Эта история написана в рамках осеннего турнира Мракотеки (октябрь — ноябрь 2023 года)
Не ходи, не ходи, не ходи, не ходи. Слышишь? Не ходи, не ходи, не ходи, не ходи. Сиди дома, бойся каждого звука, каждого отзвука, каждого шевеления, каждого шага. Бойся. Иначе они придут за тобой, найдут тебя, обязательно найдут, а когда найдут…
— Что будет, когда найдут?
Ох, лучше и не спрашивай! И без того набегались, настрадались, дома теперь хорошо, уютно, тепло, безопасно, а там, снаружи, что там?.. ты лучше и не заглядывай, лучше я загляну. Сама. А ты оставайся здесь.
Здесь тебя никто не обидит.
Эле то ли снова шесть, то ли опять пятнадцать, она то вновь по коммунальным квартирам, то заново по комнатам общежитий. У нее дрожат руки от одной мысли о том, чтобы выкарабкаться на свет, но трясущаяся от каждого лишнего шороха матушка только подстегивает к этому своим гротескным страхом, в который раз жаря на общей кухне яичницу без всего.
Эля любит матушку и ей не перечит, только тайком, когда та спит, смотрит мультики без звука, стараясь не шуметь даже кнопками пульта.
Сначала утром просыпаются и завтракают, после днем они смотрят новости, затем матушка уходит на несколько часов за продуктами, вскоре — возвращается, не забывая судорожно оглядываться, а вечером как и всегда ужин, обязательно с помидорным салатом, потом — забвение сна, цикл замыкается, все начинается сначала.
Эля не ходит в школу, у нее нет друзей, но она любит читать. В книжках рождается целый мир, в них он же и умирает.
Живых кошек девочка видела всего пару раз, собак — и вовсе мельком. Они не запомнились ей как что-то особенное, скорее казались темными тенями, рвущимися подойти поближе. У них были бледно-розовые языки.
Эле нравится смотреть на себя в зеркало и сравнивать себя с теми, кого приходится видеть по телевизору. Она замечает, что у нее такие же светлые волосы, как и у одной дамы из новостей, но матушка лишь качает на это головой, набрасывая ей на плечи теплое одеяло — осенние вечера бывают холодны, а отопления все нет и нет.
Осенью матушка, кажется, совсем теряется в самой себе — как и весной, и тогда она все больше времени проводит одна, сидя на краю постели. Ее длинные волосы свисают вниз белыми нитями, а худое лицо не выражает никаких эмоций, кроме невнятного сожаления.
Иногда Эле кажется, что она плачет.
Сегодня в новостях что-то говорили про цирк. То ли то, что он приедет. То ли то, что уже приехал. Сказали, что он «Осенний», что остановится в центральном парке, там будет шумно и светло, будет пахнуть яблоками и жженым сахаром, обязательно нужно прийти. И детям, и взрослым.
Огромный, незнакомый мир там — за шипящим экраном.
Матушке все равно, кажется, она не может больше слушать — прикорнула под одеялом, блаженно шепча во сне.
Уйдите. Уйдите прочь. Пожалуйста, уйдите. Листья… листья… уйдите, прошу вас.
— …я всего на минутку, — тянет Эля не ей — больше себе, на самом деле ей это не впервой, хотя первые несколько шагов из дома всегда даются нелегко. Матушка думает, что она видела кошек пару раз, но эта пара раз уже стала сотней — у них мягкая шерсть загривка, золотые глаза, тонкие, длинные хвосты.
Иногда хвостов нет, иногда они пушистые, иногда кошки не совсем живые, но чаще — самые ластящиеся, самые лучшие.
Хочется бежать, времени всего-ничего, но от нетерпения дрожат колени, а куртка застегивается сама собой. Под ней — пижама с рисунком из жирафов, у них длинные шеи и маленькие рожки. Они не похожи на тех, кто должен существовать.
Осень Эле нравится, она оранжевая, желтая и почти не зеленая, осенью часто идут дожди, и по стеклу стучат капельки воды. Больше нет сухих летних гроз, от которых хочется спрятаться в шкаф, и остается только вода, и если бы она не мочила ноги — не было бы страха, что матушка заметит хоть что-то.
Осенью приходится быть осторожной.
