Монаха Григория, поселившегося в охотничьей избе, возле лесного озера, близи деревеньки Погребное, местные признали и зауважали сразу, при первом же знакомстве. Пожилой мужчина, лет шестидесяти на вид, высокий, жилистый и крепкий, пришел в деревню за продуктами и, не имея денег, поправил старосте крышу, да двум солдатским вдовам надежный забор сколотил. Война с французами, унёсшая многие и многие мужские жизни, заставила деревенских баб по-особенному смотреть на тех, кто остался. Пусть это даже были и отшельники, людей без необходимости сторонящиеся, однако при случае в хозяйстве полезные. Местные перешептывались между собой, что монах Григорий — человек серьезный, бывший офицер, немало врагов на войнах за Отечество на тот свет отправивший, а на склоне лет в отшельничество подавшийся.
В забытой богом деревеньке на десяток изб, затерянной в лесах, любые люди были ценны. Всё лето монах приходил в деревню из своего скромного лесного владения, помогал местным по хозяйству, брал в дар молоко, овощи и хлеб, да изредка мяса кусок перепадал старику, хотя живности в округе водилось немерено. Только не хотел благочестивый монах зверей губить, навоевался и смерти повидал досыта, теперь и жизнь лесных животин жалел. Впрочем, внук старосты, Андрейка, видал его подолгу сидящим на берегу лесного озера, на искусно собственноручно сработанном рыбацком помосте, с удочкой и крынкой молока подле пенька, на котором Григорий восседал. За монахом детишки частенько подглядывали, вопреки родительским запретам. Монах тоже их замечал, благодушной улыбкой одаривал и молитву за здравие ребятни произносил. Однако к озеру, по приказу старосты, детей близко не подпускал, хворостину показывал издалека и брови хмурил. Не прогонял только деревенского слабоумного Федота, щуплого мужичка неопределённых лет. Тот, с тех пор как Григорий в охотничьей избе поселился, чуть ли не жил на задворках монашьего убежища. К воде его тянуло, как всех нездоровых духом. Частенько ему отшельник молитву по вечерам читал и собранной чёрной смородиной угощал. Правда, ни в дом, ни к водоёму дурачка не пускал. Потонет вдруг, а с него, потом староста, как за дитя малое спросит. К тому озеру, неизвестно как и когда образовавшемуся прямо посреди рощ лиственниц и дубов, у старосты, да и у всех взрослых жителей Погребного имелся особый пиетет.
Сколько себя помнили деревенские, туда никто не ходил ни купаться, ни рыбу удить. Лет, эдак десять назад, студент-натуралист из университета московского в деревню приехал. Прибыл, как он выражался, озеро изучать и природу вокруг него. В охотничьей избе поселился на лето, да вдруг пропал через две недели. Перестал за продуктами в Погребное приходить. Его и местные искали, и полицейские из уезда, и охотники каждую сажень вокруг озера обыскали. Так никого и не нашли. Двое смельчаков неподалеку от берега ныряли и с утлой лодчонки багром и шестом тыкали. С тем же результатом. Почему только по-над берегом? Потому что озеро, дубовым лесом со всех сторон зажатое, чрезвычайно глубоким слыло, бездонным попросту говоря. Озеро само небольшое, почти идеально круглое, саженей тридцати в диаметре. Ни один шест, ни даже два или три связанных вместе шеста до дна не доставали. Потому и побаивались его мужики и бабы, и детишек туда не пускали. А плескаться все ходили на речку Беленькую, пусть и не такую чистую, как озёрные воды, зато на душе спокойнее. Стоячая вода, она суеверным людям всяко опаснее проточной кажется. Издревле так считали, и с тем считались.
