На кладбище застрелили медведя. Он уже недели две как повадился туда ходить – таскал скудные гостинцы, оставляемые умершим, пугал старушек, что имели привычку едва ли не ежедневно навещать своих покойников, а на днях даже раскопал могилу недавно умершей бабки Ефимовны, сломал гроб и объел её тело. В конце концов мужики – дед Кузьма и одноглазый дядя Егор, последние оставшиеся в Михайловке опытные охотники – решили устроить на него засаду, и сегодня под утро их попытка увенчалась успехом. Сперва со стороны погоста донеслись звуки выстрелов, переполошившие деревенских собак, а с рассветом усталые добытчики с помощью Тольки, шестнадцатилетнего племянника Егора, и его друга Стёпки, приволокли к избам огромную лохматую тушу.
Когда Сашка, с трудом продрав глаза после бессонной ночи, под ворчание возившейся со сковородками матери выбежал на улицу, там уже столпилась вся сельская детвора, да и взрослые не отставали – всем хотелось поглазеть на хозяина тайги. До этого Сашка видел его только на картинках в книжках со сказками, но там он был изображён совсем по-другому – плоскомордый, добродушный, больше похожий на домашнего кота, чем на лесного зверя. У настоящего же медведя морда оказалась узкой и хищной, ухмылка окровавленной пасти с клыками размером с палец вовсе не выглядела доброй, а когти на мощных лапах наводили мальчика на мысли о том, что если бы этой ночью на погосте оказались не охотники с ружьями, а допустим, он сам или его мама, то всё могло бы закончиться очень, очень плохо.
Медведь лежал на телеге, впрягаться в которую мужикам пришлось самим – лошадь, учуяв звериный запах, перепугалась, начала вырывать из рук поводья, и её даже близко не удавалось подвести к месту добычи. Ребятишки, Сашкины сверстники, тоже поначалу боялись, но вскоре осмелели, окружили телегу и принялись дёргать свалявшуюся бурую шерсть, стараясь выхватить пучок побольше, тыкать пальцами в звериную морду и заглядывать в полуоткрытую пасть. Стёпка, даром что уже большой парень, скоро в армию идти – вскарабкался на медведя верхом и с криками «Но, пошла, родимая!» делал вид, что скачет на коне. Да и многие взрослые пребывали в возбуждённом состоянии, особенно дядя Егор – размахивая руками, он раз за разом пересказывал подробности ночной засады, тыкал мёртвого зверя кулаком, щёлкал по носу и выкрикивал при этом слова, за которые Сашку как минимум огрели бы мокрой тряпкой по лицу, вздумай он их повторить.
Собравшиеся вокруг сельчане между тем спорили, что же делать с тушей. Одни, главным образом старики, заявляли, что есть медведя нельзя – он же мертвечину жрал. Другие, напротив, твердили, что в голодные годы – а этот год был именно таким, как, впрочем, и все предыдущие в недолгой Сашкиной жизни – выбрасывать целую гору мяса, которой можно накормить всю деревню и ещё на зиму запасов наделать, будет только полный дурак. Вторых было явно больше, чем первых.
Сам Сашка между тем стоял в стороне, лишь один раз осторожно дотронувшись до кривого жёлтого когтя и тут же испуганно отдёрнув руку. Ему отчего-то казалось неправильным всеобщее веселье, было жалко зверя и как-то неспокойно, тревожно на душе. Вспомнилось, как дедушка рассказывал, что раньше, в старые времена, если добывали медведя, то всегда устраивали в его честь праздник с песнями и танцами. Это делалось для того, чтобы когда убитый хищник вернётся с того света на землю живых – а он обязательно вернётся – то не держал бы зла на охотников и их родню, не начал бы им мстить за непочтительное отношение к себе. Медведь, хоть и мёртвый – он всё видит, всё слышит, и оскорбления не потерпит, поэтому во время праздника его потчевали как дорогого гостя, уговаривали не сердиться и убеждали, что убийство совершили какие-то совсем другие люди, чужаки, а сами охотники тут ни при чём.
Деда говорил, что этот обычай михайловские когда-то переняли от манси. От них вообще много чего переняли – жизнь в тайге требует соблюдения своих, особых правил. В ранешние годы бывало, что утром деревенские мужики, и манси, и русские, шли в церковь в соседнее село помолиться Христу, Богоматери и Николаю-Угоднику, а вечером – в лес, на священную гору, зарезать петуха для лесного бога Чохрынь-Ойки, чтобы тот даровал охотничью удачу и уберёг от подстерегающих в чащобе опасностей. Но то раньше, а теперь уже никто ни в богов, ни в чертей не верит, всё больше в партию – шибко учёные стали. Думают, что ничего нету, один коммунизьм. А тайга-матушка ведь что во времена прадедов была, что сейчас та же самая стоит, кормит-поит-одевает, и она к себе уважения требует. Так что лично он, дед Спиридон, плевал с высокой колокольни и на партию, и на Ленина, и на Джугашвили – беса усатого, чтоб он сдох поскорее.
Такие речи старик заводил только когда выпивал и когда поблизости не было никого из соседей. Сашка, хоть и рос смышлёным пареньком, как-никак читать ещё совсем маленьким выучился, всё равно не понимал половину. Вот, например, что за усатый бес такой? Или почему дедушка ругает Ленина? Все ведь знают, что он был добрым и мудрым, любил детей – так в книжках написано, а советские издательства неправду печатать не стали бы. Впрочем, спорить мальчик не решался, и лишь когда разговор становился совсем уж скучным, просил:
– Деда, а деда, расскажи лучше про медвежий праздник! Как его отмечали? А ты что делал? Ты тогда молодой был, как Толька со Стёпкой? Или вообще как я?
И дедушка охотно рассказывал.
Если убивали медведя, то праздник длился целых пять дней, если медведицу – четыре. Собирались всей деревней, обычно в просторном доме покойного деда Микита, где теперь сельсовет. Со зверя снимали шкуру, но голову не трогали, оставляли целиком – получалась шкура с головой. Её укладывали на большой стол в переднем углу избы, так, чтобы морда лежала на передних лапах, глаза закрывали серебряными монетами, на когти надевали блестящие кольца, спину укрывали шёлковым халатом. Все вошедшие кланялись медведю, целовали его прямо в оскаленную пасть и подносили ему чашки с угощением – хлебом, кашей, вылепленными из теста фигурками зверей и птиц. Также клали табак и ставили чарки со спиртным – медведь сам был когда-то человеком, от этих маленьких человеческих слабостей он тоже не откажется. А с наступлением ночи начиналось самое интересное – приходили ряженые.
Сашка с радостью отдал бы все свои игрушки за то, чтобы хоть раз посмотреть на это действо – настолько красочно дедушка его описывал. Все жители деревни, включая маленьких детей, должны были хоть раз станцевать перед медведем, выказывая тому своё почтение, при этом плясать нужно было обязательно с закрытым лицом. В самый разгар празднества дверь отворялась, и в избу вваливались ряженые в берестяных личинах и вывернутых наизнанку тулупах, сами похожие на медведей. Все тут же расступались, освобождая для них место, и начиналось представление – мужики в масках разыгрывали сюжеты из жизни далёких предков, изображали сцены охоты и рыбной ловли, порой рычали, выли и бегали на четвереньках, подражая зверям. Некоторые из них наряжались духами и исполняли дикие, безумные танцы – так искусно, что, по словам дедушки, ему и другим присутствующим казалось, будто это действительно настоящие обитатели иного мира вышли из тайги и решили заглянуть к людям на огонёк.
Такие действа устраивались каждую ночь на протяжении всех дней праздника, и только потом, когда медведь, как считалось, наконец удовлетворялся устроенными в его честь торжествами, его мясо можно было варить и есть. Если же сделать это раньше или провести праздник недостаточно хорошо, то зверь обидится и непременно отомстит. И сейчас, глядя на огромные клыки и когти, Сашка прекрасно понимал, почему в те далёкие времена дедушкиной юности медведя боялись даже мёртвого, и почему никто никогда не решился бы нарушить неписаные правила колдовской игры, рискуя навлечь на себя его гнев.
– Сашка, Сашка! Где ты, пострелёнок?! – вырвал мальчика из раздумий послышавшийся за спиной окрик матери.
