— Так Дунька-то, даром что под девяносто лет старухе, с постели только в уборную вставала, а тут аж на крыльцо выползла. Перекосило её всю, рожа крива, что у лешачихи какой. Ишь чо, говорит, избу мою делить удумали, ироды! Я, говорит, ещё вас всех переживу, не видать вам домовины моей, так и знайте! Клюкой замахнулася, да с крыльца-то и грохнулась, не держали ноги ужо, видать. На третий день и схоронили, господи спаси. Вот така наша жись-то деревенска, Максимка, сёдни живём, а завтра помрём. Ты кушай шанежку, кушай, я сейчас ещё молочка тебе налью.
— Спасибо, бабуль, — улыбнулся Макс и потянулся за ещё одним пирогом. Он действительно проголодался с дороги, да и утомился изрядно — в Заложье давно перестали ходить автобусы и добираться пришлось на попутках, а последние несколько километров и вовсе пешком по грунтовой дороге через поле, благо погода стояла сухая и колею не размыло дождями, а то вообще без болотных сапог было бы не пройти. Бабушка же, давно не видевшая внука и явно не избалованная общением в своей глухомани, всё говорила и говорила, одну за другой пересказывая деревенские новости, заключавшиеся в основном в том, кто из односельчан когда и при каких обстоятельствах умер.
— Сколь годов-то ты уж не приезжал, а, Максимка? — бабушка поставила перед внуком пузатую чашку с молоком объёмом, наверное, не меньше литра, — А то я совсем старая стала, ничего не помню, а тут, вишь, у нас каждый день одно и то же, время не считаем.
— Ну… Десять лет будет, получается, — задумался парень, отметив про себя, что Зинаида Григорьевна действительно сильно сдала за прошедшие годы. Видно, что управляться с хозяйством ей уже непросто, потому он, собственно, и приехал этим летом в родную деревню, где не был с самого окончания школы, чтобы помочь старушке привести дела в порядок.
— Десять лет, надо же, — бабушка покосилась на висевший на стене календарь за позапрошлый год, на котором какой-то районный депутат с лицом забулдыги торжественно обещал поднимать пенсии и строить новые дороги, — А будто вчера ещё к пруду рыбалить бегал в дырявых штанах. То-то я смотрю, как вырос-то — уезжал пацан пацаном, кожа да кости, а сейчас вон, мужик здоровый, как пельмень. Такие, как ты, девкам нравятся!
— Да ладно, ба, какой я здоровый, — рассмеялся Макс, — Ты скажи лучше, чего там у тебя с крышей? Течёт где-то, говорила? Может, я сейчас и слазаю, посмотрю?
— Гляди, чего удумал, — всплеснула руками баба Зина, — Куда ночью-то!
— Так ведь светло ещё… — попытался было возразить внук.
— Ну и что? Сейчас, почитай, чуть не до утра светло будет, русалья неделя на дворе, — лицо бабушки приняло то самое выражение, при котором даже её ныне покойный муж, дед Макса Микулай Авлеевич, не решался с ней спорить, — Время-то одиннадцатый час, давай лучше доедай да спать ложись, утро вечера мудренее. Я тебе в маленькой комнате постелила уже.
— Ладно, и то правда, — согласился парень, чувствуя, что усталость и в самом деле берёт своё, — Завтра тогда.
— Вот и славно, — удовлетворённо кивнула Зинаида Григорьевна и пододвинула к внуку тарелку с шаньгами, — А ты, кстати, Федьку Симохина помнишь, который у околицы со стороны поля жил? Так вот, евойная жена о прошлом годе…
***
Уснуть на новом месте с непривычки было непросто. Знакомый с детства и уже полузабытый ныне дом теперь казался Максу чужим, в его слегка влажноватом, пахнущем землёй и деревом воздухе вместе с ночной тишиной разливалось какое-то напряжение, словно бы изба тоже забыла своего давнишнего жильца и теперь настороженно присматривалась-принюхивалась к нему, как огромный деревянный зверь, пытающийся понять, кто же такой внезапно пробрался в его утробу.
Когда-то в этом доме жила вся большая семья Анчутиных — сам Макс, его старшая сестра Марина, их родители и бабушка с дедушкой, самая обычная, ничем не примечательная деревенская ячейка общества. Но судьба сложилась так, что вот уже несколько лет баба Зина обитала здесь одна. Сначала отец, запойный алкоголик, зарезал по пьяни случайного собутыльника и сгинул где-то в северных лагерях — то ли сам повесился в камере, то ли помогли. Потом Марина сразу же после школы уехала учиться в Екатеринбург и больше в Заложье не появлялась, только звонила иногда. Макс скучал по сестре, у них были на редкость хорошие отношения, но он и не думал уговаривать её остаться — даже будучи школьником, прекрасно понимал, что из той дыры, которую представляла из себя их деревня, нужно вырываться как можно скорее, и сам при первой же возможности планировал сделать то же самое.
Следующей семейное гнездо покинула мать — молодая в общем-то ещё женщина, она неведомо где познакомилась с каким-то заезжим китайцем и отправилась строить личную жизнь в далёкую провинцию Хубэй, оставив сына на попечение деда и бабки. Те хоть и любили внука, но тоже понимали, что единственная перспектива для него здесь — это пойти по стопам отца, поэтому поддержали его в намерении поступить в университет в Петербурге и даже неплохо помогали деньгами первое время. А потом умер дедушка, и Зинаида Григорьевна осталась один на один с нелёгкой сельской жизнью, слишком большим для неё одной домом и солидным приусадебным хозяйством, к текущему моменту, конечно, пришедшим в полный упадок. Макс же, оказавшийся в большом незнакомом городе за полторы тысячи километров, тоже жил совсем не в тепличных условиях и только сейчас смог более-менее наладить свои дела, чтобы выбраться на родину на месяц-другой.
Погрузившись в воспоминания, парень начал понемногу дремать, не отключаясь пока что полностью, но уже постепенно теряя связь с действительностью и мешая мысли в голове с обрывками подкрадывающихся из темноты сновидений. Вот всплыл перед закрытыми глазами образ отца, валяющегося в обнимку с пустой бутылкой на траве у забора, вот промелькнула картина школьного урока у их совсем маленького, состоявшего всего из нескольких пацанов и девчонок, девятого «А», и крупным планом — сидящая за первой партой одноклассница с редким именем Аида, в которую Макс в те годы был тайно влюблён. Её длинные угольно-чёрные волосы почему-то были мокрыми. Вот будто дедушка появился в дальнем углу комнаты, в какой-то старомодной долгополой белой рубахе, постоял немного, глядя на спящего внука, попыхтел своей неизменной беломориной и ушёл в стену. А вот откуда-то издалека, со стороны пруда, через распахнутое из-за духоты окно долетели обрывки песни, заунывно выводимой хором высоких женских голосов. О чём они пели — было не разобрать, кроме постоянно повторяющихся «бай да люли», но песня навевала щемящую тоску и одновременно спокойствие, окутывала с ног до головы, словно болотной тиной, утягивала куда-то в чёрно-зелёную бездну и подавляла всякое желание сопротивляться сну. Под эту странную колыбельную Макс не заметил, как провалился в мир грёз окончательно.
Утро встретило яркими солнечными лучами, бьющими прямо в окно, рассеивая ночные мороки и обещая очередной ясный и жаркий день. После завтрака бабушка отправилась пропалывать грядки, уже зарастающие сорняками, несмотря на ранний сезон, а Макс пошёл осматривать предстоящий фронт работ, пока ещё не ударило дневное пекло. В этом году лето было ранним, жара пришла ещё в начале мая, а сейчас, месяц спустя, и вовсе полностью вступила в свои права. Дождей не было, из-за засухи огород требовал постоянного полива, а таскать здоровенную лейку бабе Зине было тяжело, и внук хотел протянуть ей шланг от скважины, чтобы упростить процесс. Кроме того, он планировал залатать крышу, починить забор, поколоть дрова и перетаскать их с улицы в пристройку… В общем, дел ожидалось более чем достаточно.
