Дед умирал в одиночестве примерно год. После того, как из жизни ушла бабушка, он замкнулся в себе, и здоровье его резко ухудшилось. К тому моменту, когда я закончил учебу, он отшельником жил примерно 8 месяцев. Дряхлый и угрюмый старик, за которым временно ухаживала сиделка за уплаченную отцом копеечку.
В середине мая я приехал к деду в деревню, чтобы заботиться о нем до того момента, пока отец не решит все свои рабочие дела и не приедет к деду. Ориентировочно я должен был прожить с ним месяц-полтора.
Старик, встретивший меня у ворот, напоминал моего деда только глазами. Он опирался на трость, поверх теплых вещей обмотал вокруг себя старую простынь. Он нервно жевал губы и морщил нос. Вместо былого тепла я ощутил холод смерти, который все ближе и ближе подползал к этому человеку.
— А Женя, Женя когда приедет?
Голос деда изменился. Прокуренные легкие не давали ему связно выстраивать предложения. Он кашлял на каждом слоге, а к концу предложения появилась несвойственная ему одышка.
— Позже, дед, когда дела уладит. Пока что я с тобой поживу. Пригласишь?
— Ну, пойдем, пойдем.
Убранство дома пришло в запустенье. Казалось, он не убирал дом с момента смерти бабушки. Везде была пыль, дом поскрипывал от ветра, а черные пауки чувствовали себя вольготно и по–хозяйки тусили вдоль кухонного стола.
В этот день я ощутил какое-то уныние, раскладывая свои вещи и застилая кровать в той комнате, которая служила мне пристанищем практически все летние месяца моей детской жизни. Комната была неуютная, сырая. Все игрушки потемнели от пыли, а окно, поросшее черной плесенью, не пропускало солнечного света.
Дед и не думал налаживать со мной контакт. После своеобразного приветствия на улице, он заперся в своей комнате и не выходил до того момента, пока я не позвал его на ужин. Ужин прошел в тишине, несвойственной этому дому год назад.
— Ну что, дед, как живешь?
Под конец дня я все-таки решил разговорить старика, так как понимал, что замыкаться в себе на ветхости лет — не лучшая затея.
— Да как-как, потихоньку. Не скажу, что хорошо, но и не жалуюсь.
— А спишь как? Нормально? Лекарства принимаешь?
— Да черт бы побрал это снотворное.
— Слушай, отец тебе предложит это, когда приедет, но я хотел сам спросить. Не хочешь переехать в город? Оксана все равно сошлась с парнем, к нему переехала. Будешь в ее комнате жить.
— А зачем?
— К семье поближе, а то одиноко тут в этой глуши.
— Одиноко?
Злобно сверкнув глазами, дед еще три раза произнес это слово. Затем перевел взгляд в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Смотрел пристально, будто увидел что-то в темноте лестничного пролета.
— Уж чем-чем, а одиночеством я точно не страдаю. Не дают.
— Ты о ком, дед? Соседи?
Дед отмахнулся от моего вопроса, как от назойливой мухи.
— С этими алкашами я не вожусь, нет. Я о других. Они не дают мне покоя.
— Что еще за другие?
Видимо поняв, что череду моих вопрос можно унять только цельным рассказом, дед еще раз отмахнулся от мухи, посмотрел в окно и, прокашлявшись, начал свой рассказ:
— Они стали ко мне приходить через 3 месяца после ее смерти. Сначала я списывал все на побочные эффекты от снотворного. Выкинул лекарство, думал, что галлюцинации пройдут, но нет. Они стали появляться гораздо чаще. В основном ночью, после того как напольные часы полночь отсчитают. Закон жанра, ё-моё.
Дореволюционные часы глухо тикали в гостевой комнате на первом этаже. Стрелки уже проржавели, а кукушку и вовсе поели клопы. Несмотря на это, дед очень любил эти часы, как память о прошлом, никому не давал их чинить.
— Обычно я уже сплю, либо делаю вид, что сплю, иначе заметят. Они всегда тихо подкрадываются к кровати. Бывает, думаю, что в комнате я один, открываю глаза, а рядом со мной уже кто-то из них стоит.
— Дед, а как они выглядят?
— Странно, не по-людски. Вроде руки, ноги есть, туловище есть, а вот лицо очень странное. Голова вытянутая какая-то, луковицеобразная. Ни глаз, ни рта не разобрать. Какое-то кашеобразное месиво. Неприятно на них смотреть. Вроде и человеческий стан, а лицо – нет.
— А что они делают с тобой?