– Тут я, мама! – отозвался он и немедленно начал протискиваться назад сквозь толпу. Маму, школьную учительницу, которую дети постарше уважительно называли Антониной Спиридоновной, лучше не злить – она строгая, того и гляди перетянет по заднему месту ивовым прутом. Сашке этого совсем не хотелось.
– Куда опять ускакал без шапки? Чай не июль месяц, – мать крепко ухватила отпрыска за руку, – Вот простынешь, подхватишь воспаление лёгких, увезут тебя в райцентр в больницу и будут три раза в день уколы ставить.
– Так не холодно же, – оправдывался тот. Осень и в самом деле выдалась тёплой, в прошлом году к этому времени уже давно замёрзла речка и лежал снег.
– Я тебе дам, не холодно. Быстро домой, завтракать, я кому оладьи пекла?
При мысли об оладьях Сашка повеселел:
– Иду, иду! Извини, я больше так не буду.
– Не будет он, как же… – усмехнулась Антонина и споро зашагала к избе, таща сына за собой, словно собачонку на верёвке. Она всегда ходила быстро, будто не чувствуя усталости, а семилетний Сашка вечно отставал и начинал канючить. Сейчас, впрочем, пройти нужно было не больше пары сотен шагов, Михайловка – деревня маленькая.
– Ма… – потеребил паренёк мать за рукав, – Мам, а медвежий праздник будет?
– Какой ещё праздник? – недовольно передёрнула плечами женщина, – Что, опять дед свои небылицы рассказывал? Люди раньше были тёмные, верили во что попало, вот и занимались всякими непотребствами, а сейчас уж двадцатый век на дворе, скоро в космос полетим. Ты же октябрёнок, сам понимать должен.
Сашка действительно уже был октябрёнком – приняли недавно, дали значок. Верить в нечистую силу ему никак не полагалось, но как тут не верить, если тайга – вот она, за околицей, бескрайняя, страшная, и чего там только нет. Мама говорит, что всему есть научное объяснение, но когда ночью шебуршит что-то в сенях, постукивает в окно, выходящее в сторону леса, когда слышатся чьи-то лёгкие шаги на чердаке – поневоле вспоминаются истории о чертях, домовых и леших, которые шёпотом пересказывает друг другу деревенская ребятня, а порой и взрослые. Вот хотя бы деда. Кому же доверять – ему или матери? На этот вопрос у мальчика не было ответа.
Дома Сашку немедленно погнали мыть руки и садиться за стол. Во время завтрака он незаметно припрятал одну оладью, чтобы отнести её медведю – хотя бы так почтить его. Ну а что: носят же на кладбище разные угощения покойной родне, а медведь – он ведь почти человек, как говорит дедушка. Но после еды мама отправила заниматься домашними делами – прибрать в избе, натаскать воды из колодца, подбросить сена козам и зерна курам. Так что когда мальчику удалось наконец выбраться на улицу с остывшей лепёшкой за пазухой, тушу зверя на прежнем месте он уже не обнаружил – её освежевали, разделали, а мясо хозяйки унесли по домам, готовить. Лишь мохнатая шкура осталась висеть на заборе около дома дяди Егора. Возле неё уже никого не было, всё интересное осталось позади и теперь даже детвора разбежалась кто куда. Оглядываясь по сторонам, Сашка подкрался к соседскому забору, и не придумав ничего лучше, положил своё подношение прямо в сухую траву около шкуры, свисавшей с покосившейся дощатой ограды до самой земли. Хотел было как-то обратится к медведю, поговорить с ним, но никакие слова в голову не приходили, а тут ещё раздались за поворотом чьи-то шаги и голоса, и паренёк, испугавшись почему-то, опрометью бросился в сторону своей избы, пока никто не застал его за совершением этих суеверных действий, совершенно не приличествующих советскому без пяти минут школьнику.
Спать все домашние улеглись рано – умаялись за день, да и в предыдущую ночь, ни свет ни заря разбуженные выстрелами и собачьим лаем, толком не отдохнули. Однако Сашка ещё долго ворочался с боку на бок – чувство смутной тревоги никак не покидало его. Что, если старые сказки не врут, и рассерженный дух мёртвого медведя действительно бродит где-то поблизости? Вот что-то зашуршало за окном – может, соседский пёс пробежал, а может, и нет. И вот это что за шум – неужто рычит кто-то? А, нет, это дедушка захрапел. И тут же проскреблось что-то по наружной стене избы, словно когтями провели по брёвнам. Деревенский дом всегда полон самых разнообразных звуков, особенно ясно слышимых в ночной тишине, и всегда кажется, что это кто-то ходит, крадётся, подбирается незаметно, чтобы схватить тебя и утащить в темноту. Вздрогнув, Сашка натянул на голову одеяло, и так и лежал неподвижно, закрыв уши ладонями и боясь пошевелиться, чтобы ненароком не привлечь внимание того, что скрывается в густом непроглядном мраке осенней ночи.
Антонине тоже не спалось – вспомнился вдруг покойный муж Тимофей, Сашкин отец, так и не вернувшийся с войны. Под самый конец, уже в Германии, настигла его шальная пуля. Там, на чужой земле, и похоронили – даже на могилку не прийти, не поплакать. Сашка, родившийся в сорок четвёртом, после того, как Тимофей, получив ранение и медаль «За отвагу», приезжал домой на побывку, отца даже ни разу не видел. А потом, через три года, простудился и в несколько дней сгорел от лихорадки старший сын, вслед за которым умерла и бабушка, мать Антонины. Женщина очень надеялась, что на этом череда смертей в их семье закончится и можно будет наконец пожить спокойно, вырастить хотя бы младшего, благо и страна начала наконец понемногу восстанавливаться после разрушительной бойни. Сашка рос крепким и здоровым, да и умён был не по годам, но всё же иногда, такими вот тихими бессонными ночами, накатывал на Антонину страх – что, если не справится, не убережёт? Один ведь он у неё остался, не считая отца, а тому уже под восемьдесят, долго ли ему ещё. Эх, был бы муж рядом…
Не спал и дед Спиридон – только вроде провалится в неглубокую беспокойную дрёму, даже храпеть начнёт, как тут же словно что-то вырывает его обратно, не даёт по-настоящему сомкнуть глаз. Старик, как обычно, вспоминал молодость, когда он был лучшим охотником на деревне и в сезон буквально жил в лесу, приходя домой лишь раз в пару недель – приволочь добычу, попариться в бане и уйти обратно. У деда был хороший учитель – тот самый Микит, родом из манси, в избе которого собирались в старые времена на медвежий праздник. Он научил Спиридона не только ходить по звериным тропам и выслеживать добычу, но и договариваться с хозяевами леса, с духами-пупыг, с менквами и мис-хумами, приносить им правильные жертвы в правильное время и замечать посылаемые ими знаки. Вот уже лет сорок, как сгинул Микит в тайге – манси говорили, что его позвала мис-нэ, лесная дева, и он ушёл в чащобу, чтобы остаться там с ней навсегда. Может быть, сам стал мис-хумом, лесным человеком, и живёт со своей супругой по сей день где-то в глуши, где никогда не ступает людская нога, а может, давно уж растащили кости старого охотника лисы да росомахи. Спиридон верил, что когда-нибудь, когда настанет его черёд отправляться в Йоли-Пала, страну мёртвых, он это узнает.
* * *
Утро принесло тревожные вести – все, кто накануне ел медвежатину, внезапно расхворались. Едва ли не половина деревни разом слегла в горячке, как при гриппе, только ещё с тошнотой и болями в животе. Некоторые вообще не могли подняться с постели и начали бредить. Сашка подслушал разговор мамы с перепуганной тёткой Агафьей, Стёпкиной матерью – сама она мясо не ела, а вот сын наворачивал за обе щеки, и ночью ему поплохело, да так, что к утру, по словам Агафьи, он даже перестал её узнавать, всё твердил про каких-то чертей, бормотал что-то невнятное и был горячий, как печка.
В Михайловке не было ни своего врача, ни даже телефона, и нужно было посылать кого-то за помощью в райцентр, а это километров сорок по размытой осенними дождями дороге. Машин тоже не было, так что либо на телеге, либо верхом. Да и кого отправлять – мужиков в деревне раз, два и обчёлся, большинство забрала война, а кто пережил её, те все как один и слегли сегодня, остались старики, дети да бабы. Так и вышло, что ехать выпало Антонине – она ещё молодая, крепкая, и в седле держаться умеет, и с ружьём обращаться. Без ружья никак нельзя, в лесу волки бродят. Хоть и не зима ещё, не успели они пока оголодать, но мало ли что.
