Новый Год в деревне – это только у русских писателей из школьной программы звучит здорово. Может, дело в том, что всякие Пушкины и Лермонтовы утро начинали с бухла. А что, бокал-другой шампанского делает снег белее, звезды ярче, а темный лес за окраиной – волшебней и загадочней. Впрочем, прогресс не стоит на месте и мы далеко продвинулись с тех пор – сейчас в деревне бухают с утра не только аристократы, но каждый, кому не лень.
Кроме меня и бабы Вари.
Бабе Варе, кажется, уже под сто лет – я точно не знаю, а спрашивать как-то неудобно. За последние два десятка лет она почти не сдала – все так же встает в четыре утра, кормит скотину и птицу, делает кучу других дел, а потом еще садится за свое шитье. Полотенца, рубашки и прочее ее творчество неплохо расходится в сувенирных магазинчиках в городе – «ручная работа, местный колорит», вот это все. Русский север сейчас в моде, туристы порой добираются.
Короче говоря, баб Варино хозяйство в деревне получше многих, хоть и возится с ним одна пожилая женщина. Другому кому давно б дом спалили, чисто от зависти – но ее побаиваются. Говорят, ведьма. Понятное дело, чушь – какая она ведьма, комсомолка она бывшая, активистка, ветеран труда. Здоровье железное – это потому, что физический труд, свежий воздух, трезвый образ жизни. Народная медицина еще – травки свои какие-то пьет, чай в пакетиках и знать не хочет. Кофе растворимый у меня увидела – выкинула. Хочешь, говорит, травиться – у себя в городе травись. И так уже стал – краше в гроб кладут.
Если честно, по приезде я и в самом деле чувствовал себя хуже некуда. Нет, я здоровьем никогда не отличался – «в мать пошел», как любит говорить баба Варя. Мамы нет на свете уже давно – непростая жизнь разведенки, пьянки, курево. Баба Варя считает, что еще городской воздух – но для нее все, что городское, плохо.
Когда я закончил среднюю школу и поступил в городе в техникум, баба Варя тоже была недовольна – но признала, скрепя сердце, что в деревне мне делать нечего. Я и так провел здесь почти все детство – мать в город уехала одна, налаживать личную жизнь. Баба Варя долго ворчала, собирая меня и по сто раз проверяя, хватит ли носков, трусов и прочего, а потом сама поехала со мной – снять мне комнату и посмотреть, нормальные ли соседи. Это был второй раз на моей памяти, когда она была в городе – первый раз был, когда хоронили мать.
Учился я хорошо – мозгов хватало, а обратно в деревню не хотелось. После техникума был универ, с третьего курса – практика и первая работа по специальности. Одновременно с учебой. В отличие от деревни, здесь у меня были пусть не друзья, но приятели. С ними хотелось и потусить, и иногда выпить пива — а просить на это денег у бабы Вари было немыслимо.
Финальные экзамены, защита диплома, одновременный вечный дедлайн на работе, попытки залить стресс алкоголем – кончилось все тем, что уже в середине года у меня началась депрессия, а к его концу я понял, что жить так больше не могу. Выгорание, как говорили старшие коллеги, профессиональная болезнь программистов, настигло меня в возрасте двадцати двух лет. К Новому Году строчки кода перед моими глазами начали сливаться воедино, а сами глаза – болеть так, словно Оле-Лукойе каждую ночь насыпал в них по ведерку песку. Ничего не хотелось – ни работать, ни общаться, ни пить, ни жить вообще. Антидепрессанты не помогали. Я написал заявление по собственному и уехал в деревню, к бабе Варе.
Та моему приезду обрадовалась – в последние годы виделись мы нечасто. За квартиру, уже не комнату, я давно плачу сам – зарплата не заоблачная, но для моего возраста уже очень неплохая. Пользоваться мобильным телефоном баба Варя умеет, но здорово не любит – и поэтому даже разговаривали мы раз в пару месяцев. Нет, в гипнотические вышки 5G и чипирование она не верит – просто не любит все эти «новинки из мусорной корзинки».