— Ох, по-разному. То хороводы водят, то всем весом на меня сядут, аж ребра затрещат. Однажды за волосы меня дергать начали, ты посмотри...
Он наклонил голову в мою сторону, и я увидел несколько неровных проплешин на ней. Учитывая, что плешь у него была еще в молодом возрасте, этой детали рассказа я не поверил — промолчал.
— А когда я совсем себя плохо чувствую, то говорить со мной пытаются. Только голос у них отдаленный, будто воды в рот набрали, у меня от него мурашки по коже. Знаешь, иногда мне кажется, что в те дни, когда я чувствую себя хорошо, они делают все, чтобы я почувствовал себя плохо. То руки выкрутят все вместе, то подушкой лицо накроют. А когда мне наоборот — плохо, то они ничего не делают. Подходят ко мне вплотную, сжимают кольцом и начинают что-то говорить. Сил уж нет, с ума сводят.
— Много их?
— По-разному. Иногда двое придут, иногда целой гурьбой, толкают друг друга.
— Как ты думаешь, что им от тебя нужно?
— Да понятное дело. За мной приходят, проверяют, умер или нет. Мне бабка твоя под конец жизни жаловалась. Говорила, что спать не может, люди мешают. Я с ружьем вокруг дома ходил, думал, что детвора шкодит, а нет, эти приходили к ней, а я их не мог увидеть тогда.
— Дед, давай я с тобой сегодня в комнате посплю? Если что, выгоню всех.
— С ума сошел? Чтоб они и тебя заприметили? Нет уж, сегодня тише мыши в комнате будь. Ни в туалет, ни за водой не ходи, а то они любят по дому побродить, стулья подвигать, тарелки поразбивать. Любят они сумбур навести, чтобы я весь день корячился, убирал за ними.
Больше дед мне ничего не сказал. Пожелав ему спокойной ночи, я поднялся в свою комнату с твердым намерением дождаться глубокой ночи и разведать, что творится по ночам в доме.
Когда напольные часы пробили полночь, кукушка, издав скрежет, покинула свое гнездо. Свое «ку-ку» она благородно отпела еще в двадцатом веке, поэтому сейчас, находясь в своей комнате на втором этаже, я услышал еще один скрежет, извещающий о том, что кукушка вернулась в гнездо. Теперь мне оставалось одно – ждать.
Приоткрыв дверь комнаты, я сел на пол, чтобы лучше слышать звуки, доносившиеся с первого этажа дома. От пола веяло сыростью, не помогал даже шерстяной плед.
Я слышал храп деда. Пытаясь разрядить обстановку и успокоить сердцебиение, я представлял, что призрачные посетители, которые мучают деда, всего лишь сами хотят поспать, а его храп им не дает этого сделать.
Уже на рассвете я понял, что сегодня к деду никто не приходил, стульями не громыхал. Судя по всему, всю ночь дед спокойно спал, никуда не вставал, свет не включал.
— Знаешь, — за завтраком дед был холоден и выглядел отстраненным, — сегодня ночью я вдруг понял, что они меняются. У одного из них я начинаю различать глаза, а у другого нос. Не к добру это, Глеб.
— Почему ты так думаешь, дед?
— Да потому что к бабке за месяц до ее кончины люди приходили. Она мне их лица описывала. Говорила, что вроде их знает, да вспомнить не может. А в предпоследнюю ночь и вовсе слезы пустила. Правда мне не рассказала почему, но, думаю, и мне недалече до смертного часа, скоро сам все пойму.
В последующие дни дед становился все угрюмее и угрюмее. От вопросов отмахивался, ел в полтора раза меньше. Дни проводил в окружении своего единственного друга, с которым не расставался с самого детства – старинных напольных часов, а именно — кукушки, которая оповещала о времени суток. За неделю до приезда отца, у деда случился срыв: в полдень кукушка не вылетела из своего гнезда, а потому испугала деда тем, что сломалась. Он взял свои немногочисленные инструменты и стал ее чинить. Что-то покрутил, повертел, и кукушка снова встала на стражу времени. Дед тогда сказал мне, что они норовят в ее домик попасть, да не могут створки открыть. Он верил, что они ее очень боятся, мол, она не дает им деда с концами забрать.
Отец приехал на неделю раньше. В тот же вечер я уехал в город. На фоне городской суеты, слова родственника – отшельника про призрачных посетителей и кукушку – защитницу быстро забылись. Говорил ли дед правду или нет – я не знаю. В глубине души надеюсь, что история – выдумка, ложь. Поскольку к такой правде я не готов. Пока не готов.
Автор: Glebby