Двор оставлял гнетущее впечатление — новенькие когда-то брёвна и доски потускнели и поросли лишайником, ограда покосилась, калитка не закрывалась до конца и болталась на одной петле. Хлев, в котором когда-то блеяли козы, мычала корова и доживал свой век старый дедов конь по кличке Чуд, теперь стоял пустым и был весь затянут таким толстым слоем многолетней паутины, что в ней, казалось, могла запутаться не только муха, но даже и какая-нибудь из бабушкиных кур — единственной живности, ещё остававшейся у неё. Сам дом выглядел не лучше — Зинаида Григорьевна пользовалась только двумя комнатами, а в оставшиеся даже почти не заходила, и там царствовала пыль, плесень и горы старых ненужных вещей. В бывшей комнате родителей, теперь превращённой в кладовку, Максу привиделось в полутьме какое-то движение, будто бы куча хлама из одного угла быстро перебежала в другой. Проверять, что это было, ему почему-то не захотелось.
Парень думал было залезть на крышу, но с этим возникла проблема — старая приставная лестница совсем сгнила и грозилась обломиться под его весом, так что он решил сколотить новую, благо подходящих для этого деревяшек во дворе хватало, а инструменты были под рукой. За этим занятием его и застала вернувшаяся с огорода бабушка.
— Вот молодец, Максимка, уже делом занят. А ты чего рубаху-то с длинным рукавом напялил, жарища ж така стоит, сопреешь. Возьми вон тельняшку дедову, аккурат будет.
— Да не, бабуль, мне не жарко, — украдкой смахнул пот со лба внук, — Я так, чтоб заноз не насажать.
— А, ну сам смотри тады. А я суп гоношить пошла, как готово будет, кликну, — баба Зина скрылась в избе и вскоре загремела кастрюлями.
На самом деле Максу было действительно было жарко в его клетчатой рубашке в стиле канадского лесоруба, ведь столбик термометра, висящего на крыльце, уже почти подползал к тридцати градусам, но он не хотел, чтобы бабушка видела уродливые розовые шрамы, толстыми гусеницами пересекающие его запястья, зажившие, но всё ещё бросающиеся в глаза. Совершённая полтора года назад пьяная попытка суицида на фоне тяжёлой депрессии, чудом успевший вовремя вызвать скорую приятель, шутки санитаров, кативших истекающее кровью тело на больничной каталке по бесконечно длинному коридору, лечение в психиатрической клинике и сильнодействующие препараты, которые Макс должен был постоянно принимать, чтобы не вернуться обратно к тому же состоянию — это явно не то, о чём следовало знать и без того слабой здоровьем пожилой женщине. Лучше уж он потерпит жару.
Остаток дня прошёл незаметно. Тяжёлая работа и сытная бабушкина еда сделали своё дело — на сей раз Макс уснул почти сразу, лишь только коснувшись головой подушки, и никакие гипнагогические видения его больше не посещали. Правда, засыпая, он снова услышал пение, такое же, как и вчера, только как будто бы более близкое, на сей раз удалось даже разобрать больше слов — что-то вроде «тебе сделаем гробок из осиновых досок, поплачем, повоем, в могилу зароем». «Интересно, снится мне это или правда кто-то где-то поёт?» — успел подумать парень и в следующую секунду вновь погрузился в густой болотно-зелёный туман дрёмы.
Наутро никаких особо срочных дел не было, и Макс решил немного прогуляться по окрестностям, вспомнить детство — позавчера он толком не успел рассмотреть деревню, а вчера вообще со двора не выходил.
— Токмо в лес не суйся, — напутствовала его бабушка, — Клещей прорва. И по полям не броди долго, лучше до полудня возвращайся, а то напечёт голову. Вишь, солнце-то как жарит, не дают дожжа покойнички.
— Ага, — кивнул тот, — Слушай, ба, а что, тут у вас праздник какой-то? Я вроде слышал, девки ночью песни пели.
— Да каки́ тут девки, — махнула рукой баба Зина и почему-то отвернулась, уставившись в сторону видневшейся за огородами ивовой рощи, — Все разъехались, одни старухи да алкаши остались. Почудилось тебе, наверное, али радио кто-то включил.
— Ну да, наверное, — согласился парень и толкнул расхлябанную калитку, выбираясь на залитую утренним солнцем деревенскую улицу.
Заложье, и раньше-то не бурлившее жизнью, десять лет спустя и вовсе представляло из себя печальное зрелище — как вскоре выяснилось, подворье Зинаиды Григорьевны было далеко не самым запущенным здесь. Половина домов стояла заброшенными, зияя пустыми глазницами выбитых окон и снятых с петель дверей. Макс всегда удивлялся, как быстро разрушаются жилища, оставшиеся без хозяев. Как-то раз во время поездки по Карелии ему доводилось бывать в месте, где люди жили ещё два десятка лет назад, а сейчас там оставалось лишь поросшее бурьяном поле без каких-либо признаков строений. Вот и здесь, скорее всего, когда-нибудь будет так же.
Первым пунктом в составленной для самого себя экскурсионной программе по местным достопримечательностям у Макса значилась его бывшая школа, благо идти до неё было совсем недалеко. Не то чтобы он питал к ней какие-то особенно тёплые чувства, скорее даже наоборот — учиться в подобном месте весьма непросто, когда ты типичный гик-ботаник, насколько это возможно для села, а твои одноклассники — столь же типичные гопники, да и учителя немногим лучше. Однако школа закрылась несколько лет назад, когда в ней совсем не осталось учеников, и теперь давнишний выпускник испытывал нечто вроде удовлетворения при мысли о том, что увидит на месте проклятой богадельни, как он её называл тогда, лишь голые стены.
Впрочем, позлорадствовать не получилось — опустевшее здание скорее навевало тоску своим облупившимся фасадом, отвалившимися кусками шифера, в изобилии валявшимися вокруг битыми стёклами и гнетущей тишиной, нарушаемой лишь далёким собачьим лаем да гудением насекомых. Скособоченная деревянная дверь была распахнута настежь. Поднявшись по выщербленным ступеням и войдя внутрь — тихо, осторожно, словно в комнату, где лежал покойник — Макс понял, что больше не испытывает ненависти ни к школе, ни к бывшим соученикам, хоть среди них и попадались порой настоящие ублюдки. Тот этап в его жизни закончился давным-давно и больше никогда не вернётся — видимо, ему действительно нужно
было приехать сюда и встретиться с прошлым лицом к лицу, чтобы осознать этот факт. Да и кроме того, было же в той реальности и что-то хорошее тоже. Вот Аида, например.
Внутри ждала примерно такая же картина, что и снаружи — предприимчивые односельчане вынесли всё, что не приколочено, а остальное попортили, и антураж мёртвого храма знаний состоял в основном из сломанных парт и гор пустых бутылок из-под водки. Добравшись до помещения, бывшего когда-то кабинетом биологии, а ныне напоминающего постапокалиптические руины из какого-нибудь «Фоллаута», Макс уселся на подоконник — единственное более-менее чистое место — и с наслаждением закурил. Раньше он дымил не переставая, но после психбольницы, где за сигареты нужно было мыть полы и выносить утки за обмочившимися стариками с деменцией, почти бросил, лишь изредка ради эстетики позволяя себе расслабиться подобным образом.
Именно в этом кабинете и почему-то только в нём Максу время от времени удавалось сесть с Аидой за одну парту, иногда соприкасаясь с ней коленями во время урока и каждый раз вздрагивая от этого прикосновения. В принципе они иногда общались в школе и даже за её пределами, пару раз пили пиво вместе, но никакого романтического интереса девушка к нему не проявляла, а сам он не решался признаться в своих чувствах. А незадолго до выпуска она начала встречаться с Вовкой Лопатиным, откровенным уркой на пять лет старше, которому ничего не стоило бы ткнуть конкурента заточкой, узнай он о чём-то подобном, так что вся история любви закончилась, не успев начаться. Позже, уже в Питере, Макс пытался было найти одноклассницу в социальных сетях, но поиски ни к чему не привели, а с другими выходцами из Заложинской школы он контактов не поддерживал и узнать у них ничего не мог.
