В ночь на Миколу Зимнего старостиной жене Авдотье привиделась жуть. Сон был яркий, будто наяву – и поутру Авдотья долго не могла отойти. Привиделось ей вот что: колченогая кошка Матрена топила в проруби своих котят. Котят у Матрены на днях народилось полдюжины – и теперь она ухватывала их за шкирку, волокла одного за другим к темной воде и отпускала, притапливая для верности лапой. Авдотья попыталась было отбить очередного слепыша – но кошка так люто зашипела и вызверилась, словно посягали на самое для нее дорогое. Матрена жила в доме с тех пор, как сама была котенком – и никогда не шипела на свою хозяйку и кормилицу. Потому-то, а еще потому, что отродясь такого не бывало, чтоб кошка топила своих детей, стало Авдотье не по себе – и она, дрожа, проснулась. Долго размышляла, к чему было видение, а после рассказала подругам. Те поохали и единогласно сошлись, что на Миколу Зимнего пустых снов быть не может, а значит, случится какая-то совершенно необыкновенная вещь. Так оно и вышло.

После полудни по Рыбакам разнесся слух – Кузьма Васильев, запойный пьяница и пропащий кругом человек, в тягости. Слух разнесли бабы, словно сороки – мол, мать Кузьмы, едва ходячая старуха, у колодца пожаловалась на беду. Мать Кузьмы, хоть и в летах, всегда ходила за водой сама – сына было не допроситься. Кузьма по утрам обыкновенно лежал, хворая головой. К полудню он оживал, ругался на чем свет стоит и требовал пить. Мать, кряхтя, шла к колодцу и приносила воды. Сегодня же все вышло совсем иначе. Кузьма, ворочаясь и кряхтя, попросил не пить, а хоть чего соленого.

С солью в этот год было тяжко. Соликамские и другие прииски не то изработались, не то бастовали, а соль английская весомо подорожала – не по карману Кузьме и его матери. Старший кузьмин брат, конечно, деньгами помогал – сам он вышел в люди, поступил в городе в лавку приказчиком. Помощи той хватало, чтоб не помереть с голоду и Кузьме неделями не протрезвляться – но и не более. Так что из соленого в доме нашлась кадка огурцов. Кузьма огурцов поел, и рассолу выпил – но стало только хуже. У Кузьмы раздуло живот – да так сильно, что он не мог слезть с полатей. Поминал черта, стонал и требовал то воды, то похмелиться, а то снова – соленого. Его тошнило, и два раза натужно рвало, но легче не сделалось.

Бабы у колодца, послушав про беду, сперва подивились, а потом те, что побойчее, враз смекнули, в чем тут дело. По всему было видать, что Кузьма Васильев-то ребенка понес. И в самом деле – живот раздуло, тошно, а притом тянет на соленое. Тут семи пядей во лбу быть не надо, чтобы понять, что стряслось. Вспомнили кстати Авдотьи старостиной сон. Все сошлось – если кошка своих котят топит, то и мужик понести может. Да и мужик из Кузьмы был, по правде, одно название – только что бородой вышел.

Новость к обеду облетела все село, а к вечеру дошла до батюшки. Батюшка Никанор Кузьму Васильева не жаловал – тот в церковь заходил редко, никогда не жертвовал и свечки ставил только по большим праздникам. Посты соблюдал кое-как, и шутки шутил богохульные – как-то несколько лет назад тогда еще бойкая мать выставила его за пьянство из дому, и Кузьма всем хвалился, что Рождество встретил, как сам Иисус – в хлеву.

Батюшке такое излишнее к Кузьме внимание не понравилось – особенно в виду поста и грядущих праздников. Батюшка Никанор почитал, что в эти дни внимание должно оказывать ему самому — ну и Богу, конечно. Замаливать грехи, исповедоваться, думать о спасении души. А тут у всех разговоров, что мужик беременный. Тьфу, пакость-то какая. Да и грешно. Содомским грехом попахивает.