Близилась осень и монах удвоил свои труды, утепляя ветхое жильё и увешивая рыбные сушилки провисшими рядами выпотрошенной и просоленной рыбы. Натаскал себе из деревни столько овощей и муки, что точно до весны протянуть бы хватило. Ведь зимой тут такие сугробы насыпает – по пояс можно провалиться, а до деревни версты полторы, не набегаешься. В свободные от работы минуты любил Григорий сиживать на деревянном помосте, врезающемся в озеро на три сажени, так что легкая волна вокруг него плескалась и умиротворяла сидевшего на нём. Правда к концу лета кристально чистая вода в озере зазеленела, а вместе с тем и рыбы поубавилось, но привлекательности для отшельника место не потеряло.
Есть ведь притягивающий эффект в колыхании пламени и движении воды. Моряк из Погребного, сын старухи Шориной, в письме матери писал, что даже самый ужасный шторм в море по-своему прекрасен. В стихах грамотей писал, кривеньких и нескладных, но душу старушке согревающих. Сама бабка неграмотная была, но староста ей раз в месяц то письмо перечитывал, радовал Шорину. А через год известие пришло, что сынка её, единственного, за борт волной смыло, точнёхонько во время шторма в тропических водах у берегов Африки, куда корабль курс держал. Вскоре старушка тоже померла, не выдержав тяжелой утраты, как раз через неделю, после того как монах ей забор починил. Шорину похоронили, а то письмо со стихами про море и шторм забрал себе Григорий. С разрешения старосты, конечно. И подолгу вглядывался отшельник в написанные мелким убористым почерком ровные строки, казалось отдающие грохотом шквальных волн и картиной бесконечных океанских просторов. Вслух сам себе читал монах эти строки, сидя на излюбленном помосте и закрывая глаза, представлял себе, что вокруг него могучий океан, а не озеро крохотное. Особенно впечатлялся он, когда сильный ветер поднимал волны на озерце, накатывая на низенький берег, а раскидистые деревья вокруг озера шумели и гнулись. Тогда в их шуме старику слышался шторм, охвативший его судёнышко-помост. Каждый человек волен на самые невероятные фантазии в собственном разуме и фантазии эти, человеку никак не запретить.
Воскресным безветренным вечером, в очередной раз сидел отшельник на помосте, традиционно прочитав вслух стихотворные строки из письма, и теперь мысленно молился, вспоминая свои прошлые грехи. Лесные звуки к вечеру притихли. Лишь изредка чирикали невидимые птицы, перескакивающие с ветки на ветку исполинских дубов, темнеющих в остатках закатного света. Над притихшей гладью озера пронеслась невесть откуда взявшая сова, ухнула дважды и скрылась в глухой чащобе. Закончив молиться, старик не ушел в дом. Он, по обыкновению, засиделся на помосте до самой темноты, до тех пор, пока не взошла круглая луна, одетая в багрянец, и по озерцу не заструились седые клубы ночного тумана. Рваные молочно-белые клочья змеились над водой, затапливали берег и пространство под помостом. Стороннему взгляду показалось бы, что монах, словно небесное божество восседает на облаке, простирающимся и колеблющимся под ним.
Спокойное безмолвие восхитительного природного эффекта таковым оставалось недолго. Вода в озере неожиданно взбурлила, расходясь кругами от центра к берегам, гоня перед собой покорный туман и освобождая поверхность взору Григория. Затем водная гладь успокоилась также быстро, как и забуянила. Теперь взору отшельника открылась, в воде, как раз по центру белой лунной дорожки, совсем рядом с помостом… голова девушки в обрамлении светлых ниспадающих волос и её голые плечи. А её лицо… Монах Григорий за сорок лет службы много где успел побывать, со многими красивыми женщинами успел сойтись и нескольких даже полюбить, причём не только в пределах своей страны. Но такого прекрасного, притягивающего к себе женского лица он не видел никогда. Идеально правильные черты, чуть подсвеченные голубым большие выразительные глаза, прямой нос, чуть курносый, пухлые чувственные губы. Отшельник невольно пытался выискать хоть один дефект, хотя бы одну неуместную ямочку или морщинку во внешности нежданной гостьи, но не находил. А потом девушка выбралась на помост и улеглась на влажных досках настила, позади Григория, отрезав путь к дому. Впрочем, онемевший от удивления и восхищения незнакомкой монах и не думал никуда уходить. Он не отрывал глаз от полностью обнаженной девушки, бесстыдно разлёгшейся перед ним. Лишь одно встревожило монаха. Когда таинственная гостья взбиралась на помост из озера, ему показалось, что её ноги составляют одно целое, оканчиваются темным широким, раздвоенным плавником и слишком уж блестят в обманчивом лунном свете. Однако, через мгновение длинные девичьи ноги, обретшие абсолютную нормальность и изысканность, если что-то и вызывали из эмоций, то точно не тревогу.