Задумавшись, парень затянулся слишком глубоко и закашлялся, с непривычки даже закружилась голова. Поплывшее зрение на секунду придало облаку сигаретного дыма зеленоватый оттенок и сквозь него проступило лицо Аиды с широко распахнутыми глазами и раскрытым в немом крике ртом, размытое и словно бы находящееся за толстым полупрозрачным стеклом или под слоем мутной воды. Поморгав немного, Макс избавился от наваждения, продышался, затушил бычок о подошву кроссовка и направился к выходу — желание находиться здесь резко пропало, этот гештальт можно было считать закрытым.
От разрушенной школы новоиспечённый деревенский сталкер, так и не встретив по пути ни одного человека, спустился по узкому проулку к пруду — большому, километра полтора шириной и втрое больше в длину, глубокому — на середине до дна было около двадцати метров, но почему-то не имеющему названия. Местные жители называли его просто прудом, даже скорее с большой буквы — Пруд. С одной стороны к водоёму в этом месте почти вплотную примыкали огороды, в основном брошенные хозяевами и затянутые бурьяном, а на другом берегу раскинулась густая роща, из которой доносились крики куковавших наперебой кукушек и трели каких-то более мелких птиц, в изобилии гнездившихся там. Сюда Макс в детстве ходил на рыбалку — сначала с отцом, пока тот ещё не окончательно спился, потом с дедом, а дальше всё чаще один. Рыбы тут было много, в основном карпы, выраставшие порой до огромных размеров — юный рыбак однажды лично видел, как сосед вытащил этакого поросёнка килограммов на пятнадцать, а по слухам, где-то в глубине и вовсе обитали чудовища в человеческий рост. Дедушка говорил, что здешний карп на самом деле хищник и отъедается до таких габаритов, пожирая собственных мальков, а иногда и обгладывая тела утопленников.
Внезапно со стороны ближайших ивовых зарослей, далеко вдающихся в воду и касающихся её кончиками ветвей в нескольких метрах от берега, раздался громкий всплеск, как будто в воду упало что-то тяжелое, и послышалось гнусавое булькающее хихиканье. Парень вздрогнул от неожиданности и непроизвольно выругался, поскользнувшись на всё ещё влажной от утренней
росы траве. Что-то он, кажется, немного перенервничал после всех этих флешбэков, которых за сегодня уже успел наловить целую гору — должно быть, это просто крупная рыба нерестится где-то поблизости, сейчас ведь как раз сезон. А звук, похожий на смех, издаёт самка кукушки, откликающаяся на призыв самца — это Макс знал, всё-таки вырос в деревне и неплохо разбирался в местной живности. Но всё же на обратном пути, удаляясь от берега, он старался не оборачиваться — почему-то никак не хотело пропадать возникшее вдруг ощущение чужого взгляда в спину, а в голову навязчиво закрадывались мысли о том, что кукушка кричит по-другому, а этот хохот был слишком уж похож на человеческий.
От пруда пыльная дорога, петлявшая среди посеревших от времени изб и огибавшая развалины местного дома культуры, заброшенного ещё в девяностые годы, привела путника к деревенскому кладбищу — Макс хотел посетить могилу деда. Он был искренне привязан к старику и очень жалел, что так ни разу и не успел приехать повидаться с ним, но известие о смерти пришло, как всегда, в самый неожиданный момент, когда казалось, что впереди ещё много времени и уж в следующем-то году обязательно получится, так что теперь оставалось только прийти почтить память старшего родственника да поставить к его надгробию рюмку специально для этого купленной ещё в городе водки.
Кладбище располагалось чуть в стороне от домов, в берёзовой роще на пригорке. При взгляде на него парню вспомнились дедушкины рассказы о священных рощах — кереметях, в деревьях которых, по преданиям, обитали души ещё не родившихся и уже умерших людей. Было оно совсем небольшим, на то, чтобы обойти весь погост по периметру неспешным шагом, понадобилось бы минут пятнадцать от силы — казалось, кладбище будто бы даже стало ещё меньше с тех пор, как Макс был здесь в последний раз. Удивляло почти полное отсутствие свежих захоронений — ведь судя по рассказам бабы Зины, за прошедшее десятилетие в Заложье перемёрла куча народу, а большинство надгробных памятников выглядело так, словно стоит здесь давным-давно. Вот могила деда Серафима, бабушкиного двоюродного брата, на похоронах которого довелось побывать десятилетнему Максимке, вот покосившийся деревянный крест соседки Алевтины Семёновны, тоже умершей в те годы, вот ещё знакомые с давних лет имена и проржавевшие овалы с чёрно-белыми фотографиями. Табличек с более-менее поздними датами среди них было от силы несколько штук.
Через несколько минут Макс добрался по заросшей лопухами тропинке до закреплённого за их семьёй участка, где, скорее всего, и должен был быть похоронен дедушка. Но его там не было, там вообще ничего не изменилось за время отсутствия внука, разве что ещё больше поросла мхом старая скамейка да облупилась синяя краска с деревянного столика, на котором бабушка оставляла на Радуницу кашу и варёные яйца для покойников. Прадед, прабабка и прочие родственники, отошедшие в мир иной ещё до рождения стоявшего сейчас у их могил потомка, оставались на прежнем месте, да и некуда им, собственно, было деваться оттуда, а вот дед, похоже, нашёл своё последнее пристанище где-то ещё. На всякий случай Макс дважды прошёлся по всему погосту, заглянув даже в самые дальние его закоулки с захоронениями двадцатых-тридцатых годов, но поиски оказались безуспешными — пришлось возвращаться ни с чем.
Обратный путь он решил срезать — Заложье располагалось буквой Г, и от кладбища можно было напрямик добраться почти до самого бабушкиного дома через поля. Солнце к этому времени уже почти вошло в зенит и изрядно припекало — близился полдень. Идти стало тяжелее из-за жары и надоедливых слепней, нещадно атаковавших открытые части тела, так что пришлось сорвать ветку полыни и беспрестанно отмахиваться от жужжащих кровопийц. В густой траве, вымахавшей уже выше колена, тут и там пиликали перепёлки, в небе кружил
большой чёрный коршун, дорогу перебегали мыши-полёвки, гудели мохнатые, похожие на медвежат шмели, кто-то от кого-то прятался, кто-то кого-то ел — поле жило своей жизнью. И вдруг резко наступила тишина.
Погрузившийся в раздумья Макс не заметил, в какой именно момент это произошло, просто где-то на середине пути внезапно понял, что не слышит больше ничего, кроме собственных шагов и собственного же дыхания — ни птиц, ни насекомых, ни приглушённых расстоянием петушиных криков со стороны деревни, даже вездесущие оводы куда-то пропали. Слабый ветерок, вяло шелестевший до этого верхушками трав, теперь стих полностью, и даже самые тонкие былинки застыли в неподвижности, словно нарисованные на фоне нестерпимо яркого неба, в котором больше не было ни коршунов, ни облаков, только раскалённое пульсирующее солнце, которое, казалось, с каждой секундой всё больше увеличивалось в размерах.
Чувство неясной, но очень навязчивой тревоги зашевелилось где-то под рёбрами, заставив парня ускорить шаг. Через минуту он уже почти бежал, подгоняемый волнами ощущения нереальности происходящего, словно бы смотрел кино с собой в главной роли и не мог понять, кто он на самом деле — тот, кто сейчас неуклюже ковыляет по узкой разбитой колее посреди полуденного поля, или тот, кто наблюдает за ковыляющим откуда-то со стороны, скорее даже сразу со всех сторон, с неба и из-под земли одновременно. Он всё ещё Максим Анчутин, бывший студент СПбГУ, приехавший на лето к бабушке в деревню, или может быть, он — вот это самое поле? Или это солнце? А может быть, он просто спит и ему всё это снится? Если так, то надо проснуться, тогда всё станет понятно…
Макс резко затормозил и влепил себе хлёсткую пощёчину, потом ещё одну и ещё. Проснуться не получилось, но дереализация немного отступила. Вокруг всё так же царила давящая неподвижная тишина, а деревня будто бы не приблизилась ни на шаг — ближайшие дома по-прежнему маячили примерно в километре впереди. Сердце бешено колотилось в груди, словно собираясь выпрыгнуть наружу и улететь, перед глазами плыли разноцветные бесформенные пятна. В траве слева от дороги вдруг что-то зашуршало, словно там пробежал кто-то маленький и лёгкий, а следом похожий шелестящий звук, казавшийся совершенно неуместным в окружающем безмолвии, раздался прямо за спиной. Обернувшись, парень увидел, что сзади, со стороны кладбища, к нему медленно движется вращающийся вихрем пылевой столб высотой почти с человека. Одновременно откуда-то сбоку послышался звонкий смех, как тогда на берегу пруда, только в этот раз на крик кукушки он уже не походил совершенно.