Женщина наскоро собрала нехитрые припасы в дорогу, переоделась в мужскую одежду, чтобы сподручнее было сидеть верхом, потрепала Сашку по рыжей, в отца, шевелюре, поцеловала на прощание и ловко взобралась на гнедую Егорову кобылу.
– Мама, не уезжай! – в который раз захныкал мальчишка, – А вдруг звери? Страшно…
– А это на что? – улыбнулась мать и кивнула на висевшую за плечами двустволку, заряженную крупной картечью, – Скоро вернусь, и соскучиться не успеешь. Давай, слушайся дедушку и со двора ни на шаг, понял?
– Понял… – всхлипнул Сашка и утёр грязным кулачком выступившие на глазах слёзы. Он ещё долго смотрел вслед удалявшейся фигуре наездницы, пока та не скрылась за поворотом на соседнюю улицу, а потом медленно побрёл в избу. Мама могла и не запрещать выходить – всё равно гулять и играть сегодня совершенно не хотелось, да и вообще деревня как будто вымерла, все сидели по домам со своими больными. На пороге стоял дедушка – в холодное время года он редко выбирался наружу, только летом иногда ходил на рыбалку, а чаще просто сидел на лавочке у забора и курил трубку.
– Деда, а когда мама вернётся? – спросил паренёк, тяжело вздохнув.
– Нууу… – пошамкав губами, протянул старик, – Раньше завтрашнего вечера не жди, чай, не ближний свет. Да ты не боись, внучек, мамка у тебя боевая. Когда в девках ходила, на охоту с парнями бегала, и веришь, нет, била белке в глаз – не каждый мужик так сможет. Ух, фулюганкой была, сладу не найти. Как-то пристал к ней один пьяница из соседнего села, так она его коромыслом так огрела, что неделю потом встать не мог. Куда там волкам, не по зубам она им. Ну, чего тут рассусоливать, пошли лучше чай пить.
Остаток дня Сашка просто валялся на кровати и читал книжку про индейцев, а дедушка, затопив печь и нажарив картошки на ужин, слушал радио, по которому как всегда передавали какую-то скучную тягомотину про повышение надоев. Темнело, ходики на стене отсчитывали часы, а с улицы по-прежнему не доносилось ни звука, не считая лая собак и далёкого мычания чьей-то коровы. Перед сном деда пришёл рассказать сказку – сказки у него были совсем не такие, как в книгах, каждый раз новые и очень интересные, но в этот раз Сашка, не выспавшийся прошлой ночью, провалился в дремоту уже на середине истории про мужика из соседней деревни, заблудившегося в лесу и повстречавшегося с лешим. Старый Спиридон, поправив внуку одеяло, тоже отправился спать.
Сны мальчику снились беспокойные, пугающие. Вот они с мамой идут по лесу солнечным летним днём и собирают грибы, но внезапно погода портится, небо затягивается тёмными тучами, из которых сыплются крупные хлопья мокрого снега. В кустах неподалёку раздаётся утробное звериное рычание и треск ломающихся веток – кто-то идёт к ним. «Мама, мама! – кричит Сашка, – Бежим отсюда, там медведь!» Но мама только улыбается, садится верхом на неизвестно откуда взявшуюся лошадь и скрывается в темноте, оставив сына наедине с тем, что рычит в кустах уже совсем близко. И вот показался медведь – он огромный, идёт почему-то на задних лапах, а глаза у него человеческие. Зверь окидывает мальчишку пристальным взглядом, проходит мимо, опускается на четвереньки и устремляется в погоню за уехавшей матерью, а через несколько секунд из чащи раздаётся истошный женский крик.
Сашка вскинулся, больно ударившись головой о железную спинку кровати. Его била крупная дрожь, в ушах до сих пор стоял полный смертельного ужаса вопль. Паренёк хотел было заплакать и позвать дедушку, но почему-то стало стыдно – не маленький ведь уже, скоро в школу пойдёт, нечего ему пугаться каких-то там кошмаров, как трёхлетке. С мамой всё в порядке, она наверняка уже приехала в райцентр, а там много людей, там милиция, никакой медведь туда не сунется. Переночует и завтра вернётся с доктором. Просто плохой, глупый сон, надо поскорее его забыть, вот и всё.
В этот момент крик раздался снова.
На сей раз это уже точно было не во сне – кричали где-то за окном, в стороне соседских изб. Резко хлопнул выстрел и по улице промчалось что-то большое, тяжёлое, громко топающее и фыркающее на ходу. Снова кто-то завопил, послышались переполошённые голоса и детский плач, а потом вдруг разом по всей деревне завыли собаки – тоскливо, по-волчьи. Сашка не мог больше сдерживаться и уже собрался было заорать, но его рот внезапно зажала холодная морщинистая рука:
– Тссс, тихо, тихо, малой. Я здесь, не бойся, – прошептал дедушка, – Ты только не кричи, не надо. Не будешь кричать?
Трясущийся мальчик отрицательно помотал головой, и старик убрал руку, присев на край кровати. Сашка тут же испуганно прижался к нему:
– Деда… Что это? Что случилось?
– Не знаю, – мрачно вздохнул тот, – но главное не шуметь, и никто к нам не полезет. А если полезет, я его ужо угощу свинцом-то.
Выстрелов больше не было слышно, но встревоженные перекрикивания односельчан не утихали. Вскоре кто-то подошёл к их дому, светя в окошко керосиновой лампой:
– Спиридон! Эй, Спиридон! Вы как там с внуком, живые? – послышался голос соседки, тёти Кати. Дедушка махнул ей в окно и поковылял к двери, набросив на плечи свой поношенный армяк. Сашка сунулся было следом, но старик лишь шикнул на него:
– А ты куда? В избе сиди. Чую я, там не для ребячьих ушей речи.
Подслушать беседу не удалось – говорили слишком тихо. Минут через десять дед вернулся с ружьём, которое принёс из сеней:
– Давай, спать ложись, а я посторожу. Сейчас уж ничего не будет, всё тихо.
– Это был медведь, да? – тихо спросил Сашка, – Ему не устроили праздник, и он пришёл? Он нас всех съест теперь?
– Тьфу, скажешь тоже, – отмахнулся дедушка, но голос его заметно дрогнул, – К Селиверстовым волк забрался, порося задрал. Ну, шуганули его.
– А кричал кто?
– Так хряк и визжал, наверное, – старик почему-то отвернулся, – Ладно, не забивай голову, иди спи. Завтра уже мать приедет.
Сашка подумал, что существо, пробежавшее под окнами, было уж точно крупнее волка, а голос кричавшего совершенно не походил на поросячий визг, но промолчал. Всё равно дедушка больше ничего не скажет – лучше и в самом деле попытаться заснуть. Мальчик улёгся в кровать, и несмотря на пережитый страх, недосыпание на протяжении вот уже трёх ночей вскоре взяло своё.
Спиридон сидел у окна с ружьём на коленях, прислушиваясь к дыханию внука. В который раз он уже порадовался, что в их семье никто проклятое мясо не ел. Самому ему приходилось пробовать медвежатину не раз и не два, никогда ничего плохого от неё не случалось, а уж о таком, чтобы свежей убоиной разом отравилось полдеревни, дед вообще в жизни не слышал. Что-то тут было нечисто… События же этой ночи вообще ни в какие рамки не шли.
Разумеется, не было никакого волка, старик придумал это на ходу, чтобы хоть как-то успокоить перепуганного мальца. Егор Селиверстов, тот, что накануне ходил на медведя на пару с лысым Кузьмой, вчера тоже слёг, и ему, пожалуй, пришлось тяжелее всех. Думали уже, что до утра не доживёт, а его, видать, ночью-то отпустило, да только не совсем – бесовская хвороба отняла у мужика разум. Зарубил топором жену и сына, а потом попытался вломиться к соседям. Там его встретил дед Евграф, даром что по избе еле ходит, а ружжо руки ещё держат – пальнул картечью, вроде даже попал, но не убил, убежал душегубец в лес. Вот и караулил теперь Спиридон – вдруг вернётся, окаянный.
