Расчленённые улицы моего квартала выглядят уютно, я их люблю, правда. Иногда мне кажется, что жизнь в них существует, как некое паразитическое существо. Оно грызёт стены нескончаемых серых панелек, застилающих весь радиус окружности нашего моногорода, но вместе с тем его любит – по-настоящему, искренне. Паразиты тоже заслуживают признания, и я его им даю, тоже искренне и по-настоящему. Из меня выходит плохой писатель, мои абзацы полны деепричастных оборотов, а мысли похожи на копипаст текстов Сорокина, но мне плевать, ведь расчленённые улицы моего квартала выглядят по-настоящему уютно. Смотреть на них в окно, курить ментоловые сигареты и бросать короткие взгляды на полку, где зиждутся непрочитанные мной тома купленных книг воистину прекрасно, настолько прекрасно, что моя посредственность жалко меркнет. Всю жизнь я хотел выйти за пределы своей комнаты: маленькой, душной, захламлённой мусором; но почему-то приятной, иначе бы в ней меня не было. На полке деревянного шкафа, стоящего напротив такой же деревянной двери, виднеется моя детская фотография с турецким аниматором, одетым в костюм Капитана Джека Воробья, она источает ностальгию по временам, которые я уже почти не помню. Да, эти времена забываются – и слава Богу, всё должно забыться, исчезнуть в прошлом.
Сегодня я впервые за несколько лет из неё полноценно вышел и не думаю возвращаться. Подъезд, где я стою холоден, но тоже знаком. Из-за двери на лестничную площадку доносятся приглушённые стоны – не совсем понятно чьи, больше похожие на стоны раненого животного, нежели человека. Они меня не напрягают, а наоборот воодушевляют, ибо показывают, что выбор покинуть квартиру был верным, по крайней мере в краткосрочной перспективе. Стоны с каждой секундой усиливаются, становятся отчётливей, перестают быть похожими на страдания животных и приобретают человеческие качества. Интересно, кто их издаёт? Соседи? Давно не видел соседей, да и не особо хочется. У всех моих соседей очень скучные лица: глупые, грязные, словно измазанные жиром. Не люблю людей, в добавку к лицам у них в том числе плохие тела, как допустим моё, слабое и чёрствое.
В небольшой каморке охраны никого нет, только жужжат мухи и что-то стукает металлическую стенку. Решился зайти внутрь, распахнул дверь и повернулся направо, где меня встретили два подгнивающих трупа в полицейской форме. Оба тела давно облепила целая свора блестящих, лиловых мух, под одеялом которой копошатся опарыши и мокрицы. В нос ударил отвратительный запах, а ко рту подступила рвота, но я сдержался и проглотил её. Горько. Помню, как в детстве случайно убил собаку, когда раскидывал камни на детской площадке, и попал одним животному по темечку. Возможно, тогда я на самом деле не убил её, а просто оглушил, но смысл об этом думать, если сама ситуация внутри моей головы переливается оттенками смерти? Скорее всего собака выжила, отряхнулась и пошла гулять дальше, чтобы продолжать лаять на очередных прохожих. Разжав крылья носа, подхожу к трупам ещё ближе. Мухи перестают быть чем-то конкретным, их настолько много, что вместе они теряют субъектность и становятся обычным явлением природы, новым, возникшим из конца процессом. Мухи обошли только устремлённые куда-то в потолок глаза покойников. Стеклянные зрачки толстого трупа, были точь-в-точь одинаковы зрачкам собак хаски. Помню свою собаку, другой породы, но тоже выделяющуюся своими глазами, они у неё кипели жизнью и надеждой на людей. Эту собаку я завёл после того случая с камнем – желал загладить совесть. Дала ей имя моя мама. Не помню какое, но дала.
— Ты кто такой?
Неожиданно сказал труп. Его голос был поражён чем-то жидким.
— А ты?
Я присел на корточки и слегка наклонился к внезапно заговорившему толстому.
— И почему ты говоришь? Ты же мёртвый.
Труп медленно повернул голову и без эмоционально посмотрел мне в лицо. Его взгляд прожигал насквозь, но в то же время не имел чёткой эмоции, что вполне соответствовало его смерти.
— Я не знаю.
Голос мертвеца прозвучал ещё неразборчивей, чем в первый раз. Теперь он походил на хрип больного туберкулёзом, готового выплюнуть кусок лёгких.
— Оставь меня, -закончил толстый и отвернулся. Мухи, как ни в чём ни бывало продолжили его поедать. Я же, последовал просьбе и снова вышел в холодный подъезд. Стоны из лестничной площадной прекратились, настала неестественная тишина, тишина в разы более не комфортная по сравнению с какофонией людских мучений.
Уже спустя пару секунд, я стоял на улице и внимательно осматривал ограждённую металлическим забором территорию двора. На детской площадке, близь обломков выцветшей горки, валялось пару бездыханных детей, а с небольшой ёлки, растущей справа от неспешно раскачивающихся качелей, на петле подобно им раскачивался худой мужчина. Он что-то подпевал себе под нос. Мелодия мне показалась знакомой, но всё равно какой-то не такой, будто висельник придумывал её на ходу. На небе же, одновременно застывшей картине октябрьского дня, плыли жёлтые облака с извивающимися чёрными линиями внутри. Откуда-то сзади раздался скрипучий голос старухи – бабы Люси, подруги моей мамы, вечно недовольной и гипертрофированно сварливой. Она уверенно шла навстречу раскрытых ворот, немного прихрамывая на левую ногу и забвенно приговаривая себе под нос.
— Баб Люся, здравствуйте!