Не выдержав, Макс сорвался с места и припустил к Заложью со всех ног. Воздух вокруг стал густым и плотным, словно вода, продираться через него было буквально физически тяжело, а земля под ногами, напротив, размякла, превратившись в зыбучий песок, в котором кроссовки так и норовили завязнуть. Расстояние до изб и огородов сокращалось невыносимо медленно, но всё же сокращалось, и когда обливающийся потом беглец пулей влетел на пустынную деревенскую улицу и остановился перевести дыхание, ему казалось, что прошло уже не меньше часа, хотя на деле преодоление такого расстояния должно было занять от силы несколько минут.
Однако и среди людских жилищ привычные звуки окружающего мира не спешили возвращаться. Не в силах больше бежать, парень медленно побрёл в сторону дома, стараясь не думать о том, что будет, если и там вместо кудахчущих в сарае кур, растянувшегося на крыльце кота и суетящейся по хозяйству бабушки его встретит лишь ослепляющая, выжженная хищным солнцем неподвижность и пустота, в которой за спиной ехидно рассмеётся кто-то невидимый. Чужая реальность отступала неохотно, с сожалением выпуская жертву из своих мёртвых
объятий. Сначала вновь налетели слепни, один из которых жадно вцепился путнику прямо в щёку, но сейчас тот был рад даже такому столь неприятному доказательству наличия жизни в округе. Потом зачирикали воробьи в кустах, заблеяла где-то коза, растрепал волосы резкий порыв ветра, а когда навстречу попался первый за весь день живой человек — кое-как стоящий на ногах матерящийся пьяница — тогда Макс в полной мере убедился, что находится в настоящем мире, а не в том, полуденном.
К счастью, дома у бабы Зины всё оказалось в порядке, как обычно. Тревога отступила и стала казаться чем-то выдуманным, парень даже удивлялся, что могло его так напугать ясным днём. А вот физическое самочувствие оставляло желать лучшего — похоже, всё-таки перегрелся и схватил тепловой удар. Тошнило, голова раскалывалась от боли, сил совершенно не было, так что Макс под причитания бабушки отправился отлёживаться в кровати — ни о какой работе речи уже не шло. Лишь ближе к вечеру, более-менее придя в себя, он смог встать, чтобы натаскать воды и растопить баню — помыться после такого дня не помешало бы. А после посещения парной, за ужином, уже окончательно оклемавшись и с аппетитом уплетая варёную курицу со свежей огородной зеленью, решил наконец задать Зинаиде Григорьевне давно мучивший его вопрос.
— Ба… А где дедушка похоронен? Я что-то всё кладбище облазил, так и не нашёл его.
— Ты что, на погост ходил? — всплеснула руками бабушка, — Тьху, дурень, клещей поди нахватал. Осмотрелся хоть в бане-то? Они страсть как злые сейчас. А деда твоего там, знамо дело, нет, кто ж его на кладбище хоронить-то будет, он же руки на себя наложил.
— Чего?! — Макс аж поперхнулся курятиной, — Он… Что сделал?
— А ты не знал, что ли? — баба Зина сочувственно покачала головой, — Мать-то не рассказывала? Она ж даже на поминки приезжала из Китая этого своего, я думала, скажет тебе. Ну, слухай тады.
— Вот же ж… — ничего не понимая, пробормотал парень себе под нос. Бабушка между тем продолжала:
— Микулай, царствие ему небесное, в последние годы немного того… Умом тронулся. Голоса какие-то стал слышать, видеть чо-то там. Ну и выпивать стал крепко под это дело — не могу, говорит, без стакана заснуть, лезут и лезут в башку. Так по пьянке-то повздорил как-то раз с дружком своим, Генкой Кутеповым, тот тоже от бутылки не отлипал. Не знаю уж, чего они там не поделили, но крепко разругались, месяц не разговаривали, а потом встретились как-то на улице, оба глаза залимши, и опять понеслась — сначала лаялись, а потом давай друг друга мутузить, что угланы какие. Генка-то покрепче будет, ну и накостылял Микулашке. Тот припёрся вечером домой, злющий, как собака, нет чтоб спать лечь — всё ходит из угла в угол да дружка бывшего костерит. Вот, говорит, сухую беду ему сделаю, тогда попляшет, шуйттан. Я думала, как всегда, побузит, проспится да успокоится, а он и правда ночью пошёл да на воротах у Кутепова и удавился. Утром только сняли, уж синий весь был. Вот его в лесу-то и схоронили, нельзя ж самоубивцев на кладбище. А Генка после этого тоже долго не зажился, пожар у него был, так вместе с домом и сгорел. Ходят теперь оба, маются — поди, и на том свете друг дружке глотки рвут.
— Пиздец… — только и смог ответить ошарашенный внук. Зинаида Григорьевна, обычно на дух не переносившая матерной ругани, в этот раз сделала вид, что ничего не слышала. На некоторое время в доме воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных ходиков.
— А что за сухая беда? — полушёпотом спросил Макс, когда к нему наконец вернулась способность формулировать мысли.
— Ну, говорят у нас так, — баба Зина рассеянно помешала остывший чай в кружке, — Ежели кто на воде плохой смертью сгинул, то это мокрая беда, а на земле — сухая. Что так, что так — всё одно беда.
Заканчивали ужин молча — бабушка погрузилась куда-то в свои воспоминания, вытащенные из дальних закоулков памяти неожиданным вопросом внука, а тот пытался переварить полученную информацию. Получалось не очень. Когда молчание стало совсем уж неловким, Макс решил сменить тему:
— Бабуль, а вот ещё хотел спросить. Может, помнишь Аиду Темирову, которая со мной в одном классе училась? Не знаешь случайно, как у неё дела?
Зинаида Григорьевна глубоко вздохнула, встала из-за стола, открыла дверцу висевшего у окна маленького настенного шкафчика и вытащила оттуда пузатую бутылку без этикетки с беловато-мутной жидкостью. Плеснув по половине рюмки себе и внуку, уселась обратно, залпом выпила свою порцию, не закусывая, и только тогда ответила, глядя куда-то в стену:
— Айка-то? Утопла она.
Ещё не пришедший в себя после новостей о дедушке, парень вздрогнул, словно от удара током. Внезапно стало тяжело дышать, закружилась голова, да так, что пришлось схватиться за столешницу, чтобы не упасть.
— Как это? — глупо спросил он, пытаясь не потерять связь с действительностью окончательно.
— Да как… — снова вздохнула уже слегка захмелевшая баба Зина, — Хахаль её, Вовка-то, говнюк тот ещё был, прости господи. Пил, гулял, руки распускал, а она всё одно хвостиком за ним бегала, дура. Любила его, да вот он-то её не любил, он токмо водку любил да морду кому-нибудь начистить. Обрюхатил её да и бросил, сказал, мол, не нужна ты мне, да и вообще не от меня нагуляла поди, потаскуха. Айка неделю смурная ходила, слёзы лила, а потом и вовсе сгинула, три дня найти не могли. На четвёртый только в пруду выловили всю в пиявках, на том берегу, у рощи, где омут — глубоко там, не вынырнешь, ещё и ключи холодные бьют. Ох, беда, беда… На Вовку вся деревня волком глядела, в милицию его таскали, да ничего не добились — пропал он, в город сбежал, наверное, к дружкам своим тюремным, только его и видели, подлеца. Вот така история, внучек.
