Он был заброшен. И, судя по всему, уже очень давно.
Посреди обильно разросшегося бурьяна, в гуще которого стрекотала различная живность, в тени одинокого пышного вяза, словно бы нарочито заслонявшего собой замшелую трухлявую стену – не иначе как остатки покинутой много лет назад Нехорошей церкви, – находился этот, казалось бы, самый что ни на есть обыкновенный колодец. Типичная для всех колодцев стойка с ворот-бревном и двускатной крышей, вероятно, прежде сработанная из свежего сруба, ныне попросту сгнила. Сохранилось только растрескавшееся кирпичное кольцо, сокрытое от чужих глаз зарослями крапивы, а от чужого любопытства глубоко укоренившимся страхом перед излюбленной местной байкой.
Впрочем, с виду так ничего примечательного. Всего-навсего очередной высохший колодец, каких наверняка пруд пруди в любой деревеньке.
Вся соль в том, что этот высохшим как раз таки не был – почему же его бросили? неужто из-за глупых суеверий?
Примерно об этом размышлял Вова, молча таращась на свою находку и изредка оглядываясь на утопающую в мареве поляну, отделявшую его от деревни. Летние каникулы проходили не то чтобы очень уж плохо, но вовсе не так, как хотелось. Все ж дома – в любимом городе – остался и компьютер с кучей не игранных стрелялок-бродилок, и телевизор со всеми его кинематографическими прелестями, и, само собой разумеется, все-все друзья-товарищи. Но, увы, против идеи «отдыха на природе», с бухты-барахты взбредшей в голову неугомонным родителям (а точнее – отцу), переть не имело смысла. Вот и приходилось мириться с подобной несправедливостью, наслаждаясь сомнительными удовольствиями деревенского житья-бытья.
Тем не менее, будучи смышленым не по годам, а вдобавок и крайне жизнерадостным мальчуганом, Вова быстро избавился от охватившей его было хандры и начал осваиваться в этом незнакомом мире, постепенно выявляя определенные плюсы такой своей «ссылки». Несмотря на строжайшие запреты матери, не иначе как возомнившей, будто девятилетний сорванец всенепременно должен торчать у нее под боком, днями напролет забавляясь безобидными играми в солдатиков и машинки – как малышня какая-то! – Вова вдоль и поперек исходил всю деревню, после чего стал предпринимать робкие вылазки за ее пределы. К обеим рекам, что кроили низины холма, огибая его с двух сторон, Вова, естественно, не совался. Зато, услыхав как-то от местных ребят легенду о Нехорошей церкви, якобы расположенной на отшибе у старого вяза, взращенный на интернете и потому мало пугливый Вова решил наведаться и в это таинственное местечко.
Как то не странно, никакой церкви там не обнаружилось – дай бог одна-единственная завалившаяся стена, догнивающие бревна да несколько булыжников от печки. Зато отыскался колодец, лет которому было никак не меньше, чем Вовиным родителям.
И вот что-то с ним явно было не так – хотя, что именно, Вова понять не смог. Поэтому какое-то время он колебался, косясь на ощерившуюся крапиву и прислушиваясь к тому, как в траве стрекочут кузнечики, как шелестят на ветру листья вяза, как где-то вдали потявкивают обомлевшие от жары собаки, голосят петухи, томно мычат на выпасе коровы, и еще кто-то шепчет, шепчет, шепчет… а затем, собравшись с духом, принялся с боем прорываться к колодцу. Стебли крапивы лопались под размашистыми ударами палки, пока, шаг за шагом, Вова не приблизился и осторожно не дотронулся до рыхлого кирпича.
Интересно, а что там – в этой холодной зыбкой мгле?
Слегка подавшись вперед, он опасливо заглянул в глубину. В маслянистой темноте редкими отсветами кипящего золота солнце переливалось на водной глади, и, присмотревшись, Вова сумел различить свое отражение, словно бы взиравшее откуда-то из другого мира. Сама же эта гладкая округлая яма хранила могильное безмолвие. Вова даже ощутил ее ледяное дыхание: веяло болотом и зимней стужей, отсыревшей по осени листвой и наполненным изменчивыми тенями погребом, еще чем-то жутковатым – из раннего детства, – что с наступлением ночи выбиралось из туалета, хихикало и кривлялось, зазывая к себе в гости, а потом ни с того ни с сего начинало злобно рычать, лаять…
– Привет, – сказал Вова, и обитавшее где-то на дне эхо отозвалось его голосом:
– Привет.
А может, это и не эхо вовсе? Может, то говорил двойник из другого мира? Или же… Водяной?
Вспомнив, что совсем уже взрослый, Вова презрительно фыркнул. Водяной? Ну что за чушь!
– Меня Вовой звать, – сообщил он, и эхо-двойник переспросило:
– Вовой звать?
– Ага, – поддакнул Вова.
– Ага, – уяснило эхо-двойник.
– Ты там совсем один, да? – поинтересовался Вова.