Бабушка неохотно развернулась и недовольно скривила мышцы лица. Её глазные яблоки походили две раздавленных вишни, а разбитый горбатый нос на рыболовный крючок.
— Андрюшка, что тебе от меня надо?
На удивление деревянно ответила старуха, даже слегка расслабив звериный оскал.
— Вы тоже умерли?
Вопрос был конечно глупым, но это я понял только, когда его задал. Стало стыдно.
— Все умерли, опустел наш дом совсем, только ты и остался.
Подытожила Люся и развернулась на путь к воротам, а точней к магазину продуктов располагавшемся в доме напротив. Он до сих пор функционировал и принимал покупателей, но я уверен, что ненадолго – рано или поздно у мёртвых сгниют желудки, а ради меня одного работать никто не станет.
— До свидания, баб Люсь.
Шёпотом плюнул я в пустоту и присел на скамейку рядом с завядшей клумбой цветов, за которой мы с отчимом раньше любили скрупулёзно ухаживать. Глубоко вздохнув, я закрыл глаза. Голова резко заболела, шум колеблющихся осенних листьев заменил стойкий звон. Вдруг ко мне пришло ясное понимание, что я умираю. Смерть не пугала, а лишала любых чувств, окутывала со всех сторон света, но особенно с запада и востока. Интересно почему? Наверное, из-за метафизической противоположности востока и запада, которой обделён север с югом. Разговоры бессмысленны, конец случился. Теперь стало ясно, почему встреченные мной мертвецы были немногословны. Говорить уже не нужно, осталось только исчезать.
Для осени сейчас слишком холодно, октябрь перестал иметь какую-то роль в формировании погоды. Облака, что с ними? Я из последних сил запрокинул голову на спинку скамейки и распахнул веки. Мутные очертания дёргающихся линий в облаках, трансформировались в огромных дождевых червей. Червивые облака, как романтично. Цветовая палитра мира медленно похолодела, жёлтый цвет облаков и чёрный, как копоть оттенок червей переливаются в серые цвета разных контрастов. Холод перестаёт быть инородным, он проникает внутрь меня. Я вновь закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, как мы с отчимом обустраивали клумбу – не выходит. Воспоминания лишились контуров, удаётся разглядеть только их общий, смешавшийся натюрморт. Мне это не нравится. Я хочу грустить, но не получается. Ничего не чувствую. Похоже на те времена, когда я днями валялся в постели и на то, когда умерла мама. Я любил её, но тогда тоже ничего не мог почувствовать, за что себя ненавидел, считал бесчувственным, плохим сыном, а сейчас всё понимаю – тогда я тоже умер, но на время.
— Андрей?
Зазвучал незнакомый голос, мне на него плевать.
— Андрей, ты?
Голос повторился, незнакомец подсел на скамейку.
— Это я, Саша из пятого «А».
Значит кто-то знакомый, не могу понять какой.
— Прости, я тебя не помню.
В ушах всё так же звенело, сейчас вроде ещё громче, чем раньше. Отвратительный звук, пронизывающий перепонки и разбивающийся о мозг.
— А я помню. Учились вместе.
Посмотреть на новоявленного старого знакомого я не хотел, поэтому не шевельнул ни шеей, ни головой.
— Не помню.
Александр не сдержался и сам открыл мои глаза, внимательно в них заглянув.
— И ты умер.
Он выглядел подавленным, словно лишённым всего значимого. Ещё сегодня утром я бы понял его чувства, но сейчас уже нет.
— Все умрут. Расслабься и прими конец, сопротивление лишено смысла.
Забывшийся друг счёл мой совет дельным, и тоже запрокинул голову на спинку скамейки, предварительно отпустив мои веки.
— Что случилось?
Я не знал, что сказать в ответ, да и мне он был не нужен, как и что-либо другое в этом тлеющем мире.
— Конец света, наверное. Помню дедушка о нём говорил постоянно.
Дедушка тоже пропал из моей памяти, но всё же оставил за собой небольшой след, про ангелов, что спустятся с небес на землю в конце времён. Дедушка был религиозным человеком. Необычно для людей его возраста, выросших в среде советского материализма.
— Библия врала, откровенно причём.
Болезненно добавил Саша. Я попытался пожалеть его – не получилось. Смерть быстро форматирует прошивку мозга.
— Давай помолчим.
Не знаю зачем мне захотелось молчания, не знаю зачем попросил, но просьба была услышана, я опять остался наедине со звоном в ушах. Сверху начали нисходить новые, раньше не слышанные мной звуки. В голове от них сформировался образ скальпеля, режущего поперёк прямоугольник стекловаты. Ушной звон вступил с ними в некий симбиоз – ошибочный, как бы неподлежащий нашему миру, ему противоестественный и враждебный. Вдруг, что-то шершавое коснулось моего лица, оно словно облизывало его. Да, облизывало, как кошкин язык. Оно не было живым, оно вообще не было чем-то. Открыть глаза стало невозможным – не позволял человеческий Логос. Я хоть и умер, но человеком остался. Кто-то истошно завопил, возможно, Саша. Как он ещё жив? Мои руки и ноги устремились куда-то вверх, их кто-то тянул. За ними в воздух поднялось и туловище. Затем я оказался где-то внутри. Стало жарко, слишком жарко, как в воде в канализационных стоках. Стало громко, слишком громко, что-то постоянно рвалось и кричало. Крики имели нотку людского, но всего одну, призрачную.
ㅤ
Жара превратилась в пекло. Меня будто обливают кипятком.
Почему мне не хочется переживать?
Почему мне не хочется вернуться?
Почему мне не хочется кричать?
Почему мне не хочется быть?