Когда-то Макс имел серьёзные проблемы с алкоголем, но сейчас уже давно не пил даже пива — с выписанными ему антидепрессантами и нейролептиками спиртное было категорически противопоказано. Однако в этот момент выпить захотелось нестерпимо, и противиться этому совершенно не было желания. Самогон оказался очень крепким, обжёг глотку, в ушах сразу зашумело, но разливающееся по телу приятное тепло немного расслабило и вывело из состояния прострации. В голову закралась мысль о том, что неплохо было бы опрокинуть ещё пару-тройку таких рюмок, на сей раз полных.
— И что, — нервно хихикнув, проговорил он, — Её тоже… В лесу, как собаку, закопали?
— А как ещё-то? — будто даже удивилась бабушка, — Ты, Максимка, видать, совсем городской стал, совсем жись нашу не помнишь. У нас же тут, в Заложье-то, да и в других сёлах окрест, испокон веков было заведено тех, кто не своей смертью помер, на кладбище не хоронить, а то беда будет. Они ж свой срок не отжили, не берут их на небо и земля не
принимает, не лежится им, куда таких на погост? В чащобе прикопают да ветками заложат, от того и Заложье. Пусть там, по лесу бродят, а к людям не суются. А вот как забыли обычай этот, стали всех вместе класть, так вишь, что с деревней-то стало? Вымирает деревня. Осерчали родители, не хотят под одним крестом с самоубивцами да опойцами лежать. Нельзя, нельзя так делать, грех это.
Зинаида Григорьевна перекрестилась на висевшую в переднем углу икону, настолько потемневшую от старости, что невозможно уже было распознать, какой именно святой на ней изображён.
— Так что, Максимка, смотри, — продолжала она, — Пока русалья неделя не пройдёт, в лес ни-ни. А лучше вообще до Иванова дня подожди и за деревню не ходи никуда. Им сейчас самое раздолье по земле-то бродить, шутовкам да упырям.
— Это дедушка, что ли, упырь? — Макс решительно не мог взять в толк, о чём баба Зина вообще говорит, мысли путались, переворачивались с ног на голову и отказывались выстраиваться в понятную картину.
— Тьфу ты, господи, типун тебе! — всплеснула руками бабушка, — Ты чего несёшь-то? И я тоже, дура старая, к ночи такое поминаю. Всё, давай закругляться да спать ложиться, время позднее ужо. Развели тут балаган с тобой…
Внук не нашёлся, что ответить.
Этой ночью Макс снова долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок под ставшее уже почти привычным заунывное пение, которое всё-таки определённо существовало наяву, а не во сне. Видимо, и в самом деле кто-то из соседей включал по ночам странноватую музыку — по крайней мере, так хотелось думать. Навеянные бабушкиными рассказами, в голове один за другим всплывали фрагменты забытых детских воспоминаний. Он действительно слышал когда-то о могилах в лесу и даже видел их сам — одинаковые простенькие надгробия из металлических прутьев, стоящие у обочин полузаросших лесных дорог, часто без имён и фотографий, выкрашенные неизменной голубой краской. Такие можно порой встретить и вдоль больших оживлённых трасс, только там это, как правило, просто кенотафы — памятники, установленные в местах, где кто-нибудь погиб в аварии. А здесь, выходит, настоящие захоронения — маловероятно, что на узкой колее среди ёлок, где машины ездят раз в неделю, мог кто-то разбиться. Вот, значит, откуда они там взялись…
Парень был шокирован известием о сумасшествии и самоубийстве деда, которого всегда считал едва ли не эталоном здравомыслия, в отличие от непутёвых отца с матерью, но по крайней мере, с его смерти уже прошли годы и чувство потери было давно пережито, а вот Аида… Конечно, они никогда не были по-настоящему близки, он для неё был просто одноклассником, в лучшем случае приятелем, а одна для него — объектом банальной подростковой влюблённости, канувшей в далёкое прошлое, однако сейчас Макса просто душила жалость к так бессмысленно погибшей девушке и злость на ублюдка Лопатина, испортившего ей жизнь. Не выдержав, в конце концов он встал с кровати, прокрался на цыпочках на кухню, стараясь не разбудить бабушку, и влил в себя сразу целый стакан самогона, а потом ещё и покурил в распахнутое окно, рассеянно вслушиваясь в бесконечное «бай люли бай, хоть сейчас помирай» — только после этого удалось наконец погрузиться в беспокойный хмельной сон.
Наутро работа не спорилась — сначала Макс саданул себе молотком по пальцу, потом разодрал коленку о ржавый гвоздь, а потом чуть не провалился в выгребную яму в туалете, шарахнувшись от свалившегося прямо на голову жирного паука. Отвыкший от алкоголя организм мучило похмелье, мысли постоянно возвращались к выпивке и даже возможные последствия от сочетания с таблетками уже особо не пугали, но в открытую пить при Зинаиде Григорьевне среди дня, да ещё из её же запасов, ему было крайне неловко. Однако в его старом походном рюкзаке ещё лежала та самая предназначенная для поминок деда бутылка водки, так и не оставленная на кладбище и до сих пор не открытая, так что, промаявшись кое-как до обеда и всё же решившись, парень прихватил рюкзак с собой, намотал на голову на манер банданы какую-то белую тряпку, чтобы снова не напекло солнцем, клятвенно пообещал бабе Зине «в лес ни-ни» и вышел за ворота.
На самом деле как раз именно в лес он и собирался. Вчерашние бабушкины рассказы пробудили в нём некоторое любопытство — в особенности то, каким будничным тоном она говорила о встающих из могил мертвецах, словно о какой-то неприятной, но вполне обыденной напасти вроде засухи или вспышки энцефалита. Бабушка, конечно, всегда была суеверной, кормила домового, оставляла в чаще на пеньке кусок пирога для лешего, выполняла прочие нехитрые деревенские ритуалы, но делала она это скорее просто потому что так принято и так делали когда-то её родители, а не потому что действительно верила, что кто-то кроме птиц или мышей съедает её угощения. Однако в данной ситуации, похоже, всё было более серьёзно, и кроме того, к этому явно имели отношение и другие жители Заложья, не одна же баба Зина копала в лесу могилы и хоронила всех умерших «плохой» смертью односельчан.
Добираться предстояло довольно долго — деревню с трёх сторон окружали поля, а с четвёртой вода, и нужно было либо обходить пруд, за которым располагались тут и там разбросанные по холмам разных размеров рощи и рощицы, либо топать в противоположную сторону по полевым дорогам примерно в том же направлении, что и к кладбищу, только севернее. Там, километрах в трёх, стоял уже настоящий густой лес, сначала в основном берёзовый, а дальше появлялось всё больше хвойных и постепенно начиналась глухая тайга. Макс выбрал второй вариант.
До опушки путешественник дошёл почти без приключений, только однажды ему попалась навстречу странного вида незнакомая бабка, вся какая-то скособоченная, горбатая, и несмотря на жаркую погоду, укутанная в толстую грязно-серую шаль по самые глаза. На его приветствие она никак не отреагировала, да и вообще, похоже, была немного не в себе и постоянно бормотала речитативом что-то неразборчивое, будто молилась или читала стихи, коверкая при этом слова до неузнаваемости. «Стахом глышьте вих, вих, лахом кнышьте лих, лих, вехом гошьте хынь, хынь, брехом збожьте крынь, крынь», — донеслось до ушей Макса, когда старуха проковыляла мимо него. Голос у неё был низкий, почти мужской, и от неё ощутимо пахло землёй и грибами.
В лесу стало немного прохладнее, кроны деревьев давали какую-никакую тень, к тому же поднялся довольно сильный ветер, сдувающий надоедливых насекомых, а по небу забегали первые за несколько дней редкие облака. Понадеявшись на то, что все клещи попрятались от жары, Макс уселся прямо в траву, скинул рюкзак, вытащил из него бутылку, и поморщившись, сделал большой глоток. Тёплая водка была отвратительной на вкус, не то что настоянный на травах бабушкин самогон, но свою задачу выполнила — изнурительное похмелье постепенно отступило, стало легче думать, тревоги отошли куда-то на задний план, а ещё через пару глотков опьяневший и осмелевший парень решил, что полностью готов к исследованию лесной чащи и поиску скрытых в ней тайн, хоть и понятия не имел, что именно собирается искать.