– Совсем один, да.
Тогда беспричинно встревоженный Вова поднял с земли увесистый камень и запустил им в пестрящую бликами тьму, из которой невнятным силуэтом таращилось запертое на дне отражение. Послышался всплеск, и лицо двойника исказилось до неузнаваемости, обернувшись уродливой маской…
– Вовочка, ты где?! – взвыл двойник маминым голосом. – Иди сюда, милый!
Вова шарахнулся было прочь, споткнулся, упал и лишь тогда, чувствуя, как бешено колотится в груди сердце, осознал, что голос мамы доносится вовсе не из колодца. Облегченно вздохнув, он устыдился собственной глупости, сердито буркнул, понимая, что мама все равно не услышит:
– Иду, иду!
И поспешил домой, точно зная, что к этому колодцу обязательно вернется.
* * *
– Бабуль, а правда, что… э-эм… колодцы зарывают, ну, если в них кончается вода? – осторожно спросил Вова во время обеда.
Его бабушка задумалась, почесала вздувшуюся волосатую родинку на дряблой щеке, после чего кивнула:
– Угу, обычно так и делают.
– А может быть, чтоб про колодец… ну-у… взяли да забыли?
– Это вряд ли, – хмыкнула бабушка. – Колодец вещь в хозяйстве полезная, и забыть его просто так никто не забудет. Случалось, конечно, что вода непригодной становилась – падаль ли какую туда занесет, аль специально напакостит кто… Но это уже другое, всегда можно откачать, почистить. Да и для огорода сойдет… Короче, люди сами решают, как поступить дальше. К слову, дед твой – царство ему небесное – за свой век много колодцев вырыл, нутром чуял, где вода есть… – Умолкнув на миг, она подозрительно зыркнула на внука: – А че это ты любопытствуешь?
– Да так… – протянул Вова, усердно избегая пристального бабушкиного взгляда. Сообщать ей – впрочем, как и остальным взрослым, – что он шастает возле Нехорошей церкви, было явно не лучшей идеей.
Меж тем бабушка как-то странно скосилась на отца.
– Сына, держись от колодцев подальше, – вмешался тот. – Это не место для игр.
– Конечно, пап, – пробубнил Вова, догадываясь, чем чревато непослушание, и все равно намереваясь нарушить запрет.
– И вообще, лапка, не ходи далеко, – попробовала разрядить обстановку мать. – Ты ж мальчик большой и умный, должен понимать, что деревня – это тебе не город. Тут все иначе.
– Да знаю я, знаю! – пуще прежнего насупился Вова.
Его очень раздражала манера родителей (особенно матери) любой разговор обращать в набор предостережений и нравоучений, – будто он сам не в курсе, что тут к чему. А между прочим, если кто вдруг забыл, ему уже девять стукнуло!..
– Последи-ка за своим тоном, молодой человек, – одернул отец.
Вова исподлобья глянул на родителя и невольно вздрогнул, вспомнив что-то давнишнее – из того периода, когда папа был еще «очень грустным». Сконфужено выдавил:
– Прости, пап.
– Не у меня надо просить прощения.
– Прости, мам.
– Да все хорошо, лапка, – улыбнулась мать, с тревогой посматривая на отца. – Все в порядке…
И над столом повисло гробовое молчание, нарушаемое лишь монотонным бряцаньем ложек о посуду да назойливым жужжанием мухи на окне. Так до тех пор, пока, кое-как не доев суп и насилу не впихнув в себя картошку с котлетой, Вова не улизнул из дома.
Прошмыгнув мимо дремавшего в будке злющего пса, он пересек огород, махнул через забор и уже через несколько минут, опьяненный свободой, пробирался сквозь высокую траву, ведомый нестерпимым желанием снова увидеть колодец. А заодно, по возможности, исследовать и местность вокруг, ведь деревенская ребятня весьма туманно разъяснила истинные причины «нехорошести» Нехорошей церкви. Поговаривали о каком-то сбрендившем священнике, одной темной ночью якобы наворотившем кучу всяких жутких дел, а после бесследно сгинувшем. Но правда ли сгинувшем?.. Так или иначе, имея за плечами не один десяток тайком просмотренных фильмов ужасов, Вова нашел эту историю весьма заурядной и не достойной того, чтоб бояться, тем более превращать ее в целый культ.
В какой-то момент от нетерпения он даже сорвался на бег и, беспричинно счастливый, помчался сквозь жужжанье и стрекот различного жучья-паучья, сквозь шуршание травы под ногами, сквозь шелест ветра, сквозь жару и лето… пока не очутился у заветного вяза, в удручающе-неестественной послеобеденной тиши. Внезапно смолкли все птицы, угомонились кузнечики, шмели и пчелы, и даже со стороны деревни не доносилось ни единого звука. Весь мир словно застыл в ожидании…
Подавив сомнение в зародыше и для храбрости сжав кулаки, Вова решительно шагнул к колодцу. Утоптав недобитую крапиву, он обошел его несколько раз, потрогал там-сям, после чего облокотился на кирпичное кольцо и с замиранием сердца глянул в пугающую темень. Вода в глубине была спокойна и черна, как жидкая, затаившаяся до поры до времени ночь. Стены же изнутри обросли зеленоватым мхом, судя по всему, ни разу не видевшим дневного света. Нагнувшись, Вова пощупал мох – мягкий и холодный.
