Часть I. Предыстория, кризис, графомания.
Я искренне считал, что каждый уважающий себя писатель должен сочинить хотя бы один рассказ о деревне. Это может быть и проходной очерк о бабке-колдунье, заглядывающей в окна по ночам, и целая история о правилах выживания в Богом забытом местечке. Размер опуса не особо важен, когда локация в приоритете.
Писать о деревне нетрудно, ведь у тебя есть целый полигон для экспериментов. Село может быть огромным и прекрасным или, что встречается чаще, увядающим и мрачным. Населяющие его жители тоже своего рода ассорти идей: добрые, злые, обычные люди или затаившиеся монстры, члены одной большой секты или вообще мертвецы, вернувшиеся в свои старые дома с разорённого кладбища.
В деревню обязательно должен приехать кто-то нездешний, городской обыватель, всё равно зачем: купить дом, к дедушке в гости, с друзьями на шашлыки, — главное, чтобы он ничего толком не знал ни о местных обычаях, ни о том, какая опасность его поджидает в этих местах.
Автор описывает беззаботное времяпрепровождение главного героя. Спускаются сумерки, ночь накрывает село своей чёрной вуалью, и на сцену выходит нечто. Чаще всего это нечто — долговязый бледный монстр с чёрными провалами вместо глаз, реже что-то необъяснимое и неописуемое. Напряжение в таких историях, к сожалению, держится лишь до встречи главного героя с монстром, ибо неведение пугает сильнее любого чудовища.
Когда мне в голову взбрела эта безумная идея — написать рассказ о деревне, я и подумать не мог, куда в итоге она меня приведёт. Как-то вечером я сел у окна с блокнотом в руках и начал рассуждать, чего бы такого выдумать, чтобы избежать клише, описанных выше.
Солнце спряталось за домами, и мою квартиру заполнил мрак, а блокнот по-прежнему был чист. Тогда я сдался. И страх пустого листа победил.
Я знал, что рано или поздно в жизни любого автора наступает момент, когда, произведя на свет очередное творение, он отправляется на небольшой отдых и вдруг ощущает, что сдаёт позиции. Это чувство размытое и неопределённое, оно походит на творческий кризис, прокрастинацию, лень или на простое разочарование в собственных силах. Автор начинает сомневаться в своём таланте, придираться к себе больше обычного, ломать голову и ждать мифического вдохновения, которое вот-вот снизойдёт на него и подарит долгожданное настроение творить.
Намучившись с редактурой и вычитав несколько сотен листов своего материала, он уже научился извлекать из сырого текста излишнюю графоманию и абсолютно ненужные конструкции, но теперь, взявшись за новую работу, автор сидит и размышляет, как же написать изначально хорошо? Отчего и теряет это волшебное чувство погружения в историю.
Не грешно лишний раз описать скучнейшее бытовое дело или растянуть на три абзаца поход из спальни до кухни, если это действительно нужно для твоего погружения, всё равно лишний материал отвалится при редактуре. Однако пересилить этот перфекционизм крайне сложно и далеко не каждому под силу.
А произведение искусства — оно как дитя. Сначала зарождается идея, потом ты её либо долго вынашиваешь, либо с радостью и лёгкостью воплощаешь, — это зависит от протекания творческой беременности. Затем идут роды: написание. У кого-то всё проходит быстро, а у кого-то долго и очень болезненно. Как и в жизни, работа на этом не заканчивается, если, конечно, родитель не хочет, чтобы его кровинушка погибла в ящике стола. Далее следует утомительный воспитательный процесс: редактура, правки, корректура, вычитка, публикация. И все эти труды не гарантируют успеха. Кто-то, справившись, потом заводит ещё одного отпрыска, или двух, или целый десяток, а кто-то в ужасе отбрыкивается от этой затеи и не хочет даже вспоминать свой опыт.
