Я вот как думаю — для всего на свете было и есть свое время! Вот даже взять эти твои рассказы страшильные, ничего же из просто так не бывает, из пустоты не выпрыгивает. Всякой твари иль человеку какому, худому и доброму тоже есть свое время и место. Когда все по своим местам находится, тогда и жизнь ладится, и мир вокруг приятственный и полезный. Ты главное не чини худа вокруг, да и живи себе, ни о чем не беспокоясь.
К чему это я говорю? А вот ты послушай, как было дело в Еловом-то. Дошла эта история до меня и от мужиков местных, и от самого героя главного, удалось с тем побеседствовать однажды. Но пропажу скота личным словом подтверждаю – было такое у них! С району приезжали – все вредителей народного хозяйства разыскивали. Но и следов никаких не сыскали, токма пастуха уволили с занесением, да и то, он в нашей деревне потом пастушил, безо всяких документов. Тута я его и расспросил при случае.
Было, значит, по весне дело. Запамятовал я, как уж пастуха звали, фамилию его, главно, помню, Никулин, как артист Никулин, значит, а вот как звать его, убей – не помню. Так вот, собрал он, значит, стадо как раз на первый выпас, по свежей травке-то. Угнал на дальний гектар, к лесу самому. К слову сказать, у них и так там кругом леса, но коров они гоняли далече, чтоб глаза не мозолили, наверно, перед деревней.
Ну, день отработал, значит, отоспался в балаганчике, пора уже и стадо в обратный путь собирать. А, еще чо вспомнил-то — с ним ж подпастушок был, парнишка, лет 13. Вдвоем, значит, работали. Ну так вот, уже и вечереть начало, щелкают они кнутами, сгоняют буренок. Как вдруг видят — с другой стороны стада, в лесу у сосёнки мужик стоит. Одной ручищей, говорит, на стадо указывает, а на второй пальцы загибает. Коров, значит, считает. Сам вроде как видом не жуткий, но грозный такой. Борода по пояс, одет в шкуру, мехом наружу, и широким поясом подпоясан. Спрашивали у Никулина про лапти, но, говорит, не видал, ноги травой были закрыты. И лица тоже не упомнил, бороду, говорит, помню, а лица будто и не было.
Водит, значит, лапищей своей по стаду, бормочет что-то, а их словно не замечает. Малой пастушонок сразу испугался и даже заревел потихоньку, а сам-то Никулин сначала не заробел, щелканул, говорит, хлыстом и окрикнул гостя словом матерным. Не обратил тот на них ни взгляда! Только уж сразу так страшно стало, что смерть милее показалась. Тут уж начал понимать пастух, что не простой то мужик стоит, а нечистый. Говорит, что стояли так несколько минут, у старшего пастуха от страха хлыст выпал из рук, и с места ноги сдвинуть не может. А мальчонка на траву упал и тихо скулил. И тут вдруг мужик из леса как глянет на него, на старшого пастуха-то, и зарычит: «Половииину отдашшш!». Повернулся на месте и исчез в лесу.
Никулин-то наш вмиг осел в траву. В голове, говорит, шумит, и перед глазами все плывет. Отдышался, значит, вроде и храбрость откуда взялась, перекрестился еле как и пошел к той сосне смотреть, куда мужик-то делся. Подумалось ему, что, может, это охотник какой пришлый, пошутить решил над ними. Доковылял он до того места, уж не сказывал, сколько там шагов, али метров, но недалече, бородишу-то разглядел же! Ну вота, значит, подошел он к той сосёнке, а то не и не сосёнка вовсе, а сосна в два обхвата! А ветка-то, которая мужику тому голову подпирала, на целых два никулинских роста торчит. Трава вокруг дерева наклонилась вся, будто водой намоченная, но не притоптана. А дальше вглубь леса никаких следов, будто и не было никого.
Пастух потом еще и мальчонку спросил, мол, ты-то видел кого? Малой весь затрясся, побледнел пуще прежнего и говорит: «Диавол, лешак. Вон тама под сосной стоял, сожрать нас хотел, да я молитвой его, как бабинька учила! Три раза «Отче наш» прочел, да и спугнул страшного». Вот оно как. А мальчонка-то этот, кажись, в райцентре живет сейчас, поди, сам уже как Никулин тогдашний возрастом-то.