Неловко поднявшись — от долгого сидения на твёрдой земле затекли ноги — Макс направился дальше по дороге в глубь леса, слегка пошатываясь и насвистывая себе под нос привязавшийся мотив той жутковатой колыбельной, которую слышал теперь каждую ночь. Заблудиться он не боялся, полагаясь на компас — в любой момент достаточно было повернуть на юг, чтобы рано или поздно выйти в поля, а там уже мимо деревни не пройдёшь. Колея петляла между деревьями, разветвлялась и постепенно всё больше сужалась, превращаясь из худо-бедно проезжей, пусть и не для всякого транспорта, дороги в обычную пешеходную тропу. Лес тоже становился гуще и темнее, берёзы и осины чередовались с разлапистыми замшелыми елями, постепенно вытягивающимися всё выше и активно вытесняющими своих лиственных собратьев. Свернув пару раз на другие тропы, вскоре путник уже не мог сказать, с какой стороны он пришёл, и двигался наугад, периодически останавливаясь, чтобы покурить и приложиться к бутылке. Когда в той оставалось уже не больше половины, солнце начало клониться к закату, а парень стал подумывать о возвращении, слева от дороги он увидел могилу.
Заметить её было непросто, она не бросалась в глаза, ведь на ней не было даже надгробия — просто холмик земли наподобие грядки в огороде, обложенный по периметру камнями и укрытый сверху пожелтевшим еловым лапником. Если бы не дешёвый венок с грязно-белыми искусственными цветами, лежавший поверх всего этого, то случайный прохожий, скорее всего, сразу и не догадался бы, что перед ним чьё-то последнее пристанище. Могила выглядела заброшенной и непосещаемой, но не слишком давно, судя по сохранности венка и веток. Рядом с холмиком валялся треснутый гранёный стакан, полузасыпанный опавшей хвоей, а к дереву по соседству была привязана какая-то выцветшая тряпка с вышивкой.
Макс присел на корточки, зачем-то протянул руку и потрогал пластмассовый цветок, словно бы убеждаясь, что тот существует на самом деле — только сейчас, пожалуй, он до конца поверил в эти дикие истории о похоронах в лесу. Хмель стремительно улетучивался из головы, на смену пьяной браваде под кожу вновь проникали тонкие иглы притаившейся было тревожности, а в мозгу один за другим всплывали вопросы, на которые не было ответов. Кто лежит здесь — может быть, дедушка? Или Аида? Или кто-нибудь из соседей? Сколько ещё таких безымянных могил разбросано в окрестных ельниках и березняках? Это же просто кладбище какое-то, а не лес. Почему в Заложье до сих пор в ходу обычаи неграмотных крестьян семнадцатого века? И эта волна самоубийств и нелепых случайных смертей, выкосившая, если верить бабушке, едва ли не половину населения за последние годы — не слишком ли много для маленькой деревни? Конечно, тяжёлая жизнь в депрессивном регионе без каких-либо перспектив на будущее в принципе располагает к чему-то подобному, но не в таких же масштабах…
С берёзы, на которой висела странная тряпка, сорвался пожелтевший от засухи лист и плавно, словно в замедленной съёмке, опустился на могилу, падая, казалось, не меньше минуты. Внезапно Макс понял, что вокруг снова наступила такая же неестественная тишина, как тогда в поле — этот лист был единственным видимым глазу движением замершего в неподвижности мира. Так же стих ветер, смолкли пернатые, окружающее пространство не издавало ни звука, и только солнце, наполовину скрытое за деревьями, было не таким огромным и палило не так яростно. По спине парня пробежали холодные мурашки, и пожалуй, лишь притупивший реакции алкоголь не дал ему сходу впасть в панику и броситься бежать куда глаза глядят. Сориентировавшись по компасу, он быстро, насколько позволяла пересечённая местность с густой травой, валежником и колдобинами, зашагал в нужном направлении напрямик через лес, не тратя времени на поиски нужной тропы — выбраться из резко ставшей негостеприимной чащи хотелось как можно скорее.
Откуда-то сзади раздался отчётливо слышимый женский смех, усиленный лесным эхом. Путник не стал оборачиваться, только ускорил шаг.
— Птицы, — настойчиво, но безуспешно пытался он вслух убедить себя, — Всего лишь птицы.
Смех прозвучал снова, на сей раз где-то над головой, в кронах елей, а потом справа, у самой земли, под корнями. В стороне, за густыми кустами рябины, затрещали сухие ветки, ломающиеся под весом кого-то или чего-то невидимого, но очень тяжёлого. «Хынь, хынь!» — прокричал прокуренный хриплый бас прямо в ухо. С дерева упал под ноги обрывок грубой измочаленной верёвки, завязанный скользящей петлёй. Макс ни на что не обращал внимания, он всё шёл и шёл, стараясь не смотреть по сторонам и не замечать мелькающих на периферии зрения теней, только сверялся периодически с компасом — единственным осколком реального мира, способным сейчас вывести его из творившегося вокруг безумия.
Наконец впереди между стволами забрезжили просветы. Преследователи, кем бы они ни были, кажется, отстали, и выбравшись на опушку, измотанный парень наконец смог вздохнуть свободно, даже несмотря на то, что окружающая действительность по-прежнему оставалась мертвенно-неподвижной. Лучи закатного солнца ударили в правый глаз, подтверждая, что он вышел туда, куда нужно, и теперь оставалось только пройти немного вперёд и подняться на холм, чтобы увидеть деревню, а там уже до дома рукой подать.
— Ну привет, Анчутин! — послышавшийся вдруг совсем близко звонкий девичий голос заставил Макса дёрнуться от неожиданности и задрожать. Голос был знакомым, он часто слышал его в той, прежней жизни, давным-давно, хотя сейчас уже почти забыл. Звучал он со стороны большого дуплистого черёмухового дерева, привольно раскинувшего свои изогнутые под немыслимыми углами ветви на открытом пространстве опушки, где никакая другая растительность не мешала ему разрастаться вширь. На одной из этих ветвей, болтая босыми ногами, сидела Аида.
Она совсем не изменилась за прошедшее время, выглядела всё так же на семнадцать, и даже одета была в то же короткое белое платье, в котором бывший одноклассник видел её в последний раз, словно и не было долгих десяти лет, разделяющих настоящий момент с тем далёким и в то же время близким прошлым. Роскошные чёрные волосы, предмет зависти всех местных девчонок, так же струились по её плечам, достигая чуть ли не до пояса, а на губах играла всё та же немного насмешливая улыбка, в которую Макс когда-то влюбился без памяти. И с волос, и с платья девушки тонкими ручейками стекала вода.
— П-привет, — проговорил парень трясущимися обескровленными губами и даже сделал робкий шаг вперёд, хотя всё его существо буквально кричало о том, что нужно бежать в противоположную сторону сломя голову. Спасительная мысль о том, что возможно, бабушка что-то напутала и на самом деле Аида жива, что всё это какой-то розыгрыш, растаяла, не успев возникнуть, стоило ему только увидеть эти капли воды, медленно сползающие прозрачными слизнями по её бледным как снег щиколоткам, так же медленно падающие и с оглушительным грохотом разбивающиеся об иссушенную жарким дневным солнцем землю. Кап… Кап… Кап…
— Да расслабься ты, — расхохоталась между тем девушка и тряхнула волосами, рассеяв вокруг себя облако переливающихся радугой брызг, — Тебя не глючит с перепоя, я настоящая. Можешь даже потрогать, хи-хи. Давай, смелее, чего стоишь, как столб?
Будто загипнотизированный, Макс на негнущихся ногах медленно приблизился к дереву, на котором она сидела, и прикоснулся кончиками пальцев к болтающейся прямо напротив его лица обнажённой ступне. Та была мягкой, влажной и холодной. Очень-очень холодной.
— Рада тебя видеть, — весело продолжала Аида, глядя на него сверху вниз, — Я скучала, всё ждала, когда появишься наконец. А ты? Ты скучал по мне? Скучал же, признавайся, дурачок! И не отпирайся, от меня не скроешь, я тебя насквозь вижу!
