— Сань, собирайся. – Сказал вошедший в дежурку Костя.
— Что там? – Ответил я, потушив пепельнице сигарету Родопи.
— Из Верхних Ярмыхов вызов поступил, пьяный дебош, председатель колхоза сам звонил. Твой участок, тебе и разгребать.
— А кто не сказал?
— Да как всегда, Карлов.
— Вот достал он уже, это который раз за последнее время?
— Да я уже со счета сбился.
— Все, терпения больше нет. В ЛТП его закатаю на годик, пусть подлечится.
На улице было зябко. Барабанил дождь. Я представил во что превратились дороги у Верхних Ярмыхов, и без того отвратительное настроение упало ниже плинтуса. УАЗик с синей полосой завелся не сразу. Я закурил еще одну сигарету, погонял стартер, и, прочихавшись, двигатель машины ожил. Ехать было не меньше часа. Самое главное не уснуть за рулем, два часа ночи, почти вся смена уже позади.
Въехав в Ярмыхи, быстро добрался до центра, где вокруг дома культуры сгрудились магазины. Здесь же жил Абраменко, самый известный в округе самогонщик. Давно пытались его подловить, но он, зараза, был шибко изворотливым. Не удавалось схватить его за руку. Только вот таких алкоголиков как Карлов по вытрезвителям возить оставалось. Возле автобусной остановки стояли трое мужчин, один с красной повязкой дружинника на плече. Остановился рядом с ними. Вылез из машины под пробивающий до озноба дождь и закурил.
— Товарищ лейтенант, принимайте. – Дружинник указал рукой на мужика, сидящего на остановке.
Руки у него были связанны чьим-то ремнем. За несколько метров несло перегаром.
— Загрузить поможете?
— А то как же.
Вчетвером затолкали пьяницу на заднее сидение, на что тот лишь недовольно побурчал, и развалился на сидении, пыхтя себе под нос.
— Товарищ лейтенант, ремень можно забрать? Брюки спадают. — Спросил один из парней, помогавших с погрузкой.
Я застегнул на руках Карлова наручники и вернул парнишке пояс. Забравшись в кабину бобика, представил, сколько бумаг придется написать в отделении, смачно плюнул в расквашенную землю, захлопнул дверь и поехал. Машину трясло и кидало на кочках. Печка гудела, как двигатель самолета на взлете, а это пьянчуга только и пыхтел себе сзади. За селом выехали на нормальную асфальтированную трассу, и я прибавил ходу.
— Сынок, у тебя сигареты не найдется? — Раздался сзади хриплый, пропитый голос.
Я достал из кармана пачку, подкурил одну от винтажной бензиновой зажигалки, дед подарил, сказал трофей с войны, и передал Карлову. Тот затянулся, выпустил облако сизого дыма, наполнив машину запахом чеснока, табака и перегара, и громко закашлялся.
— Ты там ничем не заболел? Сейчас заразишь меня, а мне в отпуск через неделю. – Недовольно сказал я, инстинктивно задерживая дыхание.
— Не бойсь, товарщь милицонер, эт я так, табачок у тебя крепкий.
— Да я не боюсь, болеть не охота, путевки никто не поменяет. Ты что же это опять в пьянство ударился, я же тебя предупреждал.
— Да не могу я не пить, товарщь милицонер, как протрезвею, сразу Нюрку свою вижу.
— Кого видишь?
— Дочь свою. – Пьяница закашлялся, прижав рот кулаком. – Никак не могу забыть ее, стоит она предо мной, як живая, и аж душа обрывается.
Я ничего ему не ответил и не спросил, хотя он явно ждал вопроса. Надо было ему выговориться, только я не сильно хотел пьяные бредни слушать.
— Пропала она, лет пять назад пропала. – Продолжил Карлов, не дождавшись от меня ничего. – Никто не знает где она, а коллеги ваши, только и знают, что руками разводить.
— А как пропала то? – Спросил я. Слышал краем уха в отделении историю про пропавшую в районе девушку, и слова Карлова разбудили профессиональное любопытство.
— Эх, долгая история, не знаю даже с чего начать. – После этих слов я понял, что открыл ящик Пандоры и приготовился выслушивать долгий рассказ.