Ну прошло, значит, недели три от той встречи, под Троицу уже время было. Ужо и забыл душа-Никулин про мужика-то страшного, пасет себе стадо, в ус не дует. Как вечер пришел, собрался гнать обратно – нет двух телок. Вот беда-то! Ну, посчитал снова – не хватат. Да и опытный пастух Никулин-то, помнит в лицо своих коровок, нет тех двух, точно! Что делать, пришлось гнать стадо в деревню, а потом, взяв в подмогу двух мужичков, возвращаться искать заблудших животин. Полночи пролазили, обшарили все кусты да овраги окрестные, нет нигде коровок. Под утро побрели ни с чем обратно в колхоз, докладывать начальству.
Ну, выговор, само собой, пастуху объявили строгий, за недогляд. Но делать неча, погнал и на следующий день стадо колхозное в поля на откорм. Раньше ведь как работали — никаких тебе выходных и смен, самый сезон – трудись колхозник, пока солнце греет. А коли заболел, али дела у тебя домашние, то уж сам договаривайся, крутись. Да и какие могут быть домашние дела у пастуха-голытьбы, поди уж кабы не стадо, то совсем бы пропал человек. А так при деле, при общественном!
Ну, вот это все я тоже лично у Никулина узнавал, из первых уст, как говорится. Пригнал, значит, он стадо, сам бдит, за каждой коровкой глаз да глаз, да и пастушонка в этот раз с собой взял. Прошел уж, значит, самый день жаркий, к вечеру дело снова. А мальчонке батька его наказал веток березовых нарезать на веники в баню, со свежими листочками-то. Ну вот, лазит тот в подлеске, выбирает самые сочные, да вдруг как заорет: «Дядя, дядя, сюда скорей!» Пастух к нему бегом, на голос. Добежал, значит, к лесу, нашел пастушонка. Тот ему пальцем кажет, в чащу. А тама белеет что-то, да шевелится. Ну, Никулин сразу обрадовался, понял, что коровки нашлись. Уж вытащили из бурелома бедных – обе как после зимы голодной — худые и понурые. Бока и спина все ободраны, а у одной рог отломан. Но признал пастух своих буренок, те самые это потеряхи.
Однако недолго радовался пастух возвращению пропажи, дня через три сразу пять коров исчезли! Он, само собой, сразу в тот буерак, где в прошлый раз обнаружились буренки – пусто тама. Так и не нашлись уже эти пять. Потом через недельку еще три коровы, а потом еще, и еще. И уже ни одна животина не вернулась. На Никулина, говорят, смотреть страшно было, весь понурый и мрачный ходил. На работу, в поле, как на каторгу шел. Уж мужики и дозоры устраивали с ружьями, по два-три человека ходили в поле с пастухом, но все без толку, уходили коровки, будто сквозь землю. А большето народу и не отправишь, некому, страда ведь, все на работах заняты.
Ну а потом уж, когда счет пропавшим головам пошел на второй десяток, подключилась и милиция. Изводили пастуха допросами, сами с ним ходили на выпас, обыски проводили у местных. Ничего не нашли. На Никулина доказательств никаких, а других подозреваемых у них и не было. Списали, наверное, дело на хворь какую коровью, да и закрыли. Пастуха уволили, как я уже сказывал, а остатки стада раскидали по другим колхозам, чай не свое личное.
Так вот ты еще послушай, что Никулин-то мне сказывал. Уж после третьей пропажи он пошел к бабке одной. Ну, была такая бабка у них в деревне, «знала» она, лечила там заговорами да травками. Вот, пошел он к ней, мол, помоги бабушка, вишь, какая беда творится. Та выслушала его, про мужика того, про коров пропадающих и рассказала: «То дела лесного духа, уж он это был, приходил к тебе знакомиться. А вина в пропажах твоя, не договорился с хозяином при встрече-то. Коли ты бы ему в ноги поклонился, да подарков предложил, он бы и смилостивился над тобой. А еще бы и под защиту стадо взял бы, от зверей и болезней охранял. А ты на него хлыстом, дурень! Вот в ранешнее время у нас пастух Егор Трофимыч кажный год, по весне, собирал корзинку для лешака, хлеба свежего из печи, сала с чесноком, яиц вареных там, да еще отрез ситцевый на платье хозяйке лесной. Вот так и дружили. С тех пор, видать, ему не до нас было, а тут вернулся, проведать свои владения. А ты ступай, теперича ничего уж не поделаешь, сказал половину, значит столько и возьмет. А те первые две коровки, видать, не понравились, вот и вернул!».
Вот и ходил наш Никулин мрачный, зная, что заберет леший свое. Говорил, что тайком собирал гостинцев, да носил с собой, прощения хотел попросить. Но хозяин леса так больше и не вышел к нему.
Автор: December
Источник: 4stor.ru