К моему приезду она закупила все, чего не хватало в хозяйстве – мандаринов, ингредиенты для салата «оливье», шоколадные конфеты и две бутылки детского шампанского. «Чтоб все как в городе твоем», как было сказано мне с особым выражением лица – мол, цени. Я оценил. Глядишь, еще лет через десять, если все доживем, нальет мне стопку водки в честь праздника.
Впрочем, я не за тем приехал.
Почти весь первый день я отсыпаюсь. Спится мне так, как никогда не получается в городе – хоть и снится разная дичь. Разлепив к вечеру глаза, умывшись и обнаружив на столе остатки вчерашнего ужина, вспоминаю, почему.
Баба Вера, при всем своем партийном прошлом, на удивление суеверна. А сейчас Святки начались по старому стилю – с двадцать пятого декабря по шестое января. Поэтому ужин со стола убирать нельзя – умершие родственники могут зайти в гости и обидеться. Впрочем, мать бы обиделась все равно – водки на столе нет, а холодная картошка ей нахрен не сдалась. Картошку, кстати, во время ужина приходилось крошить вилкой. Ножи все заперты в буфете. Причем готовить ими можно, а есть – ни-ни. Наверное, все из-за тех же покойников, которые вроде как незримо присутствуют за столом – в семье далеко не всегда хорошие отношения. Вспоминается ментовская праздничная присказка «с друзьями пьешь – не трогай нож». Вроде как напутствие – мол, на Новый Год и так бытовухи хватает. Вообще много чего нельзя – дуть на горячее, часто вставать из-за стола, ставить на него локти. Такое ощущение, что не в деревенском доме сидишь, а на званом ужине в каком-то богемном ресторане. Не дай бог что-то не так возьмешь или подвинешь – и баба Варя сразу шипит, как польский атташе. Мол, варвар, неуч, туда-сюда.
В сенях срач – мусор выносить тоже нельзя. Счастье вынесешь. Конечно, в мусоре счастья вон сколько, да и тараканы завестись могут – тоже, наверное, на удачу. Хорошо, мышей нет – на это есть причина, большая и толстая. Помимо бабы Вари, в доме живет кот – Василий Трофимович. Когда-то его звали Васькой, но теперь как-то несолидно – уж слишком он старый, сварливый и ожиревший. Василий Трофимович даже старше меня – вроде бы котам столько жить не положено, но объяснить это ему я так и не смог. Ночью он занимает большую часть моей кровати и недоволен – пока я жил в городе, занимал всю. Тем не менее, мышей он ловит ловко – и потому у бабы Вари постоянных мышей и крыс нет, только редкие трудовые мигранты – и те дольше вечера-другого не задерживаются. Задержанных грызунов он исправно таскает бабе Варе на грудь – отчитывается о проведенных оперативных мероприятиях. Та хвалит его и называет «золотцем». В принципе, золото ценится на вес – а тут Василий Трофимович в грязь мордой не ударит.
Еще баба Варя вынесла в сарай ткацкий станок и все свое шитье – иначе, мол, у меня дети калечные народятся. Ну и у скотины тоже. Я не стал говорить, что детей пока не планирую. Девушки у меня в городе нет – как-то не до того было, да и честно сказать, они в мою койку толпой не ломятся.
Я, как говорится, «молодой человек математического склада ума» — это задрот, если по-простому. Последняя и заодно самая красивая девушка, которая мне уделяла внимание, это местная деревенская принцесса, Вика Леонтьева – когда в девятом классе сочинила стишок «Кощей поймал лещей, профессор кислых щей». Кощей – это я и есть. Потому что меня Костей зовут. Ну и еще потому, что комплекцией никогда не отличался. Сейчас, после учебы, работы и нервной городской жизни – и подавно. Баба Варя аж ахнула, когда я приехал. Но пообещала, что за праздники откормит не хуже Василия Трофимовича.