Не шли из головы слова внука о медвежьем празднике – вдруг и вправду обозлился зверь? Но ведь он первый пришёл к людям, и пришёл не с добром. Разрывать могилы – где это видано? Для таких праздник редко устраивали даже в старые времена, напротив, зачастую их всячески ругали, поносили, а иногда и нарочно разбрасывали кости по округе, чтобы медведь-разбойник не мог больше возродиться. А может, это и не медведь вовсе был, а злой пауль-йорут или куль явился в его облике? Или даже сам Куль-Отыр, бог смерти? Вот был бы жив сейчас Микит – он бы точно разобрался, в чём дело, он и духов видел, и с бубном-койпом камлать умел, даже без панха, священного гриба-мухомора. Не зря родичи называли его няйтом, колдуном по-русски. Эх, плохо Спиридон учился у старого манси, плохо…
* * *
Выбравшись на разбитую лесную дорогу, с обеих сторон окружённую стеной темнохвойного леса, Антонина сперва ехала шагом, но потом, подумав, что осенний день короток, а ночевать на обочине совсем не хочется, крепко обхватила ногами покатые кобыльи бока и пустила лошадь рысью. Упасть она не боялась – держаться в седле умела, пожалуй, получше многих, даром что скакала в юности наперегонки с парнями и неизменно одерживала верх. То замедляясь, чтобы гнедая немного передохнула, то снова увеличивая скорость, женщина провела в пути уже часа три, однако до захолустного городка, что считался административным центром их огромного района, оставалось ещё долго. Нужно было спешить.
Похолодало, и хмурое небо всем своим видом напоминало о том, что вот-вот уже наступит суровая северная зима. Закутанная в шаль и овчинный полушубок наездница поёжилась и в который раз пихнула кобылу пятками, понуждая прибавить шагу. Лес безмолвствовал, тишину нарушал только цокот копыт, завывания ветра в кронах вековых елей да пересвист снегирей. Усталость и монотонное однообразие окружающего пространства брали своё – Антонина начала проваливаться не то чтобы в дрёму, но в какое-то мечтательное, отрешённое от действительности состояние. Снова полезли в голову воспоминания о погибшем муже – как они познакомились на танцах в сельском клубе, как первый раз поцеловались, как любили друг друга в стогу свежего сена тёплой июльской ночью и как их после этого застигла гроза, промочив до нитки. Как Тимофей ласково обращался к ней с той завораживающей интонацией, с какой умел говорить только он один – Тоня, Тонечка…
– Тонечка!
Антонина вскинулась, резко рванув поводья, от чего лошадь обиженно заржала и встала как вкопанная. Оклик прозвучал, казалось, совсем близко, буквально в двух шагах. Что это? Неужто заснула на ходу? Этого ещё не хватало, так и на землю грохнуться недолго.
– Тоня! Любимая! Постой! – раздалось откуда-то справа, из густой, заваленной буреломом чащи. Тот самый до боли знакомый голос, низкий, с лёгкой хрипотцой, вскруживший когда-то голову молодой девчонке, он мог принадлежать лишь одному человеку. Мёртвому человеку.
Холодная дрожь пробрала женщину до костей, и несмотря на то, что в бога она никогда не верила, Антонина вскинула руку и неумело перекрестилась. Хотелось немедленно послать гнедую в галоп и унестись прочь от проклятого места, однако против своей воли насмерть перепуганная путница оставалась на месте, напряжённо вглядываясь в придорожные заросли. И там, в паре десятков метров, наполовину скрывшись за поросшим седым лишайником деревом, действительно кто-то стоял. Страх внезапно сменился злостью – никак пошутить над ней решили, черти окаянные! Наверняка из соседнего села кто-нибудь, из Елового, там те ещё архаровцы живут. Антонина сдёрнула с плеча ружьё:
– Эй, ты, крикун хренов! А ну выходи, не то продырявлю тебе пузо-то!
Тёмная фигура сделала шаг вперёд, затем другой, третий. Всё та же запомнившаяся в последнюю встречу прихрамывающая походка – муж был ранен в ногу. И даже форма вроде солдатская, знакомый зелёный китель. Нет, не может быть…
– Тонечка! Я это, Тимофей! Не убили меня, вернулся я, к тебе вернулся! – снова воскликнул человек и почти побежал вперёд, широко раскинув руки. Правда, черты его так и не удавалось рассмотреть за мохнатыми еловыми лапами, но Антонине этого уже и не требовалось.
– Тимоша, родной! Живой! – закричала женщина на весь лес, резво спрыгнула с почему-то затрясшейся, как осиновый лист, лошади, и помчалась навстречу тому, кого похоронила много лет назад, роняя слёзы и запинаясь за торчавшие из земли корни. И только в последний миг перед тем, как заключить давно оплаканного супруга в объятия, она наконец увидела, что на месте его лица была оскаленная медвежья морда.
* * *
Утром резко похолодало, небо затянуло хмурыми тучами, из которых посыпались первые белые хлопья – поначалу робко, а потом всё гуще и гуще, полностью укрывая собой промёрзшую чёрную землю и остатки сухой травы. Раньше Сашка всегда радовался наступлению зимы, ведь можно было кататься с горки в овраге за деревней, лепить снеговиков и играть с другими ребятами в снежную войнушку, когда одна группа обороняет «крепость» – старый заброшенный сарай деда Кузьмы – а вторая атакует, обстреливая первую снежками.
Однако сейчас было не до того. Над Михайловкой повисла мрачная тишина, в которой был отчётливо слышен шорох падающего снега, поглощавшего, казалось, все прочие звуки. Дедушка строго-настрого запретил выходить на улицу, да и сам сидел дома, приглядывая в окошко за внуком, невесело играющим во дворе. Соседи тоже не подавали признаков жизни, только раз мимо ограды прошла группа из четырёх женщин и одного старика – молчаливые, насупленные и с ружьями за плечами, показавшиеся какими-то чужими, несмотря на то, что всех их Сашка знал. Эх, скорее бы мама вернулась…
Играть в одиночку быстро наскучило, возвращаться в избу тоже не хотелось, и Сашка, обнаружив, что деда куда-то отошёл от окна и не смотрит за ним, залез на забор – не гулять, так хоть поглядеть на пустынную улицу, пусть там и не было ничего интересного, кроме всё того же снега да пары ворон, клюющих что-то около дома тётки Агафьи. Мальчик заметил, что над некоторыми избами не поднимается дым – неужели их жильцы не мёрзнут? Дедушка ещё с самого утра печку затопил, и теперь время от времени ходил подбрасывать в неё дрова, чтобы прогрелась получше. Нет, сейчас, конечно, ещё не январь месяц, тогда-то вообще морозы будут стоять такие, что топить придётся три раза в день, но всё равно не жарко.
– Привет, – раздалось вдруг откуда-то снизу, так неожиданно, что Сашка чуть было не свалился с забора. На улице стоял незнакомый парнишка примерно его возраста, очень тощий и бледный, одетый в серую школьную форму с широким ремнём – первоклассник, наверное. Он слегка улыбался уголками губ, отчего улыбка выходила какой-то грустной, и переминался с ноги на ногу, словно бы в чём-то провинился и теперь чувствовал себя неуверенно.
– Здравствуй, – чуть помедлив, ответил на приветствие Сашка, – А ты кто?
– Мишка я, – ткнул тот себя пальцем в грудь, как будто показывая, что Мишка – это именно он, а не кто-то другой, – А ты Саня, я помню. Пойдём поиграем?
– Нельзя, – вздохнул Сашка, – дедушка не разрешает со двора уходить. А ты из соседней деревни, да? Из Елового? Или из Янкылмы? Я тут в Михайловке всех знаю, а тебя ни разу не видел.
– Нет, я здешний, – Мишка опустил глаза и ковырнул снег носком ботинка, – И ты меня видел, просто не помнишь, а я помню.
– Ну нет, я бы не забыл, – надулся Сашка, всегда считавший свою память очень хорошей, – Ты врун!
– Я никогда не вру! – в свою очередь обиделся гость, – Сам такой! Я и твою маму знаю, её Антонина Спиридоновна зовут, и дедушку Спиридона знаю. А папу твоего звали Тимофей. Теперь веришь?