— Нюрка у меня была просто прелесть, красивая, умная, вся в мать пошла, не то шо я. Коса русая, с руку толщиной, на зависть всем девкам была. – Карлов стряхнул пепел себе в грубую мозолистую руку и вздохнул, тяжело, горестно. – Один её воспитывал, мать при родах померла. Думал не сдюжу, да больно она толковой девчонкой росла. С пяти лет больше за мной ухаживала, чем я за ней. Повзрослела рано. Все на ней было и дом, и хозяйство, и папка ее бестолковый. Как ей восемнадцать стукнуло, расцвела, все парни в деревне за ней бегали, особливо Яська, сын председателя нашего. Хороший хлопчик… был. Так вот, Нюрка ему не отвечала взаимностью. Некогда ей было, дела любовные крутить. А он так и крутился вокруг нее, то платок шелковый подарит, то туфли лаковые привез. Она ему их тогда вернула, сказала, что негоже в коровник в таких туфелях ходить, мол неудобно, каблуки в навозе тонут.
Карлов еще раз вздохнул и замолчал. Я понадеялся, что сморило его, уснул.
— Так вот. – Разбил мой надежды пьянчуга. – Тем летом, а это годов пять назад было, приехали к нам цыгане. Не те шо в райцентре милостыню просят, а чинные, да важные. На лошадях все, на бабах золото да платки вышивные, мужики все с серьгами да поясами шёлковыми. Встали табором околь села, да каждый вечор гулянья справляли. Танцевали, песни пели. Был среди них пацаненок один, ровесник Нюры. Эх, как пел, скотиняга. Как затянет, аж душа скрестись начинала, мужиков на слезы прошибало. Да смазливый он был, волосы как смоль, выправка, статный. И конь у него было, всем коням конь. Черный как крыло вороново, аж блестел весь. Грива в косы сплетена, и глазища, прям как у человека. Умный был, кланяться умел, да с норовом. Там не поймешь кто хозяин, аль конь, аль цыганёнок.
Я приоткрыл окно, чтобы хоть немного проветрить в машине и выветрить клубы сигаретного дыма.
— Повадился этот парнишка к Нюрке моей ездить. Прискачет вечером к воротам, и конь копытом в воротину бьет. А Нюрка только его и ждала, сразу шасть со двора. Говорю же статный цыганенок был, да щедрый. Кольцо ей подарил, с янтарем, золотое. Ты не подумай чего, дочь у меня не корыстная была, кольцо не взяла, но парнишка видать, серьезные виды на нее имел. Так и гуляли они с неделю, уедут вечером и к полуночи он ее обратно привозил. А Нюрка цвела, яж отец, сразу видел. Прямо порхала. Любовь дело такое. Отвернулся Карлов к окну. Я посмотрел на него в зеркало. Видно плохо было, но горесть его даже в полном мраке просматривалась.
— Я не против был. Умная она была, доверял ей. Тем более сердцу не прикажешь, даже рад был за нее. Вот только Яська, сын председателя нашего, злобу затаил. Больно ему Нюрка мила была, не хотел её цыгану отдавать. Как собрали цыгане табор и уж почти в путь двинулись, Яська к ним с мужиками пришел, обвинять стал, мол коня у него увели. Это мы потом лошадь его в стойле колхозном нашли, да кто тогда разбирался. Говорить Яська умел, в отца гаденыш пошел, оратор хренов, подраспалил мужичков то, да и пошли они самосуд чинить. Цыгане то что, мало их было, а опротив ватаги мужиков с ружьями сильно не попрешь. Вытащили они цыганенка этого, да забили на смерть. Сам Яська и бил, сапогами кованными, а другие держали. Нюрка моя там была, видела все, слезно умоляла жизни не лишать. Собой закрывала, да только оттащили ее, да руки связали. А мужики в раж пошли, кровь почуяли. Несколько кибиток цыганских пожгли, мужиков побили. Коня того, воронного, на арканах притащили. Конь как хозяина мертвого увидал, как бес в него вселился, начал рвать и метать. Одному пальцы оттяпал. Сергееича вообще зашиб, копытом череп размозжил. В него больше двадцати пуль всадили, а он помирать не хотел, больно в нем месть горела. Ему Яська топором голову срубил. Говорят, что конь еще минут пять после этого еще ржал, как человек прямо, со скорбью, что до костей пробирала. Мож врут, как он ржать то мог, без легких, да за шо купил за то и продаю, не было меня там. Пьян я был мертвецки, каюсь. Еще сигареткой не угостишь?
