Я ещё раз нажал большим пальцем на шершавую кнопку сбоку у карманного фонарика. На этот раз фонарик зашипел и всё-таки зажёгся, окропив колючим светом стены деревянного заброшенного дома.
Он сломался где-то месяц или два назад, когда я переехал в дом покойной матери. Квартира, где она жила, была довольно старой, но ухоженной. Там раньше всё лежало на своих местах и находилось в полной и тупой гармонии. Тогда же начали ломаться и другие вещи: ноутбук больше не видел мышь и принтер; на ноге порвался кожаный ботинок; на плите перестал разгораться синий огонь, оставив меня с риском задохнуться бесцветным газом. Дверь в подъезд сломалась тоже: стала реагировать на магнитный ключ лишь с третьего или с четвёртого раза — но моим соседям, судя по всему, на это было всё равно. Электрочайник больше не прекращал кипеть автоматически, и один раз, когда я забыл вовремя его выключить, он сжёг всю воду и оплавился внутри. Обычный чайник прохудился. Радио заглохло и с тех пор молчало. У меня не получилось пользоваться молотком и плоскогубцами, не покривив буквально каждый гвоздь, когда упала полка со стены. И всё это — за пару месяцев. Казалось, на меня пролилась целая бочка едкого невезения, покрыв волосы и кожу и испортив всю одежду.
Мне кто-то говорил — не помню кто, — что все предметы в этой реальности всегда имели связь между собой. Что эта связь похожа на грибницу; и у всякой из грибниц есть центр: как бы главный, самый жирный гриб, в котором не гниёт грибная плоть и не бывают черви. Самое, пожалуй, необычное — речь шла конкретно про предметы неодушевлённые: не про ребёнка, не про птицу, даже не про пень, в котором, как все знают, иногда бывает разум. Каждая песчинка на покатом пляже возле речки связана с соседними песчинками, и каждый сонм песчинок, словно планетарные системы, с минимальным тяготением стремится к центру, а сам центр — к чему-то ещё более центральному. Чем больше и сложнее вещь — тем больше она предана той самой середине.
Я искал предметный центр везде, где мог.
Искал почти что по наитию, если, конечно, исключить наблюдение за неодушевлёнными предметами и их анализ. В городе я строил воображаемые линии между самыми сохранившимися постройками и шёл по этому пути. Я заметил, что узоры в трещинах асфальта, в кирпичных стенах и плитке будто смотрят в одну сторону, все линии направлены к единой точке; и использовал это как ориентир. Я шёл довольно долго и покинул черту города. Несколько часов проследовав по пригородному шоссе мимо пустого леса, я заметил, что ветер не просто шумел в кронах. Он подстраивался под мои шаги: когда я останавливался, он стихал, а при движении усиливался. Воздух становился плотнее на определённых участках, и я как бы проходил сквозь волны. И тогда я понял то, что движусь в нужном направлении: в таком, в каком мне завещало что-то крупное и неизмеримо твёрдое, ещё тогда, когда я был рождён на свет.
Так я дошёл до незнакомой мне деревни. Она имела блёклое и глуповатое название «Теряшино», что было высечено на дорожном знаке у ворот; знак выглядел поставленным совсем недавно, без грязи и ржавчины. Деревня же была заброшенной, хотя и почти не разрушенной. Застеклённые окна на избах в основном были целыми, однако в тех, где стёкла были битыми, я тоже видел знаки. Я, наверно, обошёл две трети всех домов; искал что-то в колодце, где вода, которую я не побрезговал попробовать, была кристально чистой, будто минеральной; я искал обозначения в сараях и в переплетениях травинок сена в сохранившихся амбарах, где несло землёй и древесиной; наблюдал за формами теней на земле и на заборах.
Стало уже совсем очевидно, в каком направлении я должен был идти, когда я набрёл на маленькую церковь где-то на северо-востоке поселения. Иконы в ней прилично сохранились — но не все. Когда я подошёл к определённому углу и рассмотрел физиономии святых, они все оказались невообразимыми уродами, как будто жертвы неудачной пластики или вообще плоды инцеста. Главной, как обычно и бывает, оказалась богоматерь. Она бешено смотрела, как дементная старуха, и держала в иссушённых и изношенных руках своего сына — малолетнего христа с лицом, которое напоминало вскрытый и размазанный абсцесс. На всех иконах, что располагались ближе к нужному углу, была особая узорчатая древесина и особый лак с невиданным мной ранее оттенком золота. Я выбрался из церкви, обошёл её, встал с нужного угла, ещё раз осмотрел окрестности и пошёл по прямой линии в том направлении, куда указывали мне мутации святых.
На окраине деревни, где, по всем расчётам, находился центр, я устал и провалился в сон на ветхой кровати в одном из полуразрушенных зданий. Полноценно спать почти не получилось.
И сейчас, когда я проснулся, — как бы вынырнул из лужи подсознания, наполненной камнями, ветошью и мусором, — я вдруг почувствовал, что цель, тот самый центр, движется. Он находился от меня совсем недалеко. Все вещи, что покоились вокруг меня, обильно источали жизнь и чуть ли не дрожали.
Фонарь действительно работал. Моя куртка пахла свежей кожей, и бельё под штанами казалось только что постиранным. Наручные часы хрипели, а ботинки сжали пальцы ног.
И прошагав ещё немного, метров пятьдесят, и приближая центр с каждым шагом, во дворе одного из пустых домов, среди деревьев и травы, коробок и забытых сумок, банок и бутылок, гнутых ложек и шприцов, забитых искривлёнными гвоздями досок и поленьев, книжек и тетрадей, курток и ботинок, я нашёл её — мать всех вещей.
Это была обычная старуха с до того пустым невыразительным лицом, что мне сначала показалось, будто это был оживший бледный манекен с морщинами. Она сидела на скамейке возле дома и неспешно распускала чей-то серый свитер, ковыряла его спицами и пальцами и иногда по случаю вонзала спицу себе в руку, будто целясь прям под ноготь. Старуха была одета в большой советский ватник, — кажется, что в точности такая же одежда некогда висела в шкафу у моего деда, — а под ватником, как получилось разглядеть, была больничная сорочка. Всё пространство, окружавшее её, дрожало. Брёвна дома, на которых колыхалась её тень, чернели на глазах, изобретая новые оттенки чёрного.
Я подошёл. Она неспешно подняла на меня взгляд. Её старческие глаза выцвели и до того не выражали ничего, что страх вышел паром из тела, оставив за собой немного накипи.
— Подходи поближе.
Монотонный голос был как синтетический голосовой помощник на компьютере. Роботизированная искусственная мать — с тем лишь нюансом, что она была из плоти.
Я к ней подошёл.
— А что ты ищешь?
— Центр... — Я немного растерялся. — Ну... Грибницу. Центр предметов. Это самое...
Она оторвалась от спиц и протянула руку к моему лицу.
— Может, главный предмет — это ты. Главная вещь. Ты — сын вещей. Подойди ещё ближе.
Я склонил лицо к её ладони, и она вцепилась в него пальцами. Я думал, что сопротивляться и не нужно. Мне хотелось думать, будто я в объятиях своей действительной почившей матери — а может, даже, в её чреве, нерождённый.
Цепкая рука старухи медленно сползла по шее на плечо, потом легла на середину грудной клетки. И когда я вспомнил, что уже несколько лет как у меня рядом с сердцем был установлен кардиостимулятор, то меня, словно током, пробило осознание, что, будучи с таким предметом в центре организма, я могу рассчитывать скорее не на очищение и новое рождение, а на мучительную смерть.