На вечерней службе батюшка Никанор прочел наставительную проповедь – о вреде болтовни и пустых суеверий и о пользе воздержания и поста, который Кузьма, мол, нещадно нарушал – оттого и живот раздуло, в Божье наказание. Проповедь плоды принесла совершенно обратные – теперь про случившееся в Рыбаках явление не только знали самые дремучие жители села, а и съехавшиеся на молебен люди из окрестных деревень понесли весть о чуде дальше.

Меж тем уже не на шутку тревожащаяся мать Кузьмы, зазвав для храбрости отару сельских баб, отправилась к дедушке Егору, о котором было известно, что с чертом знается. Дедушка Егор про Кузьму уже и сам прослышал – и от таких слухов был хмурее обычного. Тягость Кузьмы попахивала чертовщиной – а по чертовщине главным в селе дедушка Егор полагал себя. Чего доброго, возьмется Кузьма гадать или пророчить – и все к нему повалят. Верят же, что юродивый или икоточный все тайны видит – а тут дело похлеще, мужик беременный. Так самому дедушке Егору недолго без хлеба остаться.

Мать Кузьмы, робея, попросила колдуна какой спорыньи наварить, или еще чего, чтоб от греховного плода избавиться. Сельские бабы знали, что по таким делам дед Егор мастер – почитай, каждая третья к нему хоть разок, да захаживала. В этот раз, однако, дело было такое, что простой спорыньей не решить. Болтливых и охочих до диковинок баб нужно было запугать понадежней, чтоб о Кузьме и думать боялись, не то, чтоб всем трезвонить.

Дедушка Егор принял важный вид и объявил, что спорынья тут не поможет. Беда с Кузьмой оттого, мол, случилась, что он большой грех содеял. Встал по пьяному делу ногами на образ Божьей Матери и сказал, что почитать ее резона нет – всего-то и сделала, что родить сподобилась. А родить, мол, не такое большое дело, чтоб за то почет, как святой – любая баба справится. Да и мужик бы мог, коли б природа позволяла. Великого ума не надо. Вот дьявол те слова и услышал, и теперь Кузьме самому рожать выпало.

Бабы от такого и впрямь обмерли. Но после насели на деда Егора крепко – что ж, мол, теперь делать? Тот и сказал – тут уж ничего не поделаешь, молиться надо. Но тут вспомнил попа, которого недолюбливал, и добавил – и обереги верные носить, заповедными травами избы окуривать. О своей-то выгоде тоже помнить надо, не все Никанору, дармоеду долгогривому, доход обеспечивать.

Бабы поохали и разошлись, а дед Егор избу запер и полез в подполье – доставать и учитывать заповедные травы. А после обереги мастерить засел.

Уже через два дня только и разговоров было, что в Рыбаках скоро народится Антихрист. Мимо избы Кузьмы Васильева боялись проходить, а если приходилось – осеняли себя крестным знамением, читали заговоры и для пущей надежности плевали через плечо. От матери Кузьмы, когда ей случалось выйти на улицу, шарахались, будто от чумной – кто-то смекалистый сложил два и два и осознал, что она и есть та самая «кузькина мать», чьим прозвищем грозятся по поводу и без.

Люди, что подводами ездили в город торговать рыбу, делились, что и там только и говорят, что о Кузьме Васильевом и том, что у него народится, когда придет срок. Якобы один семинарист провел мудреный подсчет по звездам и знамениям, и точно исчислил, что в этом году случится светопреставленье – и прямо тут, в Рыбаках, и начнется. Будто народится Антихрист также через зачатье без сношения, но не от женщины, а от порочного мужчины. И пойдет он по селам и городам, будет творить богохульные чудеса, смущать народ и простой, и ученый, и в конце концов погубит всю православную Русь – а за ней и христианский мир.