Я же, несмотря на желание созидать, чудовищно обленился. Читал советы некоторых «экспертов»: они рекомендовали встать у стены и сверлить её глазами. Утверждали, что после такой скучной шоковой терапии любое, даже самое муторное и нелюбимое дело покажется тебе прекрасным занятием. Однако людям вроде меня, рождающим целые новые миры в воображении и изливающим их на бумагу, вряд ли наскучит простое стояние у стенки. Каюсь, я мог целый день пролежать, смотря в потолок, пока меня развлекал бессвязный поток мысленного бреда.
Вскоре жажда творить побудила меня к смене обстановки. Город душил, давил сотнями высоких серых домов и тысячами гудящих вонючих машин. Сочинять в квартире стало невозможно. Целыми днями я не мог заставить себя даже сесть за стол, что уж там говорить о полноценной работе.
Тут-то со мной и связался мой давний знакомый Сёма Тюльпанов по кличке Тюльпан. Он пригласил меня к себе — как бы забавно это ни звучало после моих тирад о клише — на шашлыки.
Не колеблясь ни минуты, я согласился.
С Тюльпаном мы познакомились во время моей археологической практики, что проходила неподалёку от его села. Он был одним из тех людей, обладающих потрясающей способностью омрачить своими размышлениями любую, даже самую весёлую историю. Так, выслушав восторженный рассказ моей однокурсницы о невероятной красоте меловых гор, он, ничуть не изменившись в лице, заявил:
— А что, если ты видела не меловую гору, а спину огромного бледного монстра?
Однокурсница, в отличие от Тюльпана, в лице изменилась.
Временами он казался мне позёром, временами — глубочайшей души человеком и потрясающим философом. Я был бы ничуть не удивлён, если бы Тюльпан, подобно человеку из «Рассказа о великом знании» Арцыбашева, утопился бы в яме с нечистотами, лишь бы снова удивить случайного зрителя своей неординарностью.
Часть II. Тайна тела.
Тайна тела — это небольшой стих, который Тюльпан, встав посреди своей уютной веранды в позу поэта с вытянутой рукой, рассказал мне с излишней экспрессивностью:
Топ-топ-топ, стучали сапоги,
Кто-кто-кто, до неба от земли,
В кармане ветер, пусто — это ясно,
Но где же взять мне яства?
— А при чём тут тело? — подняв брови, спросил я с насмешкой.
Я сидел, укрывшись пледом на хрустящем от старости диване, обитым искусственной замшей, и жевал бутерброд из зелёного лука и чёрного хлеба.
— Завтра зван я на похороны, — с той же интонацией, с которой читал стишок, ответил он.
Тюльпан любил выражаться высокопарно, я же обычно сгорал от испанского стыда, слушая, как он внезапно переходит на патетику и разбрасывается архаизмами. Хотя в день нашего знакомства меня это забавляло.
— Кого хоронят? — насупился я.
— Да есть у нас тут одна бабуся, — сменив тон на обычный, объяснил Тюльпан, присаживаясь рядом со мной за стол.
— Померла?
— Она нас переживёт. Дочь у неё была слабоумная, почила.
— Жуть какая, — поёжился я, дёрнув плечами. — И что, ты знал её?
— Да это уже неважно. — Тюльпан махнул рукой и потянулся в голубой тазик за тёплым кусочком шашлыка. — Тут в другом штука. Топ-топ-топ, стучали сапоги… Смотри, — говорил он с набитым ртом. — Семья бедная, денег не водится, хлеб через раз покупают, а похороны пышные. На поминки продуктов взяли с таким лишком, что по селу распродают. Откуда бабки?
Внутри меня всё опустилось, то чувство уюта, которое я обрёл в застенках небольшой веранды, сменилось на тревогу и начало походить на самый настоящий страх. Я сам не знал, чего боялся. Мрачные образы уже лезли в голову, представлялось, что вот-вот в окошко веранды ударится мёртвое тело погибшей девушки или безумная старуха ворвётся через дверь с огромным ножом в руках. Мысли путались, разбивались на тысячи осколков, слипались в неказистые образы, не поддающиеся описанию, и наконец до меня дошла та самая мысль, на которую так прозрачно намекал Тюльпан.
— Она труп на органы продала, что ли? — спросил я полушёпотом, точно боясь потревожить затаившегося неживого гостя под окнами веранды.
