В нашей стороне про Хаврошечку редко говорят в открытую. Не ту книжную, что в хрестоматии, а ту, что случилась, когда Бог сюда ещё не ходил.
Жила в деревне девка-сирота. С малых лет в людях не нашла добра — отца в землю забрали, мать в лихорадке скрючило, и осталась она в хате злой вдовы. Та вдова была худа, кости под кожей, как сучья под корой, губы сухие, глаза светлые, пустые, как лёд в омуте. Три дочери у неё были — все на мать похожи, с лицами, будто их кто-то изнутри выскреб и оставил одну кожу.
Девку гоняли с зари до темна. Печь топи, воду носи, сено тяни, жрать себе не оставляй. Единственная радость — белая корова, старая, с пятнами, как уголь в снегу. Не просто скотина — теплее человека. Девка с ней разговаривала. Не языком — сны ей снились, и там мать приходила, та самая, что в земле, с лицом бледным, как утренний иней, и шептала:
— Я здесь. Я в ней. Пей её молоко, ешь её хлеб, силы набирайся. Зима будет долгая.
Вдова, почуяв, что девка крепнет, осерчала. Стала подслушивать у хлева, да однажды увидела, как корова тихо поводит ушами, когда девка ей шепчет, и взгляд у той — не скотский, а женский, умный.
На третий день вдова велела:
— Завтра зарежем. Мясо — в погреб, шкуру — на продажу, кости — в яму.
В ту ночь в хлеву корова встала, скрипнули рёбра, и глаза её заблестели так, что девка попятилась. Пар из ноздрей был густой, в нём проплывали слова:
— Когда меня зарежут — сердце возьми. Не дай закопать кости, сложи их под порог. Я вернусь.
Через неделю первая дочь вдовы проснулась с чёрными пятнами по шее. К вечеру пятна расползлись, кожа стала, как размокший хлеб, и воняло от неё, как из старого хлева. На следующий день её нашли в сенях: рот до ушей разорван, язык выдран. На досках под телом отпечатались копыта — четыре, глубокие, будто их выжгли.
Вторая дочь пропала на третью ночь. Следы вели к хлеву, потом — в лес, и там, на снегу, было что-то, что местные называют «жеваным мясом»: клоки плоти, обледеневшие, перемешанные с шерстью.
Третья умерла тихо: легла спать, а утром её нашли без лица. Вместо него — ровная, гладкая кожа, как на молочном телёнке.
Вдова ходила, как пьяная, глаза налились кровью, шептала: «Не я… не я…» — пока однажды ночью её не услышали. Крик был низкий, как рев скотины, но с хрипом. Утром в сенях нашли её туловище без головы. Голова лежала отдельно, в пасти белой коровы, что стояла в дверях, и зубы у неё были человеческие.
Хаврошечка крепла. Щёки налились, руки стали крепкие, глаза — жёлтые, как у животного. По вечерам она уходила в лес и возвращалась пахнущая кровью и сухой травой.
Говорили, что её видели не одну. За спиной у неё шла тень — выше берёз, с тонкими, длинными руками, что заканчивались копытами. В груди у тени билось сердце, и его стук слышали те, кто стоял ближе, чем надо.
Весной она ушла из деревни. Но каждую зиму в окрестных сёлах пропадали люди — сначала те, кто бил скотину, потом — те, кто гонял сирот. И всякий раз на снегу находили отпечатки: не то копыта, не то ступни — круглые, глубокие, с прожилками, как на ладони.
Старухи говорят:
— Если на дороге встретишь белую корову и рядом девку с жёлтыми глазами — не стой. Не смотри. Иначе пойдёшь за ними. А за ними — только лес. И порог. Под которым шевелятся кости.