— Но… Но как? — еле слышно прошептал Макс, — Как ты…
— А ты приходи завтра в полдень к старой иве у омута, и узнаешь, — одноклассница вытянула ногу и слегка пощекотала пальцами его шею, от чего та немедленно занемела, словно перетянутая удавкой, — Всё расскажу и покажу, тебе понравится. Только обязательно приходи, буду ждать! А сейчас прости, пора мне.
Девушка бесшумно соскользнула с ветки, оставив на коре мокрый след от платья, застенчиво улыбнулась на прощание, зашла за широкий черёмуховый ствол и больше не вышла оттуда. Макс простоял неподвижно ещё несколько минут, не в силах шелохнуться, а потом осторожно, по большой дуге, обошёл дерево. За ним никого не было, и это вызвало у парня вздох облегчения — неважно, куда пропала Аида, и неважно, что на открытой поляне ей деться было особо некуда, она никак не могла добраться незамеченной до леса и скрыться в зарослях, но если бы он увидел, что она стоит там, обворожительно красивая, улыбающаяся и мёртвая, он бы, наверное, окончательно сошёл с ума. Однако лесная опушка была пуста, и о страшной встрече не напоминало больше ничего, кроме подсыхающей на земле под деревом лужицы воды. Глядя прямо перед собой, совершенно опустошённый путник медленно побрёл в сторону деревни под постепенно возвращающиеся привычные звуки, движения и запахи тихого летнего вечера.
По дороге Макс прямо на ходу залпом допил оставшуюся водку, которой было ещё немало, и к дому Зинаиды Григорьевны приплёлся совершенно никакой — что, конечно, не укрылось от бабушкиных глаз:
— Тьфу ты, нечистый, и этот туда же! Помяни моё слово, Максимка, будешь пить — кончишь, как отец с дедом! И где только успел, дурья твоя голова?
— Да я так, немного… — заплетающимся языком пробормотал тот, стаскивая заляпанные грязью кроссовки, — Я, наверное, спать пойду, бабуль…
— Да уж пойди, пойди. Вижу, что толку от тебя сегодня, как от козла молока, так проспись хоть.
Продолжая недовольно ворчать себе под нос, баба Зина отправилась готовить ужин, а Макс кое-как добрался до своей комнаты, не раздеваясь, плюхнулся на кровать и тут же отключился.
Наутро вставать совершенно не хотелось — беспокойный пьяный сон с кошмарами и мерзким чувством удушья, когда словно кто-то тяжёлый, холодный и страшный наваливается сверху и давит на грудь, выжимая из лёгких остатки кислорода, не принёс ни капли отдыха. С трудом заставив себя подняться, парень выбрался во двор, преодолевая накатывающие приступы головокружения, и поморщился от бившего в глаза слишком яркого света — солнце стояло уже высоко. Бабушки нигде не было видно. Решив воспользоваться её отсутствием, он вернулся в дом, выпил на кухне полстакана самогона, а потом долго сидел на крыльце, курил и смотрел в одну точку, пытаясь хоть как-то привести мысли в порядок, но те всё не хотели структурироваться и постоянно куда-то ускользали, подобно текучим струйкам воды на мраморной коже мёртвой, но живой Аиды. В голове боролись противоположные желания — с одной стороны, хотелось прямо сейчас собрать вещи, навсегда покинуть ставший вдруг чужим и враждебным дом детства, вернуться в город и прямиком отправиться к уже знакомому психиатру, а с другой… «Приходи завтра в полдень к старой иве у омута, и узнаешь».
Старая ива — огромная, раскидистая, испещрённая дуплами, помнившая, наверное, ещё восстание Пугачёва — росла на противоположном берегу пруда. Подростком Макс любил приходить туда, иногда в компании кого-то из немногочисленных приятелей, а чаще в одиночестве, часами сидеть на толстенных ветвях, грызть семечки и предаваться мечтам о счастливой взрослой жизни, которая обязательно начнётся, стоит только покинуть опостылевшее село. Пользовалась ива популярностью и у влюблённых парочек, устраивавших под ней свидания, и у всякого рода любителей пощекотать себе нервы из числа молодёжи, а вот люди старшего поколения то место избегали. Про омут, над которым возвышалось могучее дерево, рассказывали всякое… Аида была не первой, кто утонул в нём.
— В полдень, — задумчиво сказал Макс самому себе, глядя на безоблачное июньское небо, вновь предвещавшее жару и сушь, — И почему мне всегда казалось, что такие вещи должны происходить ночью? Надо идти, пожалуй. Всё равно ведь уже всё решил, нечего время тянуть.
Хлебнув для храбрости ещё самогона и быстро собравшись, он совершенно не удивился, когда за воротами его снова встретила уже знакомая безжизненная тишина и неподвижный, словно нарисованный мир. Панического ужаса это больше не вызывало, видимо, его лимит был исчерпан ещё вчера, только с силой надавила на сердце какая-то унылая, скребущая по нервным окончаниям тоска, вызывающая ассоциации с похоронами, и само Заложье представилось вдруг огромным погостом с домами вместо надгробий. Сунув в зубы предпоследнюю сигарету, парень показал средний палец глумливо ухмыляющемуся солнцу и зашагал по пыльным деревенским улицам в обход пруда. Путь предстоял неблизкий.
В самой деревне ему не встретилось ни человека, ни зверя, ни даже воробья, а вот у берега за околицей по мере приближения к роще начало появляться всё больше странных вещей. Со стороны воды доносился смех и плеск, звучащий как-то ненатурально, с задержкой, будто обработанный аудиоэффектами, при этом поверхность водоёма оставалась безмятежно спокойной. Где-то впереди невидимый хор, решив, похоже, больше не дожидаться ночи, вновь выводил ту же самую колыбельную про сон-смерть. Один раз мимо путника само собой прокатилось старое растрескавшееся тележное колесо, вихляющее и подпрыгивающее на каждой выбоине, но тем не менее не останавливающее своего противоестественного движения, а потом торчавшая у обочины болотная кочка, невесть откуда взявшаяся на сухом месте, резко подпрыгнула и укатилась куда-то в траву. Макс не обращал внимания, не трогают — и ладно. Лишь на опушке, уже входя в саму рощу, он впервые за день почувствовал сжимающую внутренности болезненную хватку страха — на одном из деревьев болталась петля висельника, слегка покачивающаяся, несмотря на полный штиль, а под ней на земле стояли старые изношенные резиновые сапоги камуфляжной расцветки с прилипшими к ним рыбьими чешуйками и валялась грязная тёмно-синяя фуражка, украшенная аляповатым логотипом какой-то давно забытой фирмы из девяностых. Такую же обувь и головной убор носил дед Микулай.
Дальше идти стало тяжелее — пришлось пробираться сквозь густые заросли ивняка по узкой, едва заметной тропинке, которой, похоже, давно уже пользовались разве что собаки да лисицы. Но и преодолеть оставалось уже совсем небольшое расстояние, сбиться с пути здесь было невозможно, и минут через двадцать парень вышел к искомому месту, надёжно скрытому
от посторонних глаз непролазными прибрежными кустами. К той самой иве у омута, где ему накануне назначила встречу та, кого не должно было существовать в этой реальности.
Да, она была уже здесь — сидела, обняв колени и положив на них голову, в развилке неохватного ивового ствола, почти горизонтально простиравшегося над безмолвным зеркалом воды, всё так же босая, в мокром платье, открывавшем взору её бледные, перепачканные тиной ноги, и вполголоса напевала какую-то монотонную песню на непонятном языке. Завидев гостя, певунья встрепенулась, резким, слишком быстрым для человека движением откинула закрывавшие лицо волосы и приветственно помахала ему рукой.
— О, пришёл всё-таки! А я уже и не надеялась, — губы Аиды тронула печальная полуулыбка, — Сегодня последний день русальей недели, опоздал бы — и не встретиться нам больше. Мне было грустно одной. Правда — я очень хотела тебя увидеть.