– Верю, верю, – Сашка поспешно закивал, поймав себя на мысли, что обижать таинственного Мишку, несмотря на тщедушный вид пацана, ему почему-то совсем не хочется. Это было как будто дразнить соседского пса Мухтара. Тот вроде и добрый, но когда глупый Толька однажды в шутку ударил его палкой по спине, кобель не залаял, не завизжал – он просто слегка мотнул головой, щёлкнул зубами, и хоть с тех пор прошло уже два года, шрам на полруки у Тольки до сих пор.
– Вот и хорошо, – улыбнулся Мишка, передумав сердиться, – А я вообще много знаю. Почти всё! Хочешь, спроси что-нибудь?
– Ну, тогда… – задумался Сашка, – Если много знаешь, тогда скажи, что ночью в деревне случилось? И когда мама вернётся?
– А сам-то как думаешь? – хмыкнул тот, – Медведь приходил. А дедушка тебя обманул, сказал, что волк. Но он не со зла, просто не хотел, чтобы ты пугался.
– А я и не испугался! Не боюсь я медведя! – мальчишка хотел было топнуть ногой, но вовремя вспомнил, что сидит на заборе, и ограничился ударом кулака по мокрой деревяшке, – А что он хотел? Праздник?
– Праздник он теперь сам себе устроит, – Мишка заговорил тише, непривычно растягивая слова, голос его стал каким-то невыразительным, монотонным, – Но ты правильно делаешь, что не боишься. Он тебя не тронет, ведь ты один его покормил. А мама придёт на пятый день, сегодня не жди.
– До-олго… – расстроился Сашка. Он теперь уже безоговорочно верил всем словам этого странного паренька в лёгкой школьной рубашке… Слишком лёгкой для такой промозглой погоды.
– Мишка, а тебе не холодно? Вон, бледный весь уже.
– Мне не бывает холодно, – всё таким же бесцветным голосом протянул гость, – Так что, хочешь играть?
– Говорю же, дедушка не отпускает, – Сашка махнул рукой, – А может, ты к нам зайдёшь? Погреешься в избе заодно.
– А что, можно? – оживился вдруг Мишка, – Приглашаешь?
Не успел мальчик ничего ответить, как позади раздался недовольный крик дедушки:
– Сашка, остолоп! Ну-ка слезай оттуда, доски сырые, шею себе свернёшь!
– Да я только поглядеть, – начал оправдываться тот, ужом соскользнув на землю.
– Я тебе погляжу! Вот же непослушный… Ты с кем там разговаривал, кстати? – нахмурился Спиридон.
– С Мишкой, – дёрнул плечами внук и потупил взгляд. Он знал, что дедушка его не накажет, но всё равно чувствовал себя виноватым – залезать на высокий, занозистый забор с то тут, то там торчавшими ржавыми гвоздями было опасно, об этом Сашке говорили не раз и не два.
– С каким ещё Мишкой? – не понял старик, – Со Стёпкиным дедом, что ли? Так он тебе не Мишка, а Михал Иваныч, ишь, совсем распоясались, мальцы!
– Да нет же, – рассмеялся Сашка и затараторил, – Он пацан, как я! Даже похож немного, тоже рыжий. Никогда, правда, его не видел, но он меня знает. И тебя, и маму, и даже папу, всех по именам назвал! Да вон он, за воротами стоит – можно его в гости пригласить? Ну пожалуйста!
Дедушка вдруг побледнел, губы его мелко затряслись. Стальной хваткой вцепился он в плечо внука, больно сжав его, и поволок за собой:
– А ну в дом, живо!
Не успел Сашка оглянуться, как был усажен на лавку около печи, где и остался, не решаясь даже пошевелиться – настолько напугала его перемена в поведении обычно спокойного и добродушного деда. А тот, оказавшись в избе, первым делом запер на засов дверь, зашторил все окна, а затем, кряхтя, полез по приставной лестнице на чердак и минут десять там копошился. Спустился же он и вовсе в странном виде – в какой-то до невозможности пыльной шубе мехом наружу, с чёрной тряпкой на лице, а в руках держал глиняную плошку, из которой поднимался густой терпкий дым.
– Деда! – испуганно пискнул было мальчишка, но старик лишь злобно шикнул на него:
– Сиди! И чтоб ни звука!
Бормоча что-то непонятное и размахивая дымящейся посудиной, дедушка начал обходить избу по кругу. Чадящие клубы, горько пахнущие хвоей, быстро заполнили всё помещение – в горле запершило, заслезились глаза, но дрожащий Сашка изо всех сил сдерживал рвущийся наружу кашель. Внезапно снаружи в стену что-то ударило, да так, что затрещал весь дом и зазвенели тарелки в шкафу.
– Пошёл в пёсью сраку, едрить твою через коромысло! – не своим голосом зарычал дед, – А не то разрою могилу да кости разбросаю, будешь знать!
Жуткой силы удар раздался снова, только теперь уже с другой стороны, а затем вдруг послышались быстрые лёгкие шаги прямо по брёвнам, как будто кто-то, наплевав на закон земного притяжения, знанием которого хвастались старшие ребята, учившиеся в школе, пробежал вертикально по стене от земли до самой крыши. Тут уж Сашка не выдержал и расплакался – как маленький, во всю глотку, роняя слюни и захлёбываясь соплями, и от этого крика ему неожиданно полегчало, а потом и вовсе окружающий мир вместе со всеми его страхами стал удаляться куда-то на задний план, уступая место тихой и безмятежной пустоте беспамятства. Лишь однажды сквозь зеленовато-чёрную пелену проступил образ дедушки – уже в нормальной одежде, с привычной улыбкой на лице и кружкой в руке:
– Ну всё, всё уже, не реви. Ушёл он. На-ко вот, выпей.
Паренёк послушно сделал несколько больших глотков обжигающего варева и провалился обратно в темноту.
Очнулся Сашка только на следующее утро в своей постели. Вчерашние события вспоминались смутно, будто происходили во сне, а не наяву, да и вообще состояние было какое-то непонятное, спутанное, а голова тяжёлая, как после высокой температуры. Хотелось выйти на улицу, размяться, подышать свежим воздухом, но дедушка на сей раз не выпустил внука даже во двор:
– Лучше книжку, вон, почитай, грамотный ведь. Вот вырастешь, тоже учителем станешь, как матушка, а может, и прохвессором каким, – потрепал Спиридон мальчишку по лохматой копне рыжих волос и направился к двери, – А я пока баню истоплю, мыться сегодня пойдём.
Баней обычно занималась мама – деду было уже тяжело носить здоровенные вёдра с водой от дальнего колодца, находившегося на соседней улице. Имелся, правда, ещё и ближний – прямо за домом, в зарослях смородины, но он давно зарос тиной и служил теперь пристанищем лягушкам, выводившим в нём по весне своих головастиков, так что брать оттуда воду желающих не находилось. Ходить париться Сашка всегда любил – можно было брызгаться водой, плескать ею на раскалённую каменку, отчего та шипела, словно огромная кошка, и выпускала целые клубы пара, а ещё заглядывать под полок – вдруг удастся увидеть банника или другую нечистую силу, которая, как рассказывали старики, там обитает? Правда, будет это всё не раньше вечера, растопка – дело не быстрое.
Читать получалось плохо, буквы прыгали со строчки на строчку, никак не желая складываться в слова. Осилив пару страниц «Робинзона Крузо», мальчик отложил книгу и просто уставился в потолок, по которому медленно ползла невесть откуда взявшаяся поздней осенью муха. Давила тишина – вот уже второй день деревня не издавала ни звука, будто все люди внезапно собрались и куда-то ушли. Или не ушли, а умерли от той неведомой болезни и лежат теперь мёртвые в своих избах, вот так же, как он сейчас, пялясь на потолок невидящими глазами. Приедет мама с доктором, а лечить уже и некого. Если вообще приедет… Нет, нет, конечно, приедет. Надо гнать подальше эти трусливые мысли, ведь деда же сказал, что бояться нечего, мама справится, ей не впервой. Да и Мишка тоже говорил.
Мишка… Этот бледный пацанёнок, умеющий бегать по стенам, конечно, напугал Сашку до полусмерти – точнее, больше напугало поведение деда, который никогда раньше не делал таких странных вещей. Но сам незваный гость ведь никому вреда не причинил, наоборот, звал поиграть, а ещё пообещал, что мама придёт на пятый день – уже завтра, и Сашка почему-то ему верил. Эх, скорее бы… Надоело уже бояться.