— Есть такая мысля, — ответил Тюльпан, бросив на меня свой хитрый взгляд.
Меня, признаться, иногда раздражала его манера недоговаривать что-то чрезвычайно интересное и держать интригу до последнего. В этот раз я даже слегка повысил голос, но не от раздражения, а от испуга, настолько невероятным и пугающим мне показалось его предположение.
— Да отстань ты, — брезгливо поморщился он, но быстро изменился в лице и снова хитро улыбнулся. — Пойдёшь со мной завтра на похороны? Я буду Шерлоком, а ты про меня книгу напишешь.
— Ты прямо в гробу будешь тело вскрывать? — буркнул я, успокоившись. — Совсем тут одичал?
— Посмотрим, — хихикнул он.
С веранды мы перебрались в тёплую комнату. На тумбочке с телевизором лежали распечатанные пачки антидепрессантов. Я спросил у Тюльпана о его самочувствии, он отмахнулся:
— Не обращай внимания. Тяжело в последнее время что-то, тоскую, в меланхолии пребываю, но с тобой-то теперь заживём!
Он постелил мне на небольшой кровати под иконами, а сам занял раскладное кресло у окна.
Перед отходом ко сну я невзначай спросил:
— А у вас в деревне нет бабки-колдуньи, которая в окна по ночам смотрит?
Тюльпан удивлённо покосился на меня и, пожав плечами, ответил:
— Вроде нет, а что?
— Хочу рассказ о деревне написать. Страшный.
Тюльпан закатил глаза и, покрутив кистью руки у виска, хлопнул по выключателю. Комната исчезла в непроглядной тьме. Я откинулся на подушку, отвернулся к стене и пожелал приятелю спокойной ночи, но тот не ответил.
Из мира сновидений меня вырвал громкий стук в окно. Я не сразу сообразил, в чём дело, и поначалу думал, что начался град, но когда интервалы и сила ударов начали меняться, мне стало не по себе. Повернуться к окну, пересилив себя, и посмотреть на незваного стукача было непозволительной роскошью, актом великой силы духа, которой в тот момент у меня совсем не было.
«Знаю, — холодной стрелой ужаса пронзила меня шальная мысль. — Я сейчас повернусь, а оно не снаружи, а внутри! Я читал о таком…»
И чем дольше я лежал неподвижно, тем активнее будоражащие кровь мыслишки хлестали меня своими миниатюрными кнутами, загоняя в какую-то незримую клетку, в которой любой здравомыслящий человек теряет драгоценный рассудок.
Тук-тук… тук-тук-тук.
«Колдунья! — врезалось мне в мозг. — Точно, стучит!»
— Сёма, — прошептал я, не шевелясь. — Сёма, ты спишь?
В комнате кто-то тяжело выдохнул. Мои плечи дёрнулись, а спина слегка прогнулась от неожиданности.
Стуков больше не было.
«Правда, внутри стояло… — Я зажмурился и затаил дыхание. — Ждёт, пока обернусь. Знает теперь, что не сплю…»
Ноги мои дрожали, руки до боли сжимали колючее одеяло, а челюсть сводило судорогой, но я не смел оборачиваться.
То, что стояло около окна, вздохнуло ещё раз и направилось в мою сторону, шаркая босыми ногами по пыльному ковру. Каждый его шаг отдавался эхом и невыносимой болью в моей голове. Жажда сводила меня с ума, во рту пересохло, стало тяжело дышать, к горлу подступил кашель.
Оно приблизилось к кровати, опёрлось двумя руками на её край и наклонило свою голову к моему уху. Каждая мышца моего тела напряглась в тот момент, когда неведомая тварь раскрыла свою зловонную пасть, с хрипом набрала в грудь побольше воздуха и, мерзко хлюпая языком, прошептала мне прямо на ухо:
— Нет, не сплю.
Я похолодел, грязно выругался, подскочил и с силой оттолкнул Тюльпана от себя. Он шлёпнулся на пол и захохотал.
— А не надо было меня бабкой пугать, — утирая слёзы от смеха, говорил он.