Она не помнит, где парк, а потому бежит вперед, едва не натыкаясь на людей, которых не понимает и не умеет различать. Они все кажутся жуткими фигурами, чем-то схожими с матушкой, хотя она вовсе не жуткая, нет, даже когда начинает хватать за плечи, всматриваясь прямо в лицо.
На улице страшно, на улице опасно-о! Не надо туда ходить.
— Не пойду, нет. Никогда.
Никогда? Точно никогда? Пообещай мне.
— Обещаю.
До беды бы не довести… а то точно выползет что-нибудь прямо из матушкиных сказок — и ухватит за горло костлявыми пальцами, утащит обратно, на самое дно, туда, где пыль и пауки сплетаются в клубки вместо с желтеющими листьями.
Матушка всегда боялась наступления осени, она была для нее страхом, гегемоном, тыквенной головой на палке, столько умных слов, почерпнутых из книг, Эля использовала попусту, что иногда совершенно теряла их смысл.
Впереди рвали воздух полосатые шатры, очередная фигура без клички и имени раздавала листовки.
Красная бумажка оказалась у девочки в руках, и она словно шагнула в дивный, новый мир, прижимая ее к груди. Старая бордовая куртка грела, светлые волосы едва касались плеч, разношенные ботинки разных цветов марали подошвы в грязи и отмывали их обратно в лужах. Воздух помеси кленового прилеска с березняком пах яблоками в карамели, сладкими напитками, попкорном.
Все должно было пахнуть именно так.
Все должно было быть именно так.
«Осенний» цирк цвел и жил, жонглировал разноцветными мячиками, смешил посетителей клоунскими носами, развевал по ветру маленькие треугольные флажки, разбрасывал бумажные флаеры.
Их хотелось ловить руками, как вспышки, как звездочки, как мерцающие огни фонарей.
Пойдешь на представление? Скоро начнется.
— У меня нет билета.
И что? Сегодня можно без билетов, сегодня можно все! Это же цирк, разве нет?
Эля никогда не была раньше в цирке, только в паре книжек о нем читала, только не помнила, в каких именно. Еще матушка что-то говорила… кажется, она боялась клоунов, фокусников, лошадей и ярких лиц, боялась выступлений, шляп-цилиндров и акробатов на полотнах в забавных костюмах, страшно боялась людей.
— Это и правда цирк.
Эля, иногда — Элеонора, в честь кого — неясно, отца нет, бабушка с дедушкой очень любят, но все время далеко — она их не видела-то ни разу, не слышала даже. И писем не приходит… ни одного за все пятнадцать лет и не пришло.
Наверное, ее матушку выгнали из дома — негоже в свои пятнадцать жизнь рождать, но это так, додумки. Может, у нее и вовсе никого там, где корни, нет, Эля точно не знает, никогда и не пыталась узнать. Отец — то ли космонавт, то ли полицейский, но точно очень хороший человек, матушка — милая, цветущая девушка с измученным лицом и никакой историей.
И так бывает. Бывает и эдак.
Смотри, не сломай. Видишь? Снежинки падают.
Это про маленький шарик из стекла на Новый Год, на колядование, когда из дома выбраться нельзя, но под дверью — шум, гам, дети, а они с матушкой сидят на полу, смотрят, как падает ненастоящий снег на головы и спинки черно-белых пингвинов.
Как во сне.
Сахарной ватой пахнет.
Эля сидит то ли на первом, то ли на втором ряду — их так много в этом шатре, куда ее привели, что глаза закатываются, а голова кружится. На сцене что-то объявляет ведущий, машет руками, у него белое-белое лицо, грустные глаза, а голоса его не разобрать. Он совсем не тихий, даже шумный, но это бессмысленно.
Вокруг сидят люди, кружатся листья, дышать кажется что совсем нечем — и кто-то протягивает сквозь круговерть жилистую, худую руку.
— Пойдем? Чего сидишь? На сцену пора.
— Пойдем.
Его не нужно читать по губам, его по-настоящему слышно.
Среди вороха звуков громче всего — отдаленный вой, крик, истошный, но глухой, словно через днище кастрюли. Хочется закрыть уши, хочется спрятаться, хочется замолчать. Но кружиться на сцене волчком — тоже ничего.
И что такого страшного на улице? Особенно осенью? Совсем неясно.
А потом скажут — из дома сбежала, наверное. Цирка-то не было никакого. Откуда ему, цирку этому, взяться? Ночью? В октябре?