* * *
Спиридон между тем, умаявшись таскать воду, присел немного передохнуть на лавку у ворот. Да, отвык он от такой работы – всего несколько раз сходил, а уже заломило спину, закружилась голова. Ну да ничего, в бане попарится и всё пройдёт. Не это сейчас беспокоило старика – за всё время он не увидел и не услышал на улице ни одного человека, и даже вездесущие собаки куда-то пропали, лишь одиноко мычала в чьём-то хлеву недоеная корова. И печи почти никто не топил – дымили всего одна или две трубы. Надо зайти к соседям, проверить, как они там, может, помощь какая нужна. Хотя чем он сейчас может помочь, ему за внуком бы уследить да самому не свалиться, и то хорошо.
Кряхтя и ругаясь про себя, Спиридон поднялся и поковылял к дому соседки Катерины, что навещала их с Сашкой той первой ночью – она вроде должна быть здорова, может, хоть расскажет, что приключилось в деревне за эти дни.
Калитка оказалась не заперта, и даже более того – слегка приоткрыта, словно бы приглашая войти. Нехороший знак… Кто в такое время, когда где-то неподалёку бродит сумасшедший с топором, да и вообще происходит что-то непонятное и страшное, стал бы оставлять ворота распахнутыми? Настороженно оглядевшись по сторонам и прислушавшись, но не заметив ничего подозрительного, старик шагнул во двор.
Первое, что бросилось в глаза – пустая собачья будка. Цепь, на которой сидел раньше молчаливый кудлатый Мухтар, теперь валялась на земле, заканчиваясь разорванным напополам ошейником, а рядом лежала большая обглоданная кость, на которой ещё виднелись остатки мяса – видимо, того самого злополучного медведя. Всё это было уже припорошено тонким слоем свежевыпавшего снега, на котором не виднелось никаких следов – значит, по крайней мере сегодня из дома никто не выходил. Спиридон внезапно вспомнил, что и на улице по дороге к колодцу снежный покров всюду оставался нетронутым, не считая разве что отпечатков его собственных валенок.
Старик хотел было постучать и окликнуть соседку, но что-то удержало его от этих, казалось бы, простых и естественных в подобной ситуации действий. Долгие годы, проведённые в тайге, приучили Спиридона доверять своему чутью, и сейчас это чутьё подсказывало, что не стоит шуметь и привлекать к себе внимание. Поэтому он просто осторожно потянул на себя тяжёлую дверь избы, уже не удивившись тому, что та тоже оказалась не заперта, недовольно сморщился от её скрипа, хоть он и был совсем тихим, и стараясь ступать как можно аккуратнее, вошёл в тёмные, негостеприимные сени, словно в логово неизвестного, но очень опасного зверя.
И сразу же услышал пение – негромкое, монотонное, оно доносилось из жилой части дома, от которой деда сейчас отделяло почти неосвещённое пространство сеней, загромождённых всяким хламом. Голос был сухой, надтреснутый, высокий, но вроде бы мужской – он явно не принадлежал ни Катерине, ни кому-то из тех односельчан, что могли бы зайти навестить её, однако казался при этом смутно знакомым, будто бы слышанным когда-то очень давно, но сейчас уже почти забытым. Именно это не до конца оформившееся ощущение узнавания настолько захватило Спиридона, что он мигом забыл и об изначальной цели своего визита, и об ощущении непонятной опасности, и изо всех сил напряг слух, пытаясь понять, о чём песня – почему-то это казалось очень важным. Получалось плохо, разобрать удалось только одну постоянно повторяющуюся строчку: «Уйкве, санкамлэн, уйкве, кеньсямлэн…» Пели по-мансийски, и мотив тоже был знаком. Неожиданно накатила волна слабости, поплыли пятна перед глазами, заколотилось изношенное сердце. Да, теперь он вспомнил. Он знал, что однажды это произойдёт, ждал этой встречи и страшился её. Что ж, значит, настало время, надо собрать последние оставшиеся силы и идти вперёд, навстречу неизбежной судьбе. Шаг, другой, третий… Вот и всё.
Открывая последнюю, внутреннюю дверь, Спиридон уже не сомневался, кого за ней увидит. Так и случилось. Микит сидел за столом и при тусклом свете чадящей керосинки оборачивал разноцветными меховыми лоскутами какую-то деревяшку, напевая себе под нос давно всеми забытую песню, из тех, что доводилось когда-то в далёкой юности слышать на медвежьем празднике. Он совсем не постарел за прошедшие четыре десятилетия, и даже одет был так же, как в тот день, когда ушёл на охоту в последний раз. Изменились только глаза. Хоть Спиридон и не помнил уже, какого цвета они были у старого няйта раньше, но был совершенно уверен – точно не такие. У человека таких быть не может.
– Паща олэн, Спиридон-ойка, – не отрываясь от работы, поприветствовал вошедшего бывший наставник.
– Здрав будь, Микит, – медленно проговорил старик, поймав вдруг себя на мысли, что больше не испытывает никакой боязни, – Вот и встретились. Так что… Пора?
– Пора, – кивнул манси, – Вот, видишь, иттырма тебе делаю.
Спиридон тяжело опустился на лавку, достал из-за пазухи свою видавшую виды лиственничную трубку, неспешно набил её махоркой и закурил. В Михайловке много лет уже не делали иттырма, но в некоторых домах они ещё хранились с прежних времён – пыльные, обветшалые, поеденные молью, всем своим видом напоминавшие о неизбежности смерти. Иттырма – это кукла, изображающая умершего человека. В ней поселяется частица его души – когда тело уносят на кладбище, кукла остаётся в доме и должна пробыть там столько лет, сколько покойный прожил на земле. У Микита иттырма не было, ведь он просто пропал и никто не видел его мёртвым. А вот у Спиридона, значит, будет…
Оба молчали. Торопиться им было некуда – один готовился покинуть мир людей, а другой уже давно не имел к нему никакого отношения.
– Ну, пора так пора, – наконец нарушил звенящую тишину первый, – Я уж пожил своё, теперь и помереть не грех. А Сашка как же?
– О нём не беспокойся, за ним уж скоро мать придёт, – улыбнулся Микит, обнажив кривые жёлтые зубы размером вдвое больше обычного, и махнул рукой в сторону свисающей до пола цветастой тряпки, отгораживающей дальнюю часть избы, – Иди-ко, приляг лучше, я тебе там по вашему русскому обычаю всё приготовил. Отдохнуть тебе надо перед дорогой.
Только после этих слов Спиридон почувствовал, насколько сильно он действительно устал. Веки слипались, пальцы дрожали, непослушные ноги отказывались держать налившееся вдруг свинцовой тяжестью тело, однако старик всё же пересилил себя, кое-как поднялся и отодвинул скрывающую невидимое доселе помещение занавеску.
Посреди импровизированной комнаты на нескольких составленных вместе скамьях возвышался массивный, долблёный из цельного куска дерева гроб. Больше не было ничего, всё нехитрое убранство Катерининого жилища куда-то исчезло, и только в изголовье стояла небольшая потемневшая от времени икона, перед которой горела единственная свеча. Что было на ней изображено, рассмотреть не удавалось, потому что в полумраке образ терял форму, расплывался и больше всего напоминал силуэт поднявшегося на задние лапы медведя. Гроб был открыт и пуст, и эта зияющая пустота его словно бы говорила: «Ну что же ты, дед, всё стоишь, как неродной? Настоялся уже за жизнь-то, можно и полежать теперь».
– Можно и полежать… – глухо, с трудом ворочая отнимающимся уже языком, пробормотал Спиридон, неловко укладываясь в сочащуюся свежей смолой домовину. Жёсткое занозистое дерево показалось мягче пухового одеяла, сами собой сложились руки на груди, закрылись насмотревшиеся всякого непотребства за последние дни глаза, расслабились напряжённые мышцы, и вскоре прерывистое, натужное дыхание прокуренных старческих лёгких окончательно остановилось.