Леонтьева, кстати, все еще в деревне живет – не срослось что-то по жизни. Парень ушел в армию, потом написал, что собирается остаться на контракт – а она осталась тут. Хорошо еще, залететь не успела. Это я по соцсетям полазил. Баб Варя, впрочем, что-то подозревает — сказала, что трахаться в Святки тоже нельзя. Дети упырями родиться могут. Я покивал. Теперь понятно, почему их среди деревенских жителей всех возрастов так много.
Парня Вики Леонтьевой я знал – очень даже хорошо. В школе с ним за одной партой сидели. Дима Жигунцов – мечта всех девчонок, гроза всех пацанов. «Жиган-Димон», почти как у Михаила Круга в песне. Это, кстати, он придумал мне погремуху «Кощей». И лещей мне прилетало тоже от него. Ну то есть до девятого класса.
В девятом классная пересадила Жигунцова ко мне за парту – чтоб я на него влиял. Я думал, мне уже на гроб обмеряться пора, но тут выяснилось, что Жигунцову папаша обещал за сданные экзамены подарить тачку. Дима глупым не был – и понял, что без помощи специалиста тачки ему не видать. Специалистом был признан я. Хоть и кислых щей, а все же профессор.
К экзаменам Жигунцова в конце концов допустили, и он даже ухитрился их сдать. Для этого пришлось проделать большую работу. В основном, мне – я решал за него домашние задания, составлял шпаргалки, давал списывать на контрольных. Впрочем, кое-что усвоил и он сам, так что получил свои вожделенные тройки и не менее вожделенный старый ТАЗ, после чего окончательно сделался первым парнем на деревне в своей возрастной категории. Я же получил повышенную сохранность сменки, очков и физиономии. По тем временам – обмен неплохой.
Справедливости ради, Дима Жигунцов козлом и гопником не был – просто не любил чрезмерно много размышлять и любил смешные шутки. Правда, шутки смешными казались не всем – особенно это касалось тех, кто от них страдал. Но это Диму волновало мало – сам он страдать не умел и за другими таких чувств тоже не признавал. Особенно хорошо это проявилось на литературе, когда мы проходили Достоевского. Учительница тогда попала впросак перед всем классом, так и не сумев убедительно ответить на заданный с места вопрос «нахер читать про п….страдания каких-то терпил?».
В общем, неудивительно, что Вика Леонтьева влюбилась именно в него – в конце концов, компанию в этом ей составляли почти все местные ровесницы. Теперь, получается, Жигунцов все в армии, а она не замужем.
Я снова открываю ее страницы во вконтакте, инстраграмме и одноклассниках. Фотографии явно прогнаны через фотошоп, причем неумело – но все равно понятно, что Леонтьева еще ничего. В глаза бросается статус «в активном поиске». Я жалею, что нечего выпить для храбрости, но в конце концов решаюсь и пишу ей что-то банальное – давно не виделись, как сама, пойдем гулять.
Вика откликается быстро – походу, развлечений в деревне негусто. Мы встречаемся у продуктового и гуляем – погода хорошая. Красиво – искрится пушистый снег, похрустывает под ногами. Настоящая погода, новогодняя – но Вика на нее не смотрит. Смотрит она в основном на меня.
Она постоянно поправляет волосы и хихикает. Стоит нам отойти от расчищенной от снега площадки перед продуктовым, намеренно неуклюже подскальзывается – и немедленно берет меня под руку. Говорит, что без очков мне идет – и что я сильно изменился.
Насколько я понимаю, основное изменение — то, что я уехал из нашей деревни и работаю в городе программистом. Сам Вика в этом смысле изменилась не особенно. В других, впрочем, тоже – яркая косметика, длинные ногти, высокие каблуки даже зимой. Пуховик с ярким искусственным мехом сиреневого цвета.
Селедка под шубой, подсказывает мое испорченное интернетом чувство юмора. Я проглатываю смешок. Вика тоже смеется – так, за компанию.
