать отца и сына. Полоумный, заслышав издалека шаги, снова начал громко кричать. Никто не отвечал на его крики. Ему молча сунули в щель свёрток и кувшин. Ломоть хлеба и вода: пришли кормить. Как только пища оказалась у Саши, проклятия и мольбы сменились громким плачем и бредом. Никто не решился заходить внутрь, все молча ушли, оставив кувшин внутри. Даже отец, измотанный этой ночью, печально пошёл прочь, оглядываясь иногда на бессвязные мокрые вопли, издаваемые его сыном. И тяжесть вины неконтролируемо росла.
Спустя неделю Саша так и не замолчал. Жители два раза в день навещали его, чтобы покормить и напоить. Многие были готовы убить его, сетовали на то, что задаром отдают ему свой хлеб и посуду. Кроме того, от хлева шёл противный резкий запах, который все списали на то, что безумец, словно животное, гадил прямо под себя. Сашин папа отходил от сына лишь на ночь, как и Оля. Сельчане поэтому стали шептаться между собой, где предлагали запереть и их. Перестать кормить. И медленно предложения, беседа за беседой, слух за слухом, сплетня за сплетней, перетекали в настойчивые требования, в уверенность в нужде поступить именно так.
Шла третья неделя. Плач не стихал, вонь стала сильнее – всё это становилось невыносимым. При этом, только плач, Саша больше не разговаривал, лишь непрерывно рыдал. Отец и Оля сильно похудели за эти недели. Они всё так же горевали, безмолвно ждали, когда Саша вновь станет здоровым, когда он хотя бы осмысленно заговорит. Жители не могли больше терпеть. Никто не больше не спорил: нужно убить безумца. Злобная толпа со свечами подошла к потемневшим дверям хлева. Похолодало, вечер давно наступил, было темно. Все слышали непрекращающуюся истерику. Жалобный плач, слившийся с течением времени в однородный набор звуков, в монотонный шум, действующий на нервы. Дети, некоторые женщины не могли спать и тоже громко плакали вместе с бесконечной тоскливой сонатой. Иногда рыдали и мужчины. Остальные же злились, зажглись ненавистью, точили зуб на Сашу. И вот они с топорами, с лопатами, с вилами, слившись в кровожадное шипастое чудовище. Вот оно выбило дверь, втекло внутрь, сбивая всё на пути. Оля с отцом беспомощно стояли сзади, не в силах помешать казни. Вдруг толпа затихает, останавливается. Слышно только горький раздражающий шум. Саша лежал неподвижно и громко плакал среди нечистот, черепков от кувшинов и почерневших плесневелых хлебов. Разодранный своими же ногтями, с не моргающим застывшим на двери взглядом, с разинутым ртом с потрескавшимися иссохшими губами, он совсем не двигался, окоченел. Вокруг летала свора мух, прочая мошкара. Саша уже совсем позеленел, вздулся, источал едкий запах гнили. И всё так же безумно и горько рыдал.