* * *
В ожидании обещанного похода в баню Сашка сам не заметил, как задремал, а когда проснулся, за окном уже стемнело. В избе свет тоже не горел, и только пробивающиеся через окошко отблески луны позволяли разглядеть хоть что-то вокруг. Впрочем, разглядывать было особо нечего, да и не хотелось, если честно – в ночном полумраке призрачные силуэты печи, комода, небрежно брошенного на стул покрывала с кровати и других, в дневное время привычных и по-своему уютных окружающих предметов становились какими-то чужими, враждебными, словно бы превращались во что-то другое, не принадлежащее этому миру. Вот, например, старая дедушкина шуба на стене. Как будто это уже и не шуба вовсе, а что-то большое, мохнатое и живое, и оно не висит себе спокойно на крючке, как полагается одежде, а стоит на невидимых ногах, прислонившись плечом к побуревшим от времени брёвнам, смотрит на тебя и ждёт – когда уже выдашь себя, покажешь, что не спишь? Ведь хватать и утаскивать в подполье спящую бесчувственную жертву куда менее интересно, чем полностью осознавшую происходящее, кричащую и умирающую от страха.
Так, но где же дедушка? Тоже лёг в постель? Тогда почему не разбудил, не позвал в парилку, да и на ужин, в конце концов? Сашка ничего не ел с самого утра и теперь чувствовал, как пустой живот предательски бурчит. Не считая этого звука да ещё тиканья часов, в доме стояла полная тишина. Если бы деда спал, наверняка было бы слышно его храп или хотя бы сопение, но ничего подобного уши мальчика уловить не могли, как бы он их не напрягал. Может быть, ушёл мыться, не дожидаясь внука? Так ведь ночью в баню ходить нельзя, банник может задавить. Интересно, сколько сейчас времени? Надо бы встать и посмотреть, однако тогда придётся вылезать из-под одеяла и в темноте пробираться к выключателю через всю избу, а тем, кто, вполне возможно, прячется там сейчас и притворяется бытовой утварью, наверняка только этого и нужно.
Стоило только Сашке подумать об этом, как ходики негромко звякнули – должно быть, минутная стрелка достигла своего верхнего положения. Когда-то они издавали настоящий громогласный бой, от которого аж закладывало уши, если подойти вплотную, но дядя Егор подкрутил в них что-то, и с тех пор звук стал гораздо тише – по крайней мере, домашние перестали просыпаться от него по ночам.
– Раз, два, три… – еле слышным шёпотом считал паренёк. Девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Пробила полночь, а это значило, что наступил пятый день – день, когда должна была приехать мама. Вот только сейчас Сашка не мог порадоваться этой мысли, потому что отчётливо понял – если в такое время дедушки нет дома, значит, случилось что-то нехорошее.
Стук…
Мальчик даже не понял поначалу, что это было. Глухой деревянный удар, тихий, но отчётливо слышимый, пауза в несколько долгих секунд, наполненных тягучим безмолвием, и снова – стук, стук, стук… Кто-то осторожно, словно бы боясь привлечь лишнее внимание, стучал во входную дверь. Дедушка или мама не стали бы так делать, вошли бы сразу – получается, кто-то чужой. Соседи? Тётя Катя? Но почему ночью? А может… Может, это те, из дедовых сказок, что как раз в такое время и приходят за маленькими детьми, которые не слушаются родителей и слишком поздно ложатся спать? Говорят, они не могут войти сами, если им не открыть, но могут обмануть, заморочить, пообещать сладостей и игрушек, притвориться кем-нибудь знакомым, и тогда сам не задумываясь выбежишь к ним навстречу, а потом тебя уже больше никто никогда не увидит.
Сашка схватил толстое стёганое одеяло, что валялось скомканным у стены, и мигом нырнул под него с головой. Нет уж, ничто не заставит его сейчас встать и подойти к двери, он лучше спрячется, сделается незаметным, закроет глаза, заткнёт уши и пролежит так до самого утра, а там, с восходом солнца, незваные гости уйдут, и вернётся мама, и дедушка тоже, не нужно будет больше ничего бояться и всё станет хорошо… Ведь станет же?
Стук раздался вновь, хорошо различимый даже сквозь одеяло, и на сей раз куда более уверенный и настойчивый. А потом постучали в окно, не закрытое ставнями и находящееся в паре шагов от Сашкиной кровати – только поверни голову и встретишься взглядом с тем, кто стоит там, смотрит чёрными провалами нелюдских глаз и ждёт, когда его впустят. Он не костяшками пальцев стучит, а когтем, длинным и жёлтым, совсем как у мёртвого медведя. Ухмыляется, обнажая острые иглы хищных зубов, проводит по ним своим синюшным языком. Он прекрасно видит в темноте, видит Сашку, испуганно скорчившегося в своей постели, и знает, что тот тоже знает о нём. А может быть, сказки врут и ему вообще не нужно приглашение в дом, он просто играет, как кошка с мышью, и в любой момент, когда эта игра ему надоест, протянет к добыче свои наполовину паучьи, наполовину медвежьи лапы прямо сквозь стену.
– Сашенька, сынок! – мамин голос прозвучал совсем рядом, – Ты чего испугался? Это же я.
Мальчик вздрогнул и закашлялся, поперхнувшись собственным радостным криком, готовым уже было вырваться из глотки, но сорвавшимся на сдавленный сип. Вернулась, наконец! Или… Или это тот, другой, который за окном? Заманивает…
– Сашка, хватит дрыхнуть, вставай давай! – хриплый дедушкин бас.
– Всё самое интересное проспишь, выходи! – а это, похоже, Мишка. Он-то что здесь делает среди ночи?
– Саша, не бойся, ты же большой уже! Пойдём, а то опоздаешь! – ещё один голос, на сей раз незнакомый мужской. И опять стук в стекло, громкий и требовательный.
– Пойдём-пойдём, там уже начинают! Ты же сам посмотреть хотел, трусишка! – снова мама. Нет, это точно она, у того, другого, не получилось бы так хорошо её изобразить. Наверняка не получилось бы. Скорее всего. А, леший с ним, будь что будет уже.
Собрав в кулак всю свою оставшуюся храбрость, Сашка откинул спасительное одеяло, резко вскочил с кровати, повернулся на пятках в сторону окошка и только тогда открыл глаза. Он вполне уже был готов к тому, чтобы увидеть ощеренную морду с окровавленными клыками, но увидел лишь засыпанный снегом пустой двор – снаружи никого не было. Зато вновь забарабанили в дверь, и голоса, ставшие вдруг приглушёнными и неразборчивыми, как и должно быть, когда говорящие на улице, а ты за толстыми бревенчатыми стенами дома, раздались уже оттуда.
Отступать было поздно. Паренёк опрометью, стараясь не смотреть в шевелящуюся мглу по сторонам, бросился к выходу через просторную залу избы, а затем через совсем уж непроглядно тёмные сени, чудом не споткнувшись там и не разбив себе голову о высокий порог. Там было хуже всего, потому что пришлось останавливаться, чтобы быстро сорвать со стены полушубок и натянуть валенки, но никто не схватил его, не впился зубами в лодыжку и не потащил за собой. Теперь осталось только отворить дверь, за которой резко стихли всякие звуки сразу же, как только Сашка остановился перед ней в нерешительности – как знать, кто на самом деле его там ждёт? Но оставаться одному в темноте всё равно было страшнее, и мальчик дрожащей рукой потянулся к старой проржавевшей щеколде, очень тугой и всегда тяжело отодвигавшейся. Однако на сей раз отодвигать и не понадобилось – дверь была не заперта. Сашка осторожно потянул её на себя, та поначалу не подалась, и тогда он рванул скособоченную ручку изо всех сил.
И сразу же увидел их. Небо, очистившееся от туч, устилали тысячи звёзд во главе с мертвенно-бледным диском полной луны, и на фоне белого снега было почти светло. Они стояли посреди двора, четыре неподвижные фигуры – одна в маминой одежде, вторая в дедушкиной, третья, маленького роста, в школьной форме – наверное, это Мишка – и четвёртая, незнакомая, в солдатском кителе. Лица у всех были закрыты берестяными масками-личинами.
– Ну наконец-то, засоня ты этакий, – проговорила та, что была одета, как мама, – Опять шапку забыл. Ну да ладно, пора уже, идём скорее.
– А… Куда? – пробормотал сбитый с толку пацанёнок.
– Как куда? На медвежий праздник, конечно! – весело воскликнул Мишка, – Вся деревня уже собралась, только тебя ждут. Ты – почётный гость. Медведь будет рад тебя видеть.