«Там, на дне, всегда холодрыга, – понял Вова. – Это потому, что солнце ничего там не греет. И если бы кто-то там жил, наверное, он был бы весь склизкий и синюшный. С выпученными глазищами. Такой же, как, например, ящерица или…»
Водяной?
В этот миг кусок кирпича выскользнул из-под локтя Вовы и исчез во тьме. Раздался всплеск, и отражение – причудливый двойник из другого мира – опять начало корчить рожи, зачастую принимая самые невообразимые формы. И, всматриваясь в собственное, искаженное рябью лицо, Вова увидел нечто. Лишь на мгновение оно показалось там – в воде, в отражении, – словно бы проступив сквозь водный диск и глумливую физиономию двойника.
Совсем неглубоко. Практически у самой поверхности!
Нечто бледное-бледное, жуткое-жуткое, в корне отличавшееся как от киношных страшил, так и от компьютерных монстров.
Нечто подавляюще реальное, и при этом неимоверно далекое от окружавшей Вову солнечно-летней действительности, его практически беззаботного детства.
Нечто, вырвавшееся из кошмарного сна, с рваными дырами вместо глаз и широко распахнутой, как в безмолвном крике, пастью.
Нечто, чего не должно существовать…
Ошеломленный, Вова дернулся было назад, невольно выбив из-под себя еще несколько искрошившихся кирпичей и тем самым лишившись упора. Резко закружилась голова, и он вдруг понял, что теряет равновесие, что яма колодца буквально всасывает его. Правильнее сказать, проглатывает? В последний момент он инстинктивно попытался ухватиться за край кольца, но его мягкие пальчики лишь скользнули по гладкой стене. Перед глазами мелькнул сияющий круг, помещенный кем-то в блестящую темноту. Все это моргнуло – раз, другой, третий… И тут – оглушительный удар! Вспышка боли в спине. В затылке. И практически сразу чудовищный холод, продирающий до костей, сковывающий все мышцы намертво, яростно крутящий болезненной судорогой…
Прям как тогда – в детстве. Яркое солнце, голубое небо, мирно покачивающаяся лодка и неприятный запашок от отца. Его заплетающийся язык и слезящиеся глаза. «Сейчас я научу тебя плавать, сын». А сразу за этим крепкие руки, обвившие тело, длящееся долю секунды ощущение полета и…
Сознание ухнуло в колющую иглами тьму, испуганно метнулось обратно… И вопль отчаяния захлебнулся затхлой ледяной водой…
Весь мир захлебнулся затхлой ледяной водой…
А мигом позже ошарашенный Вова вынырнул и, отплевываясь, уперся ладонями в стену – забился в панике, закричал… Судорога, скрутившая было тело, на время отпустила. Но… вокруг оказалось очень-очень темно. Слегка отдышавшись, он глянул вверх, откуда струился тусклый свет, и увидал все тот же яркий круг в блестящей темени. И по мере того, как привыкали глаза, круг этот начал обретать очертания, явив перепуганному Вове клочок голубого неба с ватным клубком облака посередке.
Вот тогда-то Вова и осознал, что именно с ним случилось. А осознав это, принялся бессмысленно молотить по стене руками и истошно звать на помощь – маму, папу, бабушку, всех!
Увы, ответом ему было только эхо.
– Мама! – кричал Вова. – Мамочка-а!
– Мочка… Мочка-а-а! – хохотало эхо, наполняя собой все пространство вокруг.
– Папа! Папочка-а! – верещал Вова.
– Почка… Почка-а-а! – не переставало глумиться эхо.
А рыдающий Вова беспомощно елозил ладошками по кирпичной кладке, тщетно выискивая какую-нибудь расщелину или выступ – что угодно, что позволило бы выбраться из колодца. Но… онемевшие пальцы лишь скользили по влажной поверхности, ногти комьями соскребали грязь и податливый мох, а ноги, не способные отыскать опору, бесполезно болтались в мутной воде, иногда натыкаясь на что-то плотное, неустойчивое, крайне непонятное и словно бы вылепленное из теста, что находилось на дне сразу под Вовой.
– Мамочка! Папочка! Пожалуйста! Я здесь!
– Мочка!.. Почка!.. Кусками буду есть! – усмехалось эхо.
Но кроме этого дурацкого эха никто больше не отзывался на крики и мольбы. Никто не спешил на помощь.
И когда первый шок миновал, жуткая мысль посетила Вову: он внезапно понял, что вряд ли кто пойдет к Нехорошей церкви и к расположенному поблизости брошенному колодцу. А это значило только одно: Вову, скорее всего, не найдут.