Мне нечего было ему ответить, я затаил страшную обиду и даже за завтраком на следующее утро не проронил ни слова.
Жутковатый дом, куда мы пришли на похороны, стоял на полупустом участке меж двух красивых хозяйств.
— Летом тут всё в сорняке, — сказал мне Тюльпан, когда мы вошли в распахнутую покосившуюся калитку. — Убирать некому, бабка вся скрюченная, сейчас увидишь, а дочь, знаешь же, немного стукнутая была. — Оказавшись на скрипучих деревянных ступенях крыльца, он вдруг рассмеялся, но сию же секунду сконфузился, опомнившись, где находится, и громко откашлялся. — Прикинь, прямо тут стояла голая, звала меня зайти, кричала, что на стол залез чёрт и пугает её.
Меня позабавил конфуз Тюльпана, я немного позлорадствовал про себя и простил его за ночную выходку.
Двор действительно был запущен. Из деревьев — только сливы. На углу возле забора стоял уличный туалет, с трёх сторон обитый мшистым шифером. Около крыльца из земли прорастали два ржавых металлических столбика, бывшие когда-то ножками лавочки. На один из них опиралась длинная сырая доска с христианским крестом, начерченным мелом.
Внутри дом тоже оставлял желать лучшего. В тускло освещённых сенях было душно, пахло ладаном; пол скрипел под ногами, стены, драпированные дырявыми тканями со стёршимся рисунком, казались мягкими и непрочными, а серый потолок с грязными жёлтыми пятнами нависал над нами, точно растянутая хозяйственная тряпка.
Из кухни, прикрытой жалким подобием двери — фанерой с ручкой, — вышла сгорбившаяся старая женщина в чёрном платке. Она подняла на нас стеклянные глаза с морщинистыми пожелтевшими веками, прищурилась и, не разглядев гостей, подалась немного вперёд, показав нам своё обтянутое дряхлой кожей лицо, впалые щёки и сухие потрескавшиеся губы. Старуха подняла согнутую в локте руку и указала пальцем на комнату с покойницей.
Меня удивил гроб, вернее сказать, его подобие, стоявшее около двух заколоченных окон. Девушка весьма обычной, но не лишённой какого-то милого очарования внешности, лежала в ящике, наскоро сколоченном из пяти сырых досок разного размера. А дощечка с крестом, которую я заметил на улице, видимо, была крышкой.
Стоя в абсолютной тишине при свете двух тоненьких церковных свечей и единственной тусклой лампочки, висящей на чёрных проводах, мы внимательно разглядывали покойницу. У неё были невероятно узкие плечи и низкий рост, раз она помещалась в столь крошечный по сравнению со стандартными гробами ящик. Её, одетую в чёрное ситцевое платьице, укрыли белым саваном, оставив на виду лишь бледные маленькие ручки с посиневшими ноготками и голову, которая лежала на сложенном в несколько раз байковом одеяле. Эта картина навеяла на мою душу ужасную тоску, меня обуяло чувство кошмарной вселенской безысходности, точно сам ангел смерти спустился с небес и жалобно простонал мне на ухо дату моей кончины.
— Отойди к двери, — шепнул Тюльпан, чем заставил меня вздрогнуть. — Смотри, чтоб бабка не пришла.
Я поглядел на него исподлобья, нахмурившись. Мне казалось, что он снова задумал сотворить что-то ужасно неправильное, чтобы в очередной раз подтвердить своё природное позёрство, но Тюльпан был вполне серьёзен и немного взволнован.
— Пожалуйста, — попросил он, качнув головой. — Проверю, пока народ не собрался.
Его просьба была исполнена, и пока я стоял у двери, карауля мать покойной, Тюльпан робко запустил руку в ящик и, как он рассказал мне позже, ощупал предплечье девушки, однако их он не нашёл, то есть кисти торчали из платья, но остальная часть руки отсутствовала. Спустя полминуты он испуганно отпрянул от ящика и уставился на меня, словно желая передать свои эмоции через зрительный контакт.