Были, правда, и такие, что говорили, будто семинарист брешет, и никакого Антихриста не родится – а возвернется из изгнания Емелька Пугачев, которого в Москве не убили до смерти, а только примучили. Вернется с войском, пройдет по Руси и в Москве законно на трон сядет, после чего установит новое царство – то ли благое и справедливое, то ли дьяволово. Людям же попроще было неведомо, во что верить и что хуже – Пугачев или Антихрист, и не то же ли это самое. Одно было ясно – вскоре вся жизнь переменится.

Вскоре из города прикатил ученый немецкий доктор, поглазеть на диковину – а с ним и уездной урядник. Доктор Кузьму Васильева осмотрел так и этак, поморщился от стоящего в избе тяжелого духа, послушал жалобы матери, а потом и сказал, что Кузьма ни в какой не в тягости, а просто болен от обжорства и пьянства. Плюнул и уехал, а с ним укатил и урядник, напоследок накрепко пригрозив местным, чтоб воду не мутили и не поминали почем зря Антихриста – а об Емельке Пугачеве чтоб и думать не смели.

Немцу никто не поверил. Ему бы намяли бока, а то и подняли на вилы, но при уряднике побоялись. Бывалые люди все как один рассудили, что немец потому врал, что сам Антихристу служит – это для их племени дело знакомое. У них и Рождество, говорили, не такое, и вообще все не по-людски. Мол, половина немцев и иконы не почитает, а другая почитает такие, что лучше б не надо. Мол, там и Черная Богоматерь, и такие пакости, что православному человеку ослепнуть можно. И немец, мол, в Кузьме эту самую Чертородицу и углядел – мол, и икона немецкая такая есть, где на кресте распята бородатая вроде как женщина , а вроде как и неведомо кто.

Близился Новый Год. Работы у батюшки Никанора и у дедушки Егора было невпроворот – сельчане наперебой зазывали их к себе, освящать и заговаривать избы, скот и даже домашнюю утварь. Даже из ближней барской усадьбы за ними присылали экипаж – баринова жена опасалась за фарфоровый сервиз, над которым была прочитана добрая половина Псалтыря, а сверх того нанесены чары – от вороватой прислуги.

Нашлись такие, кто решил загодя задобрить Антихриста через его родных – и у крыльца дома Кузьмы исправно появлялась снедь, разные немудреные подарки и бутылки с сивухой. Через это дело даже мать его перестала выходить на улицу, а все сидела у полатей, слушая со страхом, как ворочается что-то и урчит в брюхе злосчастного сына.

Все больше говорили, что Новый Год этот последний, а Рождества Христова вовсе не будет. Будет рождество совсем иное, а за ним година скорбная, когда дано будет править Антихристу, а после нее – воскресение мертвых, Божий Суд и Царствие Небесное на земле.

В городе на торжище слышали, как какой-то юродивый пел песенку, в которой говорилось, что потонут детушки в темной хляби, тесно станет от виселиц, сама Москва провалится в смрадную яму, мужики будут рожать детей, а под конец от Божьего мира останется икра рачья.

В песне углядели знамения – и правда, старостиной Авдотье снились котята, которых топили в проруби, виселиц в Москве всегда изрядно и дух там тяжелый, а что до остального, так у всех глаза на месте, скоро уж Кузьме срок рожать подойдет. А там и до рачьей икры недолго.

На Новый Год все припасы к праздникам съели и выпили, ничего не оставив из того, что приготовлялось к Рождеству. Горшки и прочую посуду никто не мыл – до того ли теперь, раз скоро светопреставление. В селе мало-помалу начинались бесчинства. Вдову-солдатку на окраине снасильничали целой толпой – все равно в Божьем царстве все жены и вдовы будут общие. С мельницы вынесли все зерно, а мельника измордовали так, что на другой день он испустил дух. Поделом – какие уж теперь запасы. Авдотья ходила и кликушествовала, окруженная стадом подруг, и всякий день пила. Мужики то ломали заборы и нещадно дрались, то лежали хмельные. Бабы надумали рядиться в мужское платье, а блажной биндюжник Венька нацепил было бабий сарафан – но его били смертным боем. Небось и у Кузьмы Васильева грех с того начался, что бабе решил уподобиться – не работал, как мужику положено, а на полатях охал. Сельские дети торжественно хоронили дохлых крыс, распевая псалмы шиворот-навыворот.