Впрочем, иронизировать мне тяжело. Она очень красивая. Даже красивее, чем я помнил. Смеется искренне и мелодично, как колокольчик. Глаза — не оторвешься. Я и не отрываюсь. Мы гуляем чуть ли не до полуночи, вспоминая начальную и среднюю школу (старшую мне вспоминать не хочется, а Вика этот период тактично обходит), учителей и одноклассников. В конце концов я провожаю ее до дома, и мы неохотно прощаемся. Я думаю, стоит ли ее поцеловать – но не могу решиться. Вика улыбается мне в последний раз и исчезает за калиткой. Я ругаю себя за робость и иду домой.
Стоит мне вернуться и поймать редкую здесь сеть, от нее приходит сообщение. «Спасибо тебе, было огонь! Я по тебе страшно скучала. Пойдем завтра на каток?». Куча дурацких стикеров с девочкой-ангелом. Мне почему-то это кажется милым.
Я отвечаю ей и с радостным сердцем иду спать.
Уже в постели заглядываю в соцсеть и вижу, что она выложила наше общее селфи с прогулки. У меня на нем вид немного ошалелый – как у кота, которого застукали на кухонном столе.
Наутро я просыпаюсь сам, без будильника – в городе такого не бывало. Чувствую себя бодрым и полным сил – почти позабытое, между прочим, ощущение. Баба Варя гремит посудой. Василий Трофимович надсадно орет – клянчит пожрать, наверное. Я умываюсь, позволяю запихнуть в себя плотный завтрак (яичница, каша, булка и чай с молоком). Чай очень сладкий, но баба Варя смотрит на меня, как чекист – и я его допиваю. Спорить с ней — себе дороже. Как с ментами. Впрочем, я забыл сказать – она с ментами знается. Ну раньше зналась, как минимум. Ездили к ней по каким-то делам и участковый, и из областного, и даже кое-кто из конторы повыше. Даже из госбезопасности один чин – потом баба Варя мне к нему на практику сосватала, на третьем курсе. Хотела, чтоб я погоны надел, как доучусь – только не с моим здоровьем. Так что те в деревне, кто не считал бабу Варя колдуньей, считали стукачкой. Или и тем, и тем сразу. В любом случае связываться – себе дороже.
Вот правду в инфоцыганских пабликах пишут, окружение влияет на человека. Стоит мне начать одеваться на встречу с Викой, как баба Варя возникает рядом.
— Константин, ты куда собрался?
Я говорил, мне двадцать два года? Но делать нечего, попался – придется сознаваться. Баба Варя всегда говорила, чтоб я на девок не заглядывался – сначала учеба важнее, потом в люди выйти, а потом уж всякие глупости.
— С Викой на каток пойдем, — почему-то извиняющимся голосом отвечаю я. – С Викой Леонтьевой, мы с ней в школе учились.
Это я зря. Баба Варя и так всех и каждого в деревне помнит. И на каждого у нее досье – кто пьяница, кто наркоман, а кто просто пропащий. Сейчас ей попроще стало – людей тут осталось не так много. Впрочем, она и в лучшие годы прекрасно справлялась. Ее послушать, так нормальных здесь вовсе нет — ну кроме попа, пары ее подруг и почтальона. Остальные – маргинальный элемент. Вика наверняка не исключение. И точно.
— Тебе накой эта гульня сдалась? В городе невест мало?
Слышать такое неприятно. Спорить – себе дороже. Особенно если про невест начнется. Где невесты – там и дети, внуки, вот это все. Я нахлобучиваю шапку, виновато булькаю что-то себе под нос и выскакиваю в сени. Как в детстве. Вслед мне несется всякое про блуд, совесть и триппер.