Никогда не найдут!
– Именно, – всплеском хихикнуло эхо, а потом зашептало, завыло: – У-у-у, ты останешься тут со мной, мальчуган! У-у-у, навсегда со мной, мой сладенький кроль!
Этот устрашающий шепот, это пугающее завывание будто бы прозвучало сквозь года – из далекого прошлого, кишмя кишащего ночными кошмарами, забытого прошлого, полного слез, всхлипов и боязни того, что однажды нечто ужасное выберется их туалета, прошлепает прямиком в Вовину комнату и…
Вове вдруг стало катастрофически не хватать воздуха. Да и судорога вернулась с удвоенной силой – перво-наперво скрутила, если не сказать вывернула с корнем правую ногу, затем взялась за левую, а после накинулась на живот. Вова почувствовал, что погружается на дно – буквально тонет! – и яростно рванул кверху, к спасительному и, увы, недоступному свету дня. В этот раз ему повезло: одеревеневшими пальцами он сумел нащупать прореху в кирпичной кладке и, раздавив каких-то жучков, крепко-накрепко за нее уцепился.
Переведя дух, Вова стиснул зубы и потянул стопу правой ноги на себя. Судорога не отпускала. От боли и отчаяния вновь заструились слезы, гулко стучало в висках, хотелось вопить и рыдать, и чтобы кто-нибудь пожалел, приласкал, утешил… Еще больше хотелось проснуться, но Вова понимал, что происходящее отнюдь не сон, и поэтому продолжал напрягать ногу, вытягивая стопу, – так, как учил отец. В прошлом году учил. Когда они всей семьей отдыхали на море. И хотя вода там была гораздо теплей и приятней, Вова все равно очень боялся моря – до тех пор, пока мама всевозможными увещеваниями не заманила на мелководье у самого берега. Отец же не вмешивался – и слава богу! Зато чуть позже объяснил, как правильно плавать, и так, постепенно, Вова начал постигать все прелести купания. Тем не менее даже в теплом море порой сводило мышцы. Особенно если долго-долго баландаться…
Наконец судорога отпустила правую ногу, и тогда Вова проделал то же самое с левой. От холода першило в горле, а какое-то время спустя появился кашель. Сырая одежда неумолимо тянула на дно, но Вова изо всех сил цеплялся за выступ.
– Мамочка, – всхлипнул он. – Мамочка!
– Мочка! Не-е…Ночка! – хихикнуло эхо. – Не-е… Точка!
– Мамочка…
– Точка! – злобно повторило эхо, а затем, немного выждав, простонало ветром в колодезной трубе, зашелестело листьями где-то в вышине, выдохнуло всплесками ледяной воды: – Они не придут за тобой, мой сладенький кроль…
Это была очередная мрачная мысль, мелькнувшая в голове Вовы.
– Никогда не придут за тобой, ведь отныне ты мой!
* * *
Прохладным дуновением, на миг разорвавшим липкую пелену послеобеденной жары, откуда-то с низин, из-за леса, принесло некое тревожное ощущение.
– Паш, а ты Вовку не видел? – спросила Виктория мужа.
– Не-а… – пожал тот плечами. – Он как с обеда умчался, так и не объявлялся.
И почему-то при этих его словах смутная тревога Виктории переросла в дурное предчувствие – словно темное облако на горизонте, готовое притащить за собой натуральный ураган.
– Я волнуюсь, – тихо сказала она.
Павел закатил глаза.
– Вика, нашему сыну уже девять, он вполне самостоятельный мальчишка. И самое главное, он в деревне, где для девятилетних самостоятельных мальчишек всегда отыщется тьма-тьмущая всяких разных дел. Хватит уже квохтать над ним – прям наседка, ей-богу! Пусть себе гуляет.
– А если он пошел к реке?
– Не пошел, – возразил Павел. – Он этих рек как огня боится.
– Ну а вдруг! Помнишь, что в прошлый раз было? Я ведь чуть с ума не сошла! И если бы ты не оказался рядом… если бы вовремя его не вытащил…
– Да все с ним в порядке! – рассердился Павел. – К тому же плавать он умеет… – И, будто устыдившись чего-то, сник, пробормотал: – Такого, как в прошлый раз, больше не повторится.
Виктория лишь раздраженно тряхнула головой, вздохнула и зачем-то посмотрела в сторону горизонта – откуда на деревню уже через несколько часов наползут сумерки.
– Вовочка! – крикнула она в неизвестность.
– Ну хорош, Вика, – сказал Павел. – Его ж местные засмеют, если ты каждый раз его таким образом вызывать будешь. А ему тут еще друзей искать.
– Ты не понимаешь…
– Нет, это ты не понимаешь! Не понимаешь, каково быть девятилетним пацаном, которого слишком уж опекает мать.
– Много ты знаешь об этом!