— Кто…ты? – с трудом выдавил из себя отшельник, чувствуя как в его жилах, как в бурной молодости вскипает кровь и неодолимое влечение заставляет его разум забыть об обетах, молитвах и тяжести сотворенных грехов. Язык Григория деревенел, его руки вцепились в застиранную, доходящую до колен рубаху, а босые ноги предательски ослабели.
— Ты русалка? Зачем пришла? Боже, говори же! – Григорий путался в словах, не в силах соображать разумно и не соображая, что ему делать с молчаливой голой красавицей.
— Приходи завтра, когда взойдёт луна. И читай стихи… — раздался мелодичный шелест слов соблазнительницы. Лёгкая, неуловимая улыбка чуть тронула её губы, она поднялась и медленно подошла вплотную к отшельнику, положила нежные руки ему на плечи, наслаждаясь его жаждущим плоти взором. Затем легко чмокнула замершего Григория в небритую щеку и, изогнувшись упругим телом, скользнула в воду, напоследок блеснув зеркальными чешуйками гибкого хвоста, в который обратились её ноги в момент нырка. Откуда-то, как показалось Григорию из глубины озера, донесся переливчатый смех, и всё стихло. На озеро вновь стал наползать туман, со всех сторон, будто по команде неведомого хозяина.
Ещё час сидел монах на помосте, словно прикованный к нему кандалами. Потом тяжело поднялся и пьяной походкой, пошатываясь, побрёл в сторожку. Он начисто забыл о ночных молитвах. Перед разумом старика неизменно стоял образ обнаженного великолепия русалки, затмевая всё остальное. Отшельник не сомкнул глаз до самого рассвета, лишь к восходу солнца его на несколько минут охватил тяжкий, нервный сон. Почти сразу прерванный знакомыми с ночи манящими нотками девичьего голоса, с нежностью произнёсшего два раза его имя.
Григорий вскочил с дощатой лежанки и рванул к помосту, рассчитывая вновь увидеть русалку, но вокруг не было не души.
— Верно, верно. Ты же сказала ночью при луне, но вдруг ты явишься раньше, — бормотал старик, вперивши покрасневшие глаза в подёрнутую туманной дымкой озёрную поверхность. Он боялся, что если хоть на миг отвернётся от воды, то прозевает вчерашнюю красавицу, вынырнувшую ненадолго, чтобы одарить его бесстыдным даром. К своему ужасу, отшельник сознавал, что он более всего желает заполучить этот дар и не единожды и кратким прикосновением, а всецело и надолго.
Монах просидел весь день на пеньке, словно надежный страж в дозоре. Он не ел и не пил. Он был буквально прикован к водам озера невидимыми узами, парализовавшими его волю. После полудня, заметив прятавшихся в приозерных кустах деревенских детей, подглядывающих за ним, Григорий со злостью швырнул в них палку. Кажется, даже в кого-то из детишек попал. К вечеру, к дому отшельника пришаркал Федот, бессвязно что-то бубнящий себе под нос и застал монаха в том же положении, что и детвора днём. И сразу же дурачок был изгнан с проклятиями и приказом никогда больше не являться сюда. Слабоумный в ужасе бежал от разъяренного старика с бешеным взглядом. Он весь в слезах примчался в деревню, по пути через лес до крови исцарапав себе руки и лицо. Впрочем, на его обиженное нытье никто внимания не обратил. Мало ли, что слабоумный скажет, на что нажалуется.