Я опять подкурил, передал назад и себе еще одну. Пачка кончалась, таким темпом до отделения не хватит, а ночью магазин закрыт, до утра терпеть придется.
— Неделю в селе тихо было. – Продолжил Карлов, после глубокой затяжки. — Яська в райцентр уехал, рука у него воспалилась и загноилась. Бабки говорили, что Бог его покарал, кровь чужая, невинная, в кожу въелась, да гложет его. А потом чертовщина твориться в селе начала. Сначала один мужик помер, что на краю жил, друг Яськин. Да что странно было, прямо как Сергееич помер, будто конь череп разбил. На следующий день еще один богу душу отдал. Я как труп увидал, понял неладное это дело, темное, весь покусанный был, зубами лошадиными, да копытами побит. А Яська каждый день все хуже да хуже был, словно со стакана не слезал. Отощал, почернел, рычал на всех, да за руку держался. А мужики, все кто в расправе той чудили, помирали. Один за другим, ночью. Да только никто ничего не слышал, ни лошадей, ни криков. Даже следов во дворах их не было. По началу решили, что вернулись мстить цыгане за своего. Брату вашему, милицейскому, не звонили, боялись, что за расправу под статью пойдут. Решили своими силами справиться. Патрули назначили, ходили по дворам. Один из мужичков, что цыганенка держал, пока убивали его, в соседнее село сбежать решил. Только не помогло это, и там его смерть нашла. На нем словно конь пляску плясал, все потроха да кости копытами разбиты были. Вот осталось их трое всего. В селе паника, бабы воют, еще бы, половину мужиков выбили. Посадили тех троих в один дом, засаду устроили. Даже я пошел.
Замолчал Карлов. Затянулся, да так глубоко, что всю машину алым озарило. Я уже во все ушли слушал. Больно история жуткая была. Не верил, но слушал, слишком он складно рассказывал. Да боли в голосе его было столько, что не притворишься так. Еще дождь этот за окном жути нагонял, что вдоль дороги цыгане, да мужики с разбитой головой мерещатся начали.
— Так и что дальше, что там в засаде? – Не выдержал я.
— Сидели мы в домах соседних, кто с ружьем, кто с вилами. Ждали. Вот время за полночь. Глядим, Яська по улице идет. Шатается, будто пьяный. Прячется по тени, вдоль заборов, тихо идет, зараза, если не Пронька, шо на войне разведчиком был, не приметили бы. Перелез значит Яська через забор, вышел посредь двора да как грохнет головой об земли, мы аж обомлели. Убился подумали. Да вот только на месте его конь встал, черный, как ночь, да глаза пламенем горят. Жутким, смотришь на него, и кишки стынут, помереть хочется сразу. Мы даже шелохнуться не сумели. Дажо не пикнул никто. Страх такой, что не мурашки, а боровы по коже бегают, да портки себе обсыкаешь. Конь к дому двинулся. Парил будто, идет и ногами земли не касается, и где копыто ставил, сполох как на углях в костре. Смотрим, а мужики из дома поперли. Чумные, глаза открыты, вот только разуму в них нет. Идут к коню, как завороженные. А тот стоит, глазища полыхают, ждет. Как подошли к нему они, он на дыбы взвился, да давай их копытом бить. А на спине у него словно сидит кто, да только не было там никого. Как тень какая, из мрака ночного сплетенная. Тут нас отпустило, ринулись всем гуртом в двор, давай палить кто с чего, да вилами коня колоть. Коню хоть бы хны. Лишь глазами ведет, да хвостом себя по бокам лупит. Копыта в крови, ноздри раздувает. Как глянет на тебя, так все. Я на всю жисть запомню взгляд тот. Пламя это до самых глубин тебя пробирает, выворачивает наизнанку и перемалывает. Я от ужаса на зад сразу плюхнулся. Вот видишь. – Наклонился между сидениями Карлов, обдал меня перегаром, так что я чуть сам не опьянел, и начал мне в волосах пятно седины показывать. – Я аж волосами побелел сразу. Думаю, все, перебьет нас коняка адская всех. Тут Нюрка моя во двор забежала, да давай коню шептать что. Конь встал и огонь будто гаснуть начал. И тогда его Егор, гордость села нашего, спортсмен гиревик, вилами под ребра пырнул. Конь трепенулся да падать начал, только упал Яська уже, а не конь, с вилами из бока торчащими. Мы к нему, а он мертвый уже. Так мы до рассвета и сидели во дворе, с телом Яськи и мужиков, копытами побитыми. Как солнце встало, начали Яську в телегу грузить, повязка у него с руки спала, а из раны гнойной, волосы конские торчат, в косу тонкую заплетены.