Макс устало скинул рюкзак и опустился на торчавший из прибрежного песка взгорбленный древесный корень.
— Ты обещала всё рассказать, — треснувшим голосом проговорил он, стараясь не глядеть на собеседницу, — Кто ты такая? Что тут вообще происходит?
Аида залилась весёлым заразительным смехом, а потом встала на четвереньки и по-звериному перепрыгнула на соседнюю ветку, прогнувшуюся под её тяжестью, где уселась в позе горгульи.
— А ты что, уже забыл, кто я? Не верю! Я ведь помню, как ты смотрел на меня тогда, в школе. Такие вещи так просто не забываются, уж я-то знаю.
— Но ты же умерла! — почти закричал Макс, и сам поразился тому, что только что сказал. Эта простая фраза как будто подводила итог всем происходившим накануне событиям, наконец-то называя вещи своими именами. Умерла. Но сейчас сидит на дереве и разговаривает с ним. Подумаешь, ничего особенного, дело житейское.
— Ну да, — согласилась девушка, — Захотела — и умерла, что с того? Здесь все хотят умереть. Ты сам-то разве не хотел тогда, позапрошлой зимой, когда руки себе резал?
Макс хотел было что-то ответить, но не успел — в пруду вдруг послышался плеск, показавшийся оглушительно громким на фоне царившей вокруг липкой неживой тишины. Повернувшись в сторону источника звука, он увидел фантасмагорическую картину — на большой плоский камень, торчавший из воды неподалёку от берега, неуклюже выползало странное существо. Раздутое, словно жаба, с белесой безволосой кожей, оно было определённо антропоморфным, но двигалось скорее как гусеница, с переменным успехом пытаясь помогать себе короткими негнущимися передними лапами, выглядевшими так, будто бы человеку ампутировали руки по локоть, а на место предплечий пришили рыбьи плавники. Приглядевшись, парень понял, что так оно и было — запястья твари пересекали грубые стежки, из которых торчали обрывки толстых, с детский мизинец, ниток.
Нижние конечности существа напоминали лягушачьи, только сросшиеся или связанные между собой выше колена — развести их оно не могло и действовало ими, как хвостом. Короткая, вся в складках шея была увенчана яйцеобразной, словно у киношного инопланетянина, лысой головой, на которой красовалось совершенно человеческое, и более того, знакомое лицо — лицо Вовки Лопатина, бесцветное, мёртвое и ничего не выражающее, с пустыми глазами без зрачков. Как будто этого было мало — на спине твари сидел верхом абсолютно голый старик с редкими длинными волосами болотно-зелёного цвета,
облеплявшими костлявые плечи, и такого же оттенка густой бородой, в которой в изобилии копошились иссиня-чёрные жуки-плавунцы и их многоногие личинки.
Когда существо полностью выволокло из воды своё деформированное тело и распласталось на камне на манер освежёванной свиной туши, старик с мерзким хлюпающим звуком скатился с его спины обратно в пруд и скрылся под слоем ряски.
— О, а вот и Вова к нам пожаловал! — вновь рассмеялась раскачивающаяся на ветке Аида, — Представляешь, он ведь сбежать от меня хотел, дурачок. Правда, недолго бегал — заскучал, прискакал, сам в омут ко мне бросился. Теперь уж никуда не денется.
Перекувыркнувшись спиной вперёд, мертвячка соскользнула с дерева и с головой погрузилась в воду, но уже через секунду вынырнула рядом с камнем, где лежал тот, кто был когда-то Лопатиным, и игриво провела длинным чёрным ногтем по вздувшемуся брюху утопленника. Тот по-рыбьи зашлёпал губами, выпуская изо рта потоки мутной жижи, и потянулся всем телом в её сторону.
— Что, Вовочка, хочешь меня поцеловать? Ну иди сюда, малыш, — девушка обняла бывшего возлюбленного за шею и приблизила своё лицо к его рту, однако в последний момент резко увернулась, подпрыгнула, свечкой взвившись из воды вверх, приземлилась на спину несчастного и впилась зубами в его плечо, вырвав крупный кусок податливой плоти. Тот взвыл каким-то глухим булькающим воем и боком опрокинулся с камня назад в мутную бездну омута, подняв целый фонтан брызг, а хохочущая Аида заняла его место и улеглась на живот, болтая ногами в воздухе.
— Видишь, какая незадача, — вновь обратилась она к Максу, накручивая на палец локон мокрых волос, — Не нужен он мне больше. Некрасивый стал, да и скучный, слова из него не вытянешь. Служит теперь лошадью у водяного, хоть какая-то от него польза. А вот ты — другое дело, ты совсем не такой как он. Скажи, я всё ещё тебе нравлюсь, не так ли? Хочешь остаться со мной здесь?
Макс обессиленно сполз с корня, на котором сидел, и привалился к нему затылком, вытянувшись на песке. У него сильно кружилась голова, мир вокруг двоился, троился и танцевал какой-то безумный танец, в круговороте которого смешались и небо с ощеренной раскалённой пастью полуденного солнца, и земля, и деревья, и Аида, которая уже успела выбраться на берег и теперь стояла прямо над ним в полный рост, слегка наклонив голову и капая водой с волос ему на лицо. Вот она присела на корточки, и парень крупным планом рассмотрел её покрытые трупными пятнами колени, глубоко запавшие глаза, словно бы подведённые готическим макияжем, заострённые скулы, лиловые губы и прилепившуюся около уха жирную чёрную пиявку. С трудом подняв ослабевшую руку, он осторожно дотронулся до ледяной кожи покойницы и улыбнулся. Да, она нравилась ему даже такой.
А потом перед внутренним взором вереницей побежали воспоминания. Пьяный отец, бьющий кулаком в глаз за плохую оценку в дневнике. Безразличная мать, кидающая на стол вместо ужина пачку лапши быстрого приготовления и уходящая куда-то на ночь глядя. Одноклассники, с гоготом разбивающие об стену дорогой планшет, подарок от деда. Тяжёлый нервный срыв во время вступительных экзаменов в университет, подорвавший и без того слабое здоровье и едва не приведший к сердечному приступу. Грязная, кишащая тараканами комната в коммуналке на окраине Питера, куда пришлось переехать после заваленной сессии и пинка под зад из общаги. Работа грузчиком на неотапливаемом складе зимой, хроническая простуда и постоянно обмороженные пальцы. Бесконечные пьянки со случайными собутыльниками на чьих-то прокуренных кухнях и пробуждения с чугунной головой в луже собственной блевотины. Розовая жижа в пожелтевшей щербатой ванне и расходящаяся в стороны кожа на разрезанных запястьях, обнажающая мышцы и сухожилия. Психбольница с переполненными палатами без дверей, неистребимый запах мочи и побои от санитаров. Таблетки, пожирающие большую часть скромного дохода фрилансера, которого после дурки уже не брали даже обратно на склад. И возвращение в родную умирающую деревню под предлогом помощи бабушке, в слепой отчаянной надежде найти здесь… Что? Может быть, смерть?
Здесь все хотят умереть…
Аида наклонилась ещё ниже, её спутанные, облепленные ряской волосы коснулись лица парня. От этого прикосновения стало щекотно, и он непроизвольно хихикнул, брызнув слюной и почему-то очень смутившись. Утопленница нежно провела тыльной стороной ладони по его небритой щеке, а потом ловко расстегнула ему рубашку и быстро-быстро, по-паучьи пробежалась кончиками пальцев по обнажённой груди, вызвав новую волну щекотки, многократно более ощутимую. Не в силах больше сдерживаться, Макс расхохотался во весь голос, как одержимый, выгибаясь в конвульсиях, исступлённо колотя руками по песку и закатывая глаза. Мёртвая девушка ловко оседлала его, прижала коленями его локти к земле и принялась щекотать с удвоенной силой, запрокинув голову и сама заливаясь звонким смехом, а он всё так же хохотал и хохотал вместе с ней, беспорядочно дрыгая ногами и пуская пену изо рта, до тех пор, пока горячий ослепляющий полдень мёртвого лета не сменился уютной и прохладной чёрно-зелёной темнотой.
© Mrtvesvit, 2023