В сенях тем временем появился новый гость, это пришёл низенький дед с густыми чёрными бровями и пухлым лицом, похожим на жабье. Он откланялся старухе и, утирая пот с изрезанного морщинами лба, направился в комнату. Мы вышли ему навстречу и, обменявшись рукопожатиями, поспешили покинуть дом до прибытия остальных желающих.
— У неё запястья пришиты к платью, — шепнул мне Тюльпан, когда мы вышли за калитку и присели на лавочку около соседнего дома. — Я слышал, что кости тоже продают. На протезы там или ещё куда, может быть, бабка её того… Всю решила продать?
— И с крестом на крышке хоронит, — сыронизировал я.
— Чёрт! — Тюльпан хлопнул себя по лбу. — Как я не понял! Ты видел ящик?
— Видел.
— Какой он?
— Какой… Сырой, маленький, пахнет не очень…
— Самодельный! — перебил меня Тюльпан. Он не мог спокойно сидеть на месте, тревожно ёрзал, потирая руками дрожащие колени.
— Сёма? — Я положил руку ему на плечо. Оно тоже дрожало.
— Топ-топ-топ… — шептал он, — кто-кто-кто… Где же взять мне яства?.. Я думал, что буду, как Шерлок, — ещё тише протараторил он. — Но меня, кажись, обыграли.
— Да кто обыграл-то, мистификатор? — сорвался я, вновь негодуя от его манеры недоговаривать.
— Пошли, — кивнул Тюльпан на покосившуюся калитку и чуть ли не бегом двинулся к ней.
Мне оставалось лишь поспевать следом. Когда мы вновь очутились в сенях, я решил, что Тюльпан поведёт меня к гробу, но он свернул в кухню и негромко, вежливо, даже чересчур наиграно, спросил у старухи:
— Баб Лида, а чем поминать-то будем?
— Рисом… — прохрипела та ему в ответ. — Кутья будет, отбивные, котлеты… — она гремела посудой, поэтому я не расслышал названия всех поминальных блюд, но могу точно заверить, что все они были из мяса.
— А рыбки не будет? — любезно поинтересовался Тюльпан. Он еле стоял на ногах, опираясь рукой о дверной косяк. Я заметил выступившие на его бледнеющей кисти красные костяшки и толстые голубые вены.
— Откуда… — вздохнула бабка.
Тюльпан схватился за рубашку в области груди. Ни проронив не слова, он выскочил на улицу и припустил к своему дому. Прежде чем побежать за ним, я украдкой заглянул на кухню. Хозяйка рылась в небольшом шкафчике и не обращала на меня никакого внимания. За потрёпанной грязной шторкой по мою правую руку пряталась ржавая ванна. Я приподнялся на носочки и увидел, что внутри неё стоит чугунный тазик с окровавленными кусками свежего мяса.
Путь оттуда до дома Тюльпана занял у меня меньше минуты. Клянусь, что тогда я убегал быстрее него.
На похороны мы не пошли, как и не соизволили явиться на поминки. Весь день до самой поздней ночи Тюльпана рвало и лихорадило, он бился в истерике, то подскакивая, чтобы схватить помойное ведро, то забиваясь в угол кровати, где, укутавшись в одеяло, тихонько постанывал и что-то бубнил себе под нос; я расслышал слова из «Отче наш» и других молитв. Пить свои таблетки он отказался, тогда я сходил на веранду и принёс Тюльпану стакан с коньяком. Он выпил, и вскоре его истерика закончилась.
Проснувшись утром, я не обнаружил Тюльпана в доме. Выбежал в сад и окаменел от испуга: мой друг висел в петле на суку старого дуба. Захлёбываясь слезами, я вернулся в дом и обнаружил на веранде клетчатый тетрадный лист с предсмертными рассуждениями Тюльпана:
«Не стоит заходить в сад, — писал он, — там на дубе буду висеть я. Петля уже давно ждала моего решения.