На катке при доме культуры здорово. Народу почти нет. Ну то есть нашего возраста. Детей тоже немного – стайка хихикающих школьниц, толстый мальчуган с мамкой и все. Детям, наверное, тоже интересней планшет, чем коньки. Вика катается здорово. Я – не очень. Прокатные коньки великоваты. Я то и дело теряю равновесие – к бурному восторгу школьниц. Толстый мальчуган посматривает на меня с изрядным превосходством. Его мамка – презрительно.
В конце концов Вика берет меня за руку и помогает держать равновесие. Через некоторое время мне даже начинает нравиться весь этот процесс. Потом я устаю и цепляюсь одним коньком за другой. Мы оба падаем. Лежим на льду, смотрим на друга и смеемся.
Вечер завершаем в кафе. Ну то есть в столовой при ДК, которая в праздники играет роль кафе. Кроме нас там почти киношная пара благообразных пенсионеров и грядка местных старшеклассников. Пенсионеры держатся за руки, улыбаются друг другу и пьют чай с какими-то пирожными пластикового вида. Старшеклассники, выражая презрение к закону и порядку, пьют пиво. Восхищенно пялятся на Вику. Она потягивает глинтвейн и любуется пенсионерами.
— Кость,— говорит она, — здорово, правда? Им же лет шестьдесят, наверное. А зацени, как друг на друга смотрят. Вот бы так в их возрасте, да?
Я киваю. Сам я слежу скорее за старшеклассниками. Мне они не нравятся – напоминают времена, когда сам учился в школе. А еще я понимаю, что если они вдруг подойдут и начнут докапываться до меня или клеить Вику — не знаю, что буду делать. Я проглатываю остатки своего глинтвейна. Он вкусный – а еще сразу дает в голову. К моему облегчению, Вика довольно быстро допивает свой, я расплачиваюсь и мы идем гулять дальше. Мне кажется, она заметила, что мне страшно. Но ничего не сказала.
Время — час ночи. Мы стоим у Викиной калитки. Я, как и вчера, не знаю, как быть. Вика смотрит на меня, потом смеется, быстро и неожиданно обнимает и целует в губы. Потом исчезает за калиткой. Я ошарашенно смотрю ей вслед. Это мой первый в жизни поцелуй. Ее губы на вкус как корица с медом и гвоздикой. Наверное, из-за глинтвейна.
В конце концов я прихожу в себя и иду домой. Мои мысли беспорядочно скачут. Сердце, кажется, сейчас проломит в груди дыру.
Неожиданно, словно для контраста, я думаю о давешней шпане в кафе. Мне опять неловко и немного страшно. Улицы темные, часть фонарей не работает. Я вспоминаю истории о том, почему вот в такие вот деревни не стоит соваться городским. С другой стороны, я–то не городской. Я тут вырос, и бабушку мою все знают. Нечего опасаться. То есть почти нечего, раз уж я вспомнил про бабу Варю. Небось, уже все знает – и про кафе, и что я выпил. Она всегда откуда-то все знает – как Шерлок Холмс. Или, точнее, Ниро Вулф – сама сидит дома, а агенты все доносят.
В кустах на обочине что-то двигается. Что-то большое. Я вздрагиваю, и успеваю подумать про все свете – бродячих собак, кабанов, волков, агрессивных алкашей, клоуна из фильма «Оно».
Из кустов выскакивает нечто черное. Оно не такое уж большое, как я подумал, хотя и маленьким его не назвать. Это Василий Трофимович. Он требовательно мурит, трется о ноги и осуждающе смотрит, совсем как бабя Варя – мол, шляешься за полночь черт-те с кем? Я выдыхаю. Мы идем домой вместе. Впереди в небо взмывает яркая ракета – кто-то уже отмечает. Ракета дает вираж, рассыпая искры, потом стремится к земле и пропадает из виду.
До нашей калитки остается метров сто, когда кот замирает на месте. Он смотрит куда-то вперед, припадает к земле и тихо, почти неразличимо шипит. Потом резко подскакивает и бросается прочь, куда-то назад. Я смотрю ему вслед и снова перевожу взгляд на дорогу. Ко мне идет человек.