Словно во сне, Сашка сделал шаг вперёд. Мамина фигура подалась навстречу, взяла его за руку – какая же холодная у неё рука, замёрзла стоять, наверное – и они все вместе вышли за ворота.
* * *
Мишка, хоть и говорил, что никогда не врёт, в этот раз, похоже, несколько преувеличил – далеко не всё население Михайловки ещё было в сборе. По улицам шло множество людей, все в ту же сторону, куда вели Сашку его спутники. Хлопали двери домов, один за другим выходили соседи, но никого из них мальчик не узнавал – они так же скрывали лица, кто масками, а кто просто обмотанным вокруг головы тряпьём, причём в этих тряпках не всегда были даже прорези для глаз, но тем не менее их обладатели как-то ориентировались в окружающем пространстве. Многие были одеты не по погоде, слишком легко, кто-то в одних ночных рубашках, а однажды мимо проковылял вообще совершенно голый человек, только с куском облезлой козьей шкуры на лице, наспех примотанной к голове грубыми верёвками. Всё его тело было покрыто какими-то пятнами и кровоподтёками, а спину пересекали пять свежих сочащихся шрамов, как будто от удара граблями или когтями.
Поначалу паренёк подумал было, что они пойдут к бывшей Микитовой избе, в которой, по дедушкиным рассказам, устраивали медвежьи праздненства в старые времена, однако вскоре вся процессия свернула к околице и через несколько минут оказалась на заснеженном пустыре, что раскинулся между крайними избами и грозно возвышающейся впереди чёрной стеной тайги. Там уже горели десятки костров, танцующие всполохи пламени которых взлетали, казалось, до самого неба, а вокруг топились люди – много, очень много людей, явно больше, чем жило во всей Михайловке, и к ним постоянно присоединялись новые. Они ничего не делали, большинство из них, подойдя к огню, просто бездвижно замирало на месте, словно мансийские деревянные истуканы – одного такого Сашка видел как-то раз, когда ездил с матерью за сеном на дальний покос. Лишь некоторые монотонно раскачивались вперёд-назад и бубнили себе под нос что-то неразборчивое, время от времени неуклюже подпрыгивая и приплясывая. А в самой середине пустыря, окружённый огненным кольцом, на задних лапах стоял медведь.
Он был огромен – голова взрослого мужчины находилась бы где-то на уровне его живота. Густой тёмно-бурый мех его переливался, отражая отблески огня, и от этого казалось, что зверь сам светится каким-то потусторонним сиянием. Медведь слегка поворачивал голову из стороны в сторону, оглядывая собравшиеся перед ним людские фигуры, шумно втягивал ноздрями воздух и периодически издавал низкое утробное ворчание, в котором, как показалось Сашке, можно было разобрать вполне членораздельные слова на каком-то незнакомом языке. А глаза… Глаза у медведя, как в том сне в первую ночь после маминого отъезда, были человеческими, и очень знакомыми – именно их мальчик видел каждый день в мутном зацарапанном зеркале, висевшем над умывальником в углу избы. Его, Сашки глаза, только больше в несколько раз.
– Иди, поздоровайся, – медленно проговорил дедушка, слегка подтолкнув внука в спину. С трудом преодолевая ставшее вдруг каким-то плотным и вязким пространство, паренёк на негнущихся ногах приблизился почти вплотную к зверю и остановился, снизу вверх глядя на возвышающуюся над ним живую мохнатую гору. Страха он не чувствовал, только напряжённость и волнение, от которых мелко дрожали пальцы и ком поднимался к горлу. Как-то его примет косолапый, что будет делать?
Медведь фыркнул, опустился на все четыре конечности, наклонил голову и вплотную приблизил морду к лицу мальчика, обдав того горячим смрадным дыханием. Резко пахнуло падалью, будто в овраге за деревней прошлым летом, когда там несколько дней пролежала чья-то дохлая овца. Сашка уставился себе под ноги, не решаясь встретиться взглядом с хозяином тайги – он часто слышал и от дедушки, и от других стариков, что опасному хищнику ни в коем случае нельзя глядеть в глаза, ему это не понравится, он может воспринять это как угрозу и напасть. Но медведь, кажется, придерживался противоположного мнения – он требовательно рыкнул, по-собачьи ткнулся в Сашкину макушку мокрым носом размером с чайное блюдце и сделал шаг назад, словно бы приглашая: «Ну давай, чего ты ждёшь, посмотри на меня». «Посмотри на него!» – разом зашептали за спиной чьи-то незнакомые голоса, и Сашка решил, что лучше будет послушаться.
И в тот же миг мир как будто развернулся на сто восемьдесят градусов – перед мальчиком вместо лохматого исполина на фоне тёмного леса и горящих костров внезапно очутились маячившие раньше где-то за спиной силуэты деревенских изб, фигуры людей, неподвижно застывшие мама, дедушка и Мишка, а ближе всех стоял он сам, испуганный, дрожащий и очень маленький. Да и вообще всё вокруг стало гораздо меньше… Или наоборот, это он стал больше. Сашка понял, что видит глазами медведя.
А в следующий момент пришло ощущение звериного тела, и разум буквально захлестнула переполнявшая его мощь. Сашка-медведь поднялся на дыбы и взревел так, что задрожала сама земля, а некоторые из тех смешных человечков с закутанными лицами, которые ещё недавно представлялись ему большими и сильными взрослыми, даже попадали с ног. Казалось, он теперь может всё – одним движением с корнем вырвать самую высокую сосну, допрыгнуть от земли до луны, по брёвнышкам раскатать всю их Михайловку и заодно соседние сёла в придачу. А уж бояться ему точно некого – это его теперь будут бояться даже самые жуткие ночные чудовища.
Трясущийся побледневший пацанёнок, бывший когда-то Сашкой, так и маячил на прежнем месте где-то там, внизу. Неужели это тщедушное тельце и впрямь принадлежало ему? Такое уязвимое, неудивительно, что его обладателя могло напугать всё, что угодно. Его же только коснись, оно и сломается. Не удержавшись от накатившего любопытства, Сашка коснулся – совсем легонько, лишь слегка задев лапой его голову, но телу этого хватило – оно покачнулось и пластом рухнуло наземь, широко раскинув руки-спички, выгнувшиеся под неестественным углом, а вокруг головы расплылось по снегу большое тёмное пятно.
Безмолвно стоявшие до этого сельчане вдруг взвыли все разом, словно стая голодных псов, и один за другим начали срывать с себя маски. Но лиц под ними не оказалось, только какие-то бесформенные шевелящиеся клубки плоти и шерсти, которые постепенно вытягивались и превращались в медвежьи морды. Бывшие люди падали на четвереньки, рычали, их руки и ноги становились лапами, на пальцах вытягивались когти, голая кожа клочками покрывалась шерстью, и только глаза не менялись, по-прежнему оставаясь человеческими. Последней обернулась Антонина – неловко пошатываясь из стороны в сторону, словно не привыкнув ещё к новому облику, необычного светлого окраса медведица подошла к распростёртому телу своего сына-человека, ненужному больше его прежнему хозяину, ухватила зубами за плечо, закинула на спину и медленно потрусила в сторону леса, а вслед за ней постепенно двинулись и остальные.
Замыкал процессию Сашка-медведь, так и оставшийся самым крупным и сильным из всех. Он знал, куда они идут – наступила зима, а зимой медведям полагается спать мёртвым сном в берлогах, как покойникам в гробах, до самой весны, покуда не разбудят их талые апрельские воды. Сейчас они найдут подходящие места в лесной чаще, а те, кто не найдёт, вернутся в деревню и обустроятся в своих бывших избах. Их покой никто не потревожит, Сашка об этом позаботится – ведь он теперь хозяин, главный над всей этой землёй, и ему, в отличие от прочих, не до сна. Ему не требуется ни пища, ни отдых, так и будет бродить по тайге и присматривать за порядком в ней до тех пор, пока не заскучает и не позволит какому-нибудь охотнику застрелить себя, чтобы снова родиться человеком, а свой облик, своё могущество и свои владения передаст кому-нибудь другому – скорее всего, такому же маленькому ребёнку, каким был он сам. Но это будет уже совсем другая история.
Mrtvesvit, 2022, Екатеринбург.