И она зло глянула на мужа. Хотела было еще съязвить – выдать что-нибудь типа «уж лучше я буду его опекать, чем нажираться в дрова и пугать по ночам своими воплями», но решила этого не делать. Как-никак, Павел уже больше двух лет не пьет и вполне себе держится. Да и сама она далеко не святая – старайся не старайся, а клеймо неверной жены не проходит бесследно. И как она может ткнуть Павла носом в его ошибки, так и он легко может это сделать. А значит, незачем ворошить прошлое, вспоминая то печальное время, когда само существование их семьи было под угрозой. Благо, все утряслось. Павел поборол своих демонов, даже нашел в себе силы простить ее. Он молодец.
Впрочем, речь сейчас не о нем.
– Вовочка! – не сдержалась Виктория. – Милый, иди домой!
«Наверное, просто не слышит», – подумала она.
Как же ей хотелось в это верить.
* * *
Тем не менее ее слова, точно ворох сухих листьев, вспорхнули ввысь, где были подхвачены шальным ветром, и без особо труда пронеслись над домами и огородами, пересекли заросшую бурьяном прогалину и достигли одинокого пышного вяза на отшибе. Ее слова запутались в корявых ветвях и осыпались прямиком в заброшенный колодец, в черных недрах которого ее сын отчаянно боролся за жизнь. Ее слова зашуршали по холодному мху, скользнули вдоль отполированного водой кирпича, потревожив семейство мокриц и одну не в меру любопытную сороконожку, и были проглочены глумливым эхом, шепнувшим Вове в ухо уже совсем иные слова:
– …отныне ты мой!
* * *
Пальцы невыносимо болели. Наверняка он ободрал себе все ногти, пока цеплялся за прорехи между кирпичами, иначе говоря, скреб стену… Правда, это было еще не самое страшное. Вова в который раз пытался подавить судорогу в ногах, в то время как самого его буквально трясло от холода. И теперь уже трудно было кричать, звать на помощь, даже говорить… Вова не знал, почему охрип, но догадывался, что это неспроста. Быть может, злобное эхо отобрало его голос? Ведь, судя по всему, оно – это злобное эхо – сидело здесь одно-одинешенько многие годы, и возможно, что оно – а то и жуткий Вовин двойник – невероятно изголодалось по громким звукам, по теплу, по самой жизни…
И вот теперь оно мало-помалу забирало все это у несчастного Вовы – сначала тепло и голос, а потом… жизнь?
А там, в вышине, некогда яркий голубой круг постепенно насыщался оранжевым, делался все темнее и темнее. И Вова отлично понимал, что это значит: там, в вышине, в ясную синеву неба примешивались краски заката и грядущей ночи, – там смеркалось, вечерело. Недолго уже осталось до той поры, когда непроглядная летняя тьма зальет собой мир, прочно утвердившись в своих владениях.
И вот что случится тогда? Неужели ему придется провести ночь в этом кошмарном месте?..
Не найдя ответа на свой вопрос, донельзя измотанный Вова вновь попробовал выбраться из проклятого колодца. Разумеется, ничего не вышло. Однако ему посчастливилось обнаружить более-менее подходящую выбоину в кирпичной кладке, за которую вполне можно было держаться – так, чтобы вылезти больше чем по пояс из стылой зловонной воды, и так, чтобы пальцы не слишком уставали…
Но что будет дальше? Отыщут ли его? Да и… – то, о чем думать совершенно не хотелось, но мысль о чем навязчиво преследовала и не отпускала – сумеет ли он пережить надвигающуюся ночь?
Ночь в колодце, о существовании которого, наверное, даже и не догадываются.
Ночь в этой холодной жуткой яме, в ледяной протухшей воде, наедине с собственными страхами и…
Некто зловеще хихикнул у Вовы за спиной.
…чем-то еще.
* * *
Когда наступил вечер, вся округа была занята поисками пропавшего ребенка.
У Виктории случился нервный срыв, и чуть позже она тихо рыдала, поначалу слушая невнятные утешения близких, а после оставшись один на один со своими переживаниями. Павел же, вызвав из города наряд милиции, также отправился на поиски.
Искали все: соседи, друзья, знакомые друзей, остальные жители деревни. Искали везде: в домах и на сеновалах, в сараях, в рощице на склоне и в лесу. А еще спустились к низинам, чтобы исследовать реки с их прудами и заводями… Опрашивали многих: не видел ли кто чего, не слышал ли кто чего… Но, увы, никто ничего не видел и не слышал.
– Вовочка, миленький мой сыночек! – всхлипывала Виктория. – Что же с тобой приключилось? Где ты теперь?
Мрачные мысли роились у нее в голове. Одно кошмарное видение сменялось другим. Она представляла себе похотливо улыбающихся мужчин, завлекающих несчастного мальчишку игрушкой или сладостью, и черного цвета автомобили, увозящие его в неизвестном направлении, и даже стаю бродячих собак, терзающих крохотное тельце…
Все, хватит!
Она даже и не догадывалась, что сын находится в какой-то паре сотен метров от нее, и участь, постигшая его, немногим лучше большинства ее страхов.