Он идет пошатываясь, то и дело останавливаясь, чтобы восстановить равновесие. Высокий, плечистый – и, видимо, подшофе. Мне становится страшно. Дорога узкая, и обойти его никак нельзя. Я думаю, не побежать ли, но тем временем он подходит ближе, и я вижу, что пьяница – это мой школьный друг Дима Жигунцов. Викина большая любовь.
Дима при параде. В темноте белеют шнуры, эполеты, блестят какие-то значки – в общем, элита мотошвейных войск. Я думал, такое только на демотиваторах бывает. Лицо бледное – видать, уже здорово отметил дембель. Он подходит ко мне. Руки не подает.
— Привет, — говорю я. Что-то кажется мне неправильным. Не могу понять, что.
Он смотрит как-то странно. Вроде как сквозь меня. Потом взгляд его фокусируется.
— А, — тянет он, будто вспоминая. – Ты, чтоль, Кощей? Бабку навестить приехал?
— Да, — отвечаю я. – А ты как? Вернулся? Дембель гуляешь?
Теперь он глядит насмешливо.
— Гуляю, братан. Гуляю. Праздники все-таки.
Мне отчего-то очень жутко. Но тут Дима улыбается своей старой, дружелюбной улыбкой, хлопает меня по плечу и говорит:
— Братан, ты извиняй, мне некогда щас. Поймаемся еще. Бухнем за всю херню. А пока давай, будь.
Он обходит меня и идет дальше. Я чувствую облегчение. Иду в сторону дома. Вдруг слышу:
— Слышь, Кощей, чего сказать забыл. Ты к Леонтьевой яйца не кати, всосал?
Он довольно смеется.
Я, ничего не ответив, почти бегу домой. Баба Вара уже спит. Я скидываю обувь и прямо в одежде забиваюсь под одеяло. Меня трясет. В конце концов я все же засыпаю.
Просыпаюсь из-за Василия Трофимовича. Баба Варя режет салаты, а он крутится у нее под ногами и орет. Словно жалуется на что-то. Я выхожу на кухню. У бабы Вари лицо озабоченное и недовольное. Видимо, сейчас будет полоскать мне мозги. Из-за Вики и ночных прогулок.
— Константин, — начинает она, как я и думал. – Ты с этой марамойкой не вяжись. Конченая она. Пропащая. До Рождества не дотянет.
Я вздыхаю. Началось. Молчу, не зная, что сказать – но баба Варя моей реакции и не ждет. Впрочем, к тому, что дальше, я совсем не готов.
— К ней летунец повадился.
— Кто? — говорю я. Баба Варя глядит на меня, как на пятилетнего.
— Летунец. Змей огненный.
Мне становится смешно. Я хочу сказать что-то про глупые сказки, но потом вспоминаю, как мне было страшно ночью при встрече с Жигунцовым, как шипел кот, и осекаюсь. Баба Варя будто читает мои мысли.
— Жигунцова сорок дней, как на свете нет. Тувинцы зарезали, неделю до дембеля не дотянул. Не понял, что нельзя с ними перегибать – не стерпят. Дело замяли – у нас в деревне и не знает никто. Их в дисбат, его там схоронили где-то. Вика по нему слезы лила, как отвечать ей перестал, все ждала, выла – вот нечистый и повадился. Нельзя по покойникам голосить. К тому еще она порченая была – с младых ногтей не девушка. К таким огненный змей и летает. Полетает еще с неделю, а потом удавит – бросать ему жалко, а после Рождества у него силы нет. Да ты сопли не развешивай, пустая она баба, ты себе лучше найдешь. Пусть черту чертово будет.
Лицо у меня, видимо, совсем вытягивается. Я почему-то готов в это поверить. На самом деле, я всегда немного верил – в ее дурацкие приметы, и все такое. Бабе Варе, видимо, становится меня жаль. Она вздыхает, садится со мной рядом за стол. Молчит. Потом плюется и начинает рассказывать.