Едва успел наступить закат, как отшельник принялся с исступлением читать стихи о море. Специально для нее, для божественной русалки, для главной цели его существования. И она пришла. Точнее, приплыла к рыбацкому мостку, как и обещала, когда ночь вступила полностью в свои права, а дневное светило сменилось красноватой полной луной. Наступившее безветрие и абсолютно спокойное озеро позволяло старику видеть всё. Русалка разливалась серебристым смехом и улыбалась ошалевшему от счастья Григорию, однако на помост не поднималась, оставалась в воде. Но с удовольствием демонстрировала монаху самые соблазнительные части своего тела, ныряя перед ними, плавая поочередно на спине и на животе всего в нескольких шагах от отшельника.
— Иди ко мне! Прошу, прошу! – неистово умолял её Григорий, приплясывая от нетерпения на самом краю влажных бревен. Но русалка лишь застенчиво улыбалась и отдалялась от помоста. Погрузившись в воду, прелестница вынырнула уже на середине озера и призывно помахала отшельнику рукой, но тот вдруг застыл, борясь на подсознательном уровне с нарастающим желанием подчиниться. Тогда очаровательные глаза русалки наполнились слезами, она расплакалась и снова позвала к себе старика.
Не выдержав вида её слез, монах скинул с себя одежду, нагишом плюхнулся в воду и широкими гребками поплыл к ней, теперь радостной улыбающейся озерной жительнице. Их тела слились, уста сомкнулись в палящем поцелуе, а вода вокруг счастливцев заволновалась и начала медленно, а потом всё быстрее вращаться, образуя подвижную воронку, растущую и ускоряющуюся. Но Григорию было все равно. Он наслаждался прижавшейся к нему голой русалкой и безоговорочно подчинился её власти. Даже когда прекрасное лицо девушки, цепко державшей разомлевшего монаха на дне саженной воронки, вдруг перетекло в зелёно-черные, набухшие от влаги и разложения омерзительные очертания утопленницы, а двойной ряд острых как иглы зубов вонзился ему в шею, старик видел перед собой только её первоначальный образ. Окровавленный отшельник не чувствовал ни боли, ни страха, погружаясь вместе с русалкой в озёрную глубь. До последнего биения сердца, до последнего глотка воздуха он чувствовал неизмеримое блаженство. Когда тела монаха и русалки скрылись под темной, бурной водой и быстрый водоворот мало-помалу замедлился и стих, лунная дорожка вновь засияла на озере, будто ничего и не случилось минуту назад.
Но свидетель у этого невероятного события имелся. Глуповатый и не понимающий толком происходящего, разобиженный неверием односельчан, Федот вернулся к монаху и видел всю пугающую сцену с того момента, как старик нырнул в озеро. В глубокой задумчивости дурачок выбрался из своего укрытия, прибрежных кустов, поглядел на притихшее лесное озеро и промычав нечто вроде «Топленица забрала», неспешно побрёл в сторону деревни. Местным он рассказал о случившемся только поутру. Речь идиота впервые в жизни была столь разборчивой и правильной, что молва о гибели отшельника разнеслась на всю волость.
После безуспешных поисков старика Григория в Погребное пожаловал молодой следователь Иноземцев с дюжим помощником диковатого вида. Он опросил всех кого мог и на несколько дней поселился с коллегой в избе возле озера. Что он там делал, никто не знает, местных под пистолетом туда было не затащить, после речей Федота. Однако ещё через два дня следователь вернулся в деревню и потребовал изготовить большую, просмоленную бочку, а также запросил двуконную бричку и помощь трех крепких мужиков. Бочку забрал сразу – у бондаря готовая была. А бричку с мужиками на следующий день к озеру мужики привели.
Так вот. Мужики те сказывали, что очень тяжелую бочку, наглухо закупоренную, едва на бричку загрузить смогли. И в бочке той, слышно было, как что-то плескалось и вздыхало. С тем Иноземцев и уехал. Говорят, валуйского оборотня ловить, но это совсем другой сказ…