* * *
Пару часов спустя, когда на деревню наползли сумерки, а в траве надрывно застрекотали сверчки, Павел призрачной тенью прокрался в дом. Бесшумно заглянув к жене в комнату, он грустно покачал головой, притворил дверь. В сенях замешкался, извлек из тайника бутылку и некоторое время смотрел на нее. А после, открутив пробку, выдохнул и сделал несколько жадных глотков. Поморщился, ощутив мерзкий вкус самогона. Но больше оттого, что пустил два года трезвой жизни псу под хвост.
– Вы только гляньте, че выдумал, – словно из ниоткуда возникла старуха-мать. – Подходящее выбрал времечко, ниче не скажешь!
Павел вздрогнул и обернулся. Его воспаленные глаза слезились.
– Я тебя не видел. Где ты была?
– Здесь.
– В погребе, да?
Ответа не последовало.
– Ты же знаешь, где Вовка, – нарушил он затянувшееся молчание. – Мы с тобой знаем это.
Старуха нахмурилась и, опустив голову, скосилась на одинокую икону в углу. Быстро перекрестилась.
– Ниче мы не знаем.
– Знаем! – рявкнул Павел. – Хотя бы теперь не ври! Тебе ж прекрасно известно, почему я так долго не возвращался. И если б ты не заладила – ох, помираю, помираю, – вообще бы не приехал! Ведь как огня сторонился этой треклятой деревушки. Сердцем чуял, что здесь обязательно что-то произойдет…
– Ты родился на этой земле. И ты такой же член нашей общины, как прочие.
– Ерунда!
Старуха почесала родинку на щеке, посмотрела на дверь в комнату, где рыдала Виктория.
– Она нас не слышит, – заверил Павел. – Ей сейчас не до этого.
– Думаешь, он забрал Вовку? – осторожно спросила старуха. – Если так, то ты бессилен что-либо сделать. У вас был уговор. И ты не сдержал обещания.
– Я не смог, мама! – зашипел Павел. – Как ты не понимаешь? Пытался, но не смог! А он… это дьявольское создание… оно донимало меня даже там, в городе. Каждую ночь я слышал, как оно скребется в ванной, что-то нашептывает, хохочет… Потому и пил, что сил моих больше не было!
– Ты не поэтому пил, – фыркнула старуха. – А потому, что слаб характером.
– А Вовка?
– А что Вовка?
– Он ведь его тоже слышал!
– Его ли? – усмехнулась старуха.
Павел переменился в лице.
– Вот не надо этих намеков, – прорычал он. – Я знаю, что видел… там, на дне… А еще я помню твои дурацкие сказки.
Она ничего не ответила. Шагнув в угол, еще раз перекрестилась перед иконой и… зачем-то положила ее ликом вниз. Затем прошептала:
– Да простит нас Господь.
После обернулась к недоумевающему Павлу.
– Ты должен понять, таков обычай. Я еще когда соплюхой бегала, частенько от дедов слыхивала, будто и при царе нас язычниками звали. А все потому, что верили мы не только в Крест Животворящий. Осенив себя знамением пред лицем Божьим, взрослые собирались и к ночи шли на реку. Молитвами и подношениями старались задобрить жившего там испокон веку чудо-зверя. А зверь этот своенравен. И уж очень не любит он, когда его обдурить пытаются. Вдобавок ко всему он, как и прочие его роду-племени, зол на нас. Ведь мы отказались от него. Приняли Христа.
– Христа они приняли… – Павел сделал несколько жадных глотков из бутылки, посмотрел на старуху-мать. – Нет здесь Христа. И никогда не было.
– Не богохульствуй!
– А разве я богохульствую? Говорю то, что вижу.
– Ты видишь неправильно.
– Правда? А мне вот кажется, что все эти твои образа, – он кивнул на икону, – сугубо для отвода глаз. Ваша подлинная вера сокрыта в погребах ваших домов. Там – куда вы спускаетесь, где проводите свои дикие обряды. Думаешь, я не помню?
Старуха покачала головой.
– Ты просто не понимаешь…
– Хватит! – рассердился Павел. – Скажи лучше, как мне быть?
– Я не знаю, сынок. – Какое-то время она молча смотрела в окно. – Могу только сказать, что ночь сегодня непростая. Купальская это ночь. Сильная. Если Вовка сумеет ее пережить, то к утру возвратится целым и невредимым. А если нет…
– Значит, не знаешь? – перебил ее Павел. – А вот я, кажется, знаю, что надо делать.
Старуха испуганно глянула на него.
– Ты че удумал?
Но Павел не ответил. Прихватив с собой бутылку, он кинулся прочь из дома.
* * *
Темнота заволокла все.
И определить теперь, где именно находится небо, Вова мог лишь по россыпи тусклых звезд в отверстии над собой. Зато пальцы больше не болели: Вова их попросту не чувствовал. Впрочем, как и ног. С болью окончательно пропал и голос – вместо слов изо рта вырывался лишь жуткий хрип с режущим горло кашлем.