Вечереет. Я иду к Викиному дому. Пуховик вывернут наизнанку. Носки тоже, и надеты наоборот – на правой ноге левый, на левой – правый. В одном кармане у меня кулек с каким-то семечками. Вроде конопляными. В другом – псалтырь и оловянный крестик на длинном шнурке. За пазухой – пучок какой-то странной травы. Под пуховиком — домотканый пояс с какими-то конями и свастиками. Мне страшно.
Крест надо накинуть ему на шею – с этим, вроде как, должна помочь одолень-трава. Из псалтыря – читать в Викином доме, чтобы огненный змей не вернулся. Я не верю, что у меня на все это хватит храбрости и сил. Поэтому надежды больше на второй способ – который с семечками. Надо убедить Вику разыграть своего парня. Но я ума не приложу, что мне придумать и как ей все объяснить. Я не могу представить Вику, которая ест конопляные зерна и говорит своему парню, что ест вшей. И не могу представить, как Вика молится.
Мне еще не хочется верить, что это правда. Баба Варя был убедительна и очень серьезна. Сказала, что если я хочу, мы можем позвонить моему куратору с практики – он подтвердит смерть Жигунцова. Звонить я не стал. Баба Варя натерла мне глаза какой-то вонючей и едкой мазью – сказала, что раз я Фома неверующий, то сам все увижу. Велела не подавать виду, если будет что-то странное – мол, могут вырвать глаза.
С Викой мы вчера договаривались снова куда-нибудь пойти – но она не отвечала мне почти до вечера. После четырех пришло короткое «извини, не могу». Видать, только проснулась. Я зашел в соцсеть. Селфи со мной удалила. Зато повесила новое – в обнимку с рослым парнем в дембельской форме. Жигунцов на фото улыбается. Хищно. Еще у нее три новых записи – как парень подарил ей новый айфон, как парень подарил ей ожерелье, серьги и кольцо, и как они планируют пожениться и ехать жить к нему. Сразу после Рождества.
Пока я думаю, как мне объяснить все это Вике, мне приходит сообщение в одноклассников. Я открываю. Оно от нее – и непривычно длинное. И без стикеров.
«Костик, прости, я вчера выпила и сделала лишнего. Ты хороший. Я сегодня не могу — ко мне приехал Дима. Мы женимся скоро. В январе едем на Бали. Приколи, у него в Москве хата, БМВ и работа, и он все это время меня помнил, представляешь? Мы скоро уедем, он только за мной вернулся. Надеюсь, с тобой поймаемся еще».
Там еще что-то, но я закрываю – не хочется читать. На глаза наворачиваются слезы обиды. Мазь из-за них щиплет сильней. Ну да, это же Дима Жигунцов. Жиган-Димон. И хата в Москве, тачка, айфон, Бали. А я чего – я хороший Костик. Кощей, точнее. Даже на коньках не умею кататься. И подростков в кафе боюсь.
До Викиного дома еще метров триста – но я останавливаюсь, чтобы вытереть сопли. Вдруг в небе с треском проносится ракета – такая же, как вчера. Делает петлю. На самом теперь я знаю, что это не ракета. И что приземлилась она где-то там – влетела в трубу, или упала во дворе и приняла облик улыбчивого парня в дембельской форме. Значит, я опаздываю. Значит, способ с семечками уже не прокатит.
Я подбираю нюни и ускоряю шаг. Злиться будем потом. Подхожу к дому Вики. Внутри горит свет. Я тихо отворяю незапертую калитку и прокрадываюсь к окну. Судя по всему, они там вдвоем. Пульс колотит, как отбойный молоток. Дрожа, очень осторожно заглядываю внутрь.
Вика сидит за столом. Рядом с ней – то, что нацепило на себя шкуру моего школьного соседа по парте. Они сидят ко мне спиной. Прекрасные волосы Вики собраны в высокий хвост. Сзади на шее впечатляющего размера засосы. Я как-то с тоской понимаю, как они провели ночь и почему Вика поздно проснулась. Конечно, это меня можно максимум в щеку поцеловать. В голову приходит «да ты бы и черту дала».