В село вернулся старший брат Кузьмы Васильева, заслышав про чудо, произошедшее в семье. Глянул бесстрашно на Кузьму и мать, но в избе останавливаться не решился – напросился на постой к батюшке Никанору. Говорили, что обижен – до того считалось, что в семье он всех больше в люди вышел, а тут Кузьма его обошел, уж скоро на всю волость прославится.

Окрестный барин, прослышав про людское умопомраченье, Царство Божие и то, что скоро ни богатых, ни бедных не будет, сперва посмеивался. Потом разогнал всех слуг, выставил из имения жену вместе со злосчастным сервизом, заколотил парадное и подолгу заседал на балконе, захватив ящик игристого и немецкий мушкетон. Напивался, стрелял в белый свет и кричал, что холопам в руки не дастся, а коли придет Антихрист, то ему присягнуть, так и быть, готов.

Батюшка Никанор и дедушка Егор беспробудно запили – за помощью их уже никто не звал. Чем ближе было Рождество, тем меньше верилось, что молитвы и заговоры помогут от конца света.

Настал сочельник.

Жители Рыбаков, притихшие, прятались по избам. Никто не знал, каким будет зло, но каждый знал, что оно придет, и что не обойдет оно ни старого, ни малого. К вечеру село будто вымерло – не хлопали двери, не горели огни, не брехали собаки, которых из жалости пустили в избы и, чуть что, зажимали им морды, чтоб те не выдали лаем живые души перед грядущими бесовскими полчищами. Никто не решался зажечь лучину. Люди молились в полшепота и ожидали, как разверзнется твердь земная.

Ближе к полуночи за окнами стало светлеть – так, словно вокруг разгорается адское пламя. Тут и там из домов неслись истошные визги уверовавших, что пекло отворилось и вот-вот черти поволокут в него грешников. Им вторили другие крики – гулкие, доносящиеся откуда-то с улицы.

Нежданно зазвонил тревожный колокол — и те, кто посмелее, крестясь и озираясь, начали выглядывать из изб. Успокаивая себя тем, что черти в колокол бить не станут, они вышли на сельскую площадь, где увидели урядника с несколькими стражниками, сердито скликавшего народ.

Урядник приехал, чтобы урезонить барина, за которого переживала жена. Барин почти заледенел на балконе, был вусмерть пьян и лишь потому дал промах из мушкетона в государевых людей, которых принял за свирепых крестьян. Его сняли с балкона, укутали и усадили в каминное кресло, заодно выслушав жалобы на бунтующих холопов. Урядник спешно отправился в Рыбаки и подоспел как раз к самому началу светопреставления.

Поднималось зарево. В воздухе летели искры. Пахло гарью.

Горел дом Кузьмы Васильева. Стоны и вопли задыхающихся в дыму Кузьмы и его матери и в самом деле напоминали стенания грешников в Аду.

Окна и двери избы были надежно подперты снаружи.

Неподалеку молча, с лицами решительными и благородными стояли батюшка Никанор, дедушка Егор и старший Васильев.

Жители собирались со всего села. Молча шли и присоединялись к толпе потерянно переминающихся с ноги на ногу людей. Изба горела. То, что должна была извергнуть утроба Кузьмы Васильева, сгорало вместе с ней.

Урядник, уточнив, что избу подожгли с одобрения старшего брата Кузьмы, который растолкал пивших три дня попа с колдуном и урезонил спасти село, а с ним и всю Россию, решил никого не арестовывать и делу хода не давать.

Осмелевший муж Авдотьи вдруг ухватил ее за волосы, тычком сшиб с ног и поволок в избу, где люто и долго бил.

Изба догорала. Криков уже не было слышно.

Люди, вдруг будто прозрев, плакали от счастья и обнимали друг друга. Кое-где раздался заливистый смех.

Наступал светлый праздник Христова Рождества.