Чтобы хоть как-то согреться, Вова не переставая болтал ногами. Но этого явно было недостаточно. Холод мертвой хваткой вцепился в него, буквально обнял – сильно-сильно, не отпуская. И очень хотелось есть. В желудке противно ныло. С каким бы аппетитом набросился он теперь на ту картошку с котлетой, что жевал через силу в обед! А измученный разум понемногу клонило в сон…
Но спать ни в коем случае нельзя! Сон – это верная погибель!
И чтобы отвлечься, Вова решил выяснить, что же такое все время путается у него под ногами. Никакой коряги там быть не могло – по крайней мере, так считал Вова. Опереться на это тоже не получалось. Загадочная штуковина оказалась весьма неустойчивой и попросту болталась на глубине.
Интересно, почему тогда она не всплывает? Возможно, что-то держит ее снизу?
В густой мазутной темени трудно было различить, что находится прямо под Вовой. Дотянуться и определить на ощупь он тоже не осмеливался. Пришлось бы тогда расслабить пальцы и нырнуть в мутную пелену. А этого делать совсем не хотелось…
Вова не знал, какой теперь час. Ночь тянулась нескончаемо долго. Жуть как клонило в сон. Мало-помалу это чувство вытеснило собой голод и даже холод, оно убаюкивало боль и страх… Все чаще и чаще ему приходилось буквально вырываться из затягивающей его сонливости. Перед измученным взором вставали лица родителей, бабушки, друзей и, как не странно, даже школьных учителей. В определенный момент пальцам ни с того ни с сего вернулась чувствительность, и они невыносимо заныли. Пару раз Вова даже срывался в воду, так как руки отказывались держать его – продрогшего, вконец обессилевшего…
А еще порой казалось, будто некто зовет его во мраке – где-то там, далеко-далеко в ночи, кто-то неустанно выкрикивал его имя. Наверное, то были папа и мама. Или даже дядя Сережа, их сосед. Они искали его – Вова чувствовал это. Верил в это. Но они не знали, где конкретно следует искать.
Возможно, они не узнают этого никогда…
Опять навалилась сонливость.
А может, не стоит ее прогонять? Уж лучше просто уснуть и ничего не чувствовать…
– Именно, мой хороший, – зазвучал ласковый шепот в голове. – Засыпай, и мы с тобой отправимся в путешествие. Мы посетим восхитительное подводное царство. Там нет кошмаров, нету страха и боли. Так что скорей уже засыпай, мой сладенький кроль…
И тогда, словно околдованный, Вова и вправду закрыл глаза. Лишь на пару секунд! – перестал бороться со сном. Решил, что готов отдаться ему целиком – провалиться в еще один бездонный колодец.
Так перед мысленным взором поплыли милые сердцу образы: вот папа ловко гоняет футбольный мяч по двору, и на лице у него сияет довольная улыбка, а вот мама лежит на диване с журналом, она смотрит и…
Неожиданно пальцы разжались, и он сорвался, с головой погрузившись в студеную воду. Так же, как когда-то в детстве – в тот злополучный солнечный день, когда сильно подвыпивший папа сказал: «Сейчас я научу тебя плавать, сын». А потом резко подхватил и швырнул в зеленоватую речную топь. И прежде чем вынырнуть, маленький Вова раскрыл глаза. Он посмотрел на то, что затаилось на самом дне, укрывшись за какой-то корягой, выглядывая сквозь космы водорослей; посмотрел на то чешуйчатое нечто, что протягивало к нему свои загребущие лапы. Он заглянул в выпученные рыбьи глаза, увидел частокол зубов и огромных размеров хвост. Когтистые пальцы вцепились в одежду, потащили на дно – к вздувшимся, расползающимся на части утопленникам, к жеманно хихикающим русалкам, в лишенное всяких звуков и биений сердец подводное царство…
И это пугающее воспоминание слилось с реальностью, когда Вова распахнул глаза в мерзлой, черной как ночь, колодезной воде, когда воочию увидел тот ужас, что все это время находился прямо под ним.
Вопль вырвался из горла потоком воздушных пузырей. Вова дернулся было назад, но крепкие, скрюченные предсмертной судорогой пальцы ухватили его за ногу, настойчиво потянули вниз…
И лишенное глаз тестообразное человеческое лицо будто бы ухмыльнулось…
* * *
Пошатываясь, то и дело спотыкаясь и едва не падая с ног, Павел кое-как спустился с холма. Сердце его учащенно билось, в ушах завязли отголоски тех криков, что призрачным эхом разносились по округе, – где-то там жители деревни искали его сына. И Павел догадывался, что многим из них отлично известно, куда на самом деле подевался Вовка. Как иначе объяснить полыхающие там-сям костры? Купальская ночь, вся эта бесовщина, этот нескончаемый сюрреалистический кошмар, затаившийся до поры до времени среди водорослей, выжидающий под слоем тины, зовущий сквозь заросли рогоза… А еще завывания, доносящиеся из погребов каждого дома в деревне…
Или же дело в другом?