На самом деле, спиной ко мне сидит только Вика. Потому что у того, что с ней рядом – никакой спины нет. Оно выглядит, как полый футляр, открытый с одной стороны. Как сброшенный панцирь рака при линьке или пустая оболочка личинки стрекозы.
Рядом с Викой на столе лежит что-то, подозрительно напоминающее засохший кусок коровьей лепешки. Скорее всего, это новый айфон. Она то и дело берет его, нажимает пальцем и смотрит. Шея ее, пониже засосов, тоже измазана коричневым. Наверное, остатками ожерелья. Баба Варя сказала, что огненный змей под видом подарков часто носит навоз — это еще в лучшем случае.
Наконец я набираюсь храбрости, сжимаю в кармане крестик. Возможно, у меня и получится набросить его на шею этого существа. И тогда наваждение пройдет. И все будет хорошо. Я поднимаюсь на крыльцо и стучу в дверь.
Выходит ко мне не Вика, а то, что собирается отнять ее у меня. Над крыльцом горит лампа – и я вижу, что даже спереди эта тварь лишь отдаленно похожа на Диму Жигунцова. Его глаза пустые, невыразительные – как оловянные пуговицы. На ногах нет обуви – вместо нее раздвоенные копыта.
Я с трудом сохраняю на лице невозмутимое выражение. Больше всего мне хочется развернуться и бежать – куда угодно, прочь отсюда.
Существо улыбается. Презрительно и довольно. Выжидающе смотрит на меня.
— Я это, братан, — говорю я. — Про Вику поговорить хотел.
За пустыми глазами как будто загораются огоньки. Лампа над крыльцом мигает и гаснет. Существо передо мной словно становится больше, а тьма вокруг – плотнее. Я забываю, что где-то в мире есть вайфай, доставка еды и круглосуточные супермаркеты.
От страха я не могу пошевелиться. Видимо, это конец.
К моему горлу тянется бледная рука. На ней я успеваю разглядеть наколку «ВДВ-Печоры» и какие-то цифры.
Неожиданно дверь распахивается и за спиной у существа возникает Вика. Становится светлее.
Она плохо выглядит – бледная, спереди на шее тоже синяки и грязь. Глаза, тем не менее, горят огнем. На лице – злоба и решимость. В руке – бутылка шампанского. Я думаю, что сейчас она ударит тварь по голове. Но я ошибаюсь.
— Кощей, — она срывается на визг, — ты чего приперся?
И вот это «Кощей» спасает всю ситуацию.
Мне больше не страшно. И дело тут не в одолень-траве. Я смотрю на то, что стоит передо мной. Оно тупо пялится в ответ. Глаза-пуговицы выглядят смешно и неуместно.
Мне становится его жаль. Не знаю, утащит ли он Викину душу в ад или еще куда, но ему здорово не повезет, если там не будет хаты, тачки и возможности взять путевку на Бали.
Черт, да я не удивлюсь, если он закончит, как мои одноклассники – через пару лет начнет спиваться, отпустит брюхо, будет работать на дрянной работе типа чистильщика котлов – или чем там занимаются в аду те, кто загубил себе жизнь и карьеру.
Меня начинает разбирать смех. Существо отшатывается назад.
Я шагаю к нему, быстро обнимаю, потом хлопаю по плечу.
— Да ты что, братан. Мы ж с тобой в школе за одной партой сидели. Кто ж с другом из-за телки ссорится? Пусть Вика твоя будет.
Вика тем временем открывает бутылку и в позе горниста прикладывается к горлышку.
Я еще раз хлопаю опешившее существо по плечу, разворачиваюсь и иду домой.
К бабе Варе, коту Василию Трофимовичу, детскому шампанскому, холодцу и оливье.
Удавит он ее, ишь.
Да я бы ее и сам удавил.