Не пугайся и не думай обо мне плохо, это не поступок слабака и не расплата за грехи, это просто смерть, ибо я умер ещё тогда вечером, когда положил себе в рот кусок шашлыка. Я думаю, ты сам обо всём догадался. Она никогда не была такой маленькой, я видел её обнажённую совсем недавно и клянусь тебе, несмотря на аккуратное худое лицо, эта девушка была пышной и никак не влезла бы в маленький ящик, в котором её вчера утром закопали в землю.
Первое, что меня стукнуло — это самодельный гроб, а второе — мясо, сплошное мясо. Ни хлеба, ни рыбы, дешёвый рис для кутьи и много-много мяса. Продай она свою дочь на органы, то позаботилась бы о хорошем ящике и о пышных закусках, но у неё не было денег. Только мертвое тело дочери и пара-тройка острых ножей.
Ты видел бабкины руки? Никчёмное подобие верхних конечностей, уничтоженное ревматизмом. Я не хочу мистифицировать и этот момент, однако не упомянуть о нём никак нельзя. Либо старуха имеет куда больше силы, чем кажется на первый взгляд, либо ей кто-то помогал разделывать собственную дочь.
Крест на крышке ящика, может быть, и говорит о старухиной вере, но, видимо, та не стала для неё значимым препятствием. «Хочется сделать всё, как у людей» — вот перед чем бессильны любые личные принципы. Поминки с кучей мяса перевесили мораль.
Подводя итог, хочу ещё раз напомнить — я умер, и этого, к сожалению или к счастью, уже не изменить. Старуха стояла у калитки, когда я шёл встречать тебя на остановку, она сама предложила мне купить у неё мяса. Видимо, вырученные деньги пошли на плату сообщнику или на покупку риса с изюмом для кутьи, а также в карман батюшки за отпевание.
Мне было очень отрадно, что ты приедешь. Я даже плакал от счастья. На этих радостях и сглупил, решил, что бабка просто купила слишком много продуктов, вот и избавляется от лишнего.
И сколько бы я не критиковал тебя за твой осознанный выбор, в этот раз он спас тебе рассудок и, возможно, жизнь. Беру слова назад, у вегетарианства есть свои плюсы. А теперь собирай вещи, накинь на голову капюшон и беги на остановку в обход старухиного дома, желательно по огородам, только не смотри в сторону большого дуба, напоминаю, там висит мертвец. Автобус уходит в обед и в пять вечера, не задерживайся здесь.
Твой Сёма Тюльпанов.»
Утирая горячие слёзы, я сделал всё, как велел мой почивший друг, и покинул деревню дневным рейсом.
Меня всегда интересовало, откуда берутся эти чудовища в страшных рассказах. Прилетают ли они к нам из глубин космоса, выходят ли из других измерений или какой-нибудь неведомый владыка тьмы создаёт их из песка и глины. А может, все они доброжелательны по натуре и превращаются в кровожадных тварей лишь под гнётом страшных обстоятельств? Для бабы Лиды таким обстоятельством была крайняя нищета.
Иногда, особенно перед сном, в мою голову закрадываются жуткие мысли. Я вспоминаю лицо своего друга: он весь сиял от радости, когда встречал меня. Но глаза его всегда были грустными, опустошёнными.
Я прокручиваю в памяти тот вечер на веранде. Тюльпан очень расстроился, когда я отказался от мяса, и всё предлагал мне выпить, резал хлеб, делал бутерброды.
Вспоминаю знакомые антидепрессанты на его тумбочке. И мне начинает казаться, что измученный депрессией Сёма Тюльпанов просто выдумал удобный повод и умер, не сумев найти себе место в жизни. И от этих мыслей меня пробивает мороз.
Лишь одну деталь Тюльпан упустил.
Это был один из умнейших людей. Он ненавидел ложь и никогда не ошибался. Да, мог не докрутить дело до разгадки или сдаться раньше срока, но ошибиться — никогда. Сёме не хватило времени раскусить меня. Я не был вегетарианцем. Просто мясо не прожарилось: это было заметно по внешнему виду. Мне стало отвратительно от одной только мысли, что придётся есть полусырое блюдо. Но говорить об этом другу я постеснялся, поэтому и слукавил.
Тюльпан умер, не успев во мне разочароваться.
2021