Замолчал Карлов, даже сигарету не попросил. А я закурил еще одну, и понял, что боюсь. Страх жуткий, все нутро холодными пальцами схватил. Попытался уверить себя, что пьяный бред все это, россказни алкаша деревенского. Да вот только боялся я по-настоящему, как никогда не боялся. А повидал на работе в милиции много, трусом себя не считал. А сейчас аж колени дрожали и волосы на затылке шевелились.
— Так, а с дочерью то что потом стало, как пропала она? – Разрядил я гнетущую тишину.
— Нюрка апосля всего в себе замкнулась. Платок черный на голову повязала, с дома вообще не выходила, даже не говорила ни с кем. Слышал я по ночам, как плачет она, говорит с кем-то. Как-то ранехонько, солнце не встало еще, увидал я как она без платка стоит. И волосы у нее черные, густые, в косы заплетены, как грива лошадиная. Перепужался я. Окликнул дочь. Обернулась Нюрка, а в глазах пламя то, адское, в глубине самой. Рванула она из дома, в чем была, рубахе да босая. И не видел я ее больше.
Опять замолчал Карлов. И по виду его ясно было, что не скажет он больше ничего. Сидит, в окно смотрит. Ни следа пьянства на нем не осталось, трезв как стекло. Лишь смотрит в глубь ночную, словно видит там что-то. Я баранку кручу, о дочери его и цыгане думаю. Приеду в отделение, дело поднять надо будет и заняться им. Только как объяснит чертовщину всю эту? Но хотя бы за смерть цыгана надо дело завести, хоть и нет виновных уже, пусть хоть на бумаге правда будет.
Задумался я и не заметил, как на дороге появилось что-то. Лишь в самый последний момент увидел. Вдавил тормоз в пол, баранку в сторону, чтобы не столкнуться. Завизжали колеса по мокрому асфальту. Руль больно под ребра ударил. Уазик накренился, грозя перевернуться. Карлов сзади за ручку схватился и на дорогу уставился. Остановилась машина, прямо поперек дороги, не перевернулась. Я дыхание перевел и посмотрел, что же на дороге возникло, из-за чего чуть не разбились.
В стороне от света фар, стоит лошадь. Черная как сажа, лишь шкура блестит на буграх мышц под кожей. Грива длинная, на ветру развевается в косы заплетенная. Хвостом по бокам себя хлещет. И глаза светом исходят, только не алым, как дерево в костре горит, а зеленым, как фосфор. Я почувствовал, как взгляд этот в саму мою сущность проникает, сковывая и связывая. Захотел закричать, только рот открылся без звука. Пальцы на руле побелели от напряжения.
— Нюрочка, за мной пришла родная. – Послышалось с заднего сидения. – Что же ты долго так, заждался я тебя совсем.
Открыл Карлов дверь, которая то изнутри не открывалась. А он открыл. Вышел из машины, и пошел к лошади. А та стоит, голову опустила, и смотрит. Пламя из глаз вверх подымается, зеленом отливом на шкуре играя. Земля вокруг дымом исходит. Подошёл мужик, прикоснулся к морде, погладил. Тут лошадь копытом в землю ударила, взвился дым смерчем вокруг них, да опал, как вода из тазика выплеснутая. И нет никого. Тишина, лишь дождь шумит да сыч вдалеке кричит. А я сижу, и пошевелиться не могу. Лишь взгляд на себя в зеркало бросил, и не узнал. Волосы белые, как снег.
ㅤ
Автор: Hagarth