Смутно угадываемые образы роились в голове Павла – что-то из детства, о чем не хотелось вспоминать. А в наплывавшем на холм густом тумане мерещились всевозможные химерические фигуры… пахло болотом… надрывно квакали лягушки…
Как Павел и ожидал, берег оказался совершенно безлюден, а иссиня-черная вода выглядела неподвижной – точно застыла в предвкушении. Изредка же слышались всплески, жужжали комары…
– Вот он я, – сказал Павел, глядя на реку. – Пришел.
Ответом ему была гнетущая тишина. И на какой-то миг затеплилась надежда, что, может, он ошибся и все его предположения лишь раздувшаяся до немыслимых размеров фобия? То происшествие в детстве, когда он едва не утонул, – всего-навсего агония, предсмертные галлюцинации, порожденные сказками матери и местными верованиями. Может, и правда нет никакого древнего свирепого бога?
Может, он просто запутался?..
Павел приложился к бутылке, осушил ее и отшвырнул в сторону. Ему было стыдно – в первую очередь за то, что в который раз дал слабину. Однажды это чуть не разрушило его жизнь. Он напивался, и ему чудилось всякое. Оттого и выл по ночам, кричал в ужасе и бросался на стены. Мерещилось, будто Водяной из материнских сказок явился к нему в дом, чтобы истребовать долг. Не до конца сознавая, что делает, Павел зачем-то рассказал обо всем маленькому Вовке, а позже убеждал себя, что мальчишка плачет именно из-за этого – боится Водяного, пугается его воплей.
Нет, все лишь невнятные отговорки. Правда же в том, что для ребенка Водяным был отнюдь не какой-то там языческий бог, не мифическое чудовище из полузабытых преданий, но… его вечно пьяный отец? А вот настоящим чудовищем Павел стал позже – в тот день, когда сдался, когда посадил сына в лодку и вывез на середину реки…
Вика так и не узнала, что на самом деле произошло тем летним днем. Впрочем, к тому времени она уже завела любовника, даже потребовала развод…
Павел поморщился. Больно было вспоминать о таком.
– Ну где же ты, а? – прошептал он. – Появись!
Но вокруг по-прежнему было тихо, как на кладбище. И Павел знал, что никто не откликнется на его зов, потому что нет никакого…
И тут – новый всплеск, уже ближе, сильней. Что это? Очень большая рыба выскочила? Хвостом ударила?
Ответом, словно поднявшись откуда-то из глубин, зазвучал искристый девичий смех…
Глядя, как реку заволакивает туманом, Павел задрожал от страха.
* * *
Вова не шевелился. Он как можно больше выбрался из воды и даже постарался реже дышать, ведь там, прямо под ним, был человек. Мертвый человек. Возможно, он умер уже очень давно, именно поэтому его лицо и тело выглядели сильно… попорченными… В колышущихся, как тряпье, лоскутах кожи водяные жуки и жужелицы прогрызли ходы, а губы, скорее всего, объели рыбы или прочая живность… И в некоторых местах из тела даже проступили кости, росли водоросли… Рот же утопленника был раскрыт, будто в посмертном крике, а черные глазницы пугали своей могильной пустотой…
– Хочешь, я расскажу тебе сказку? – снова зазвучал вкрадчивый шепот, и что-то холодное, мерзостно-склизкое коснулось Вовиных ног. – Однажды, давным-давно, жил да был один человек. С детских лет верил он лишь в одного бога, и, получив духовный сан, выстроил церковь на отшибе, хотя местные жители всячески его отговаривали. Они уверяли, что занятое им место принадлежит иным богам, и боги эти могут разгневаться. Но священник был очень упрям. Он не послушал советов – отмахнулся от них, посмеялся. Он полагал, что то глупые байки деревенских безбожников, и что бестолковый народ попросту не желает менять привычного уклада жизни. А еще он был очень печальным, так как считал, что его жена обманывает его, а его сынишка вовсе и не его сынишка…
Вова дрожал, меж тем как нечто жадно ощупывало его колени, медленно смыкая неестественно длинные пальцы в тугое кольцо.
– На самом деле тот священник просто хотел жить в мире и согласии с самим собой и своей верой, – завыванием ночного ветра в колодезной трубе вещало злобное эхо. – Всеми силами он пытался не обращать внимания на слухи, что распускали о нем злые языки, как и на то, что народ упорно отказывался посещать его церковь. Он боролся с этим как мог, называл это испытанием. И он даже любил своего сынишку, которого считал не своим. Терпел своенравную жену.
Вова старался не слушать, но шепот, жуткой чарующей мелодией вползал в уши, оседал в голове, рождая на удивление знакомые образы, целые картины из чужого прошлого.
– Увы, от людской молвы не скрыться, как и не избавиться мужу он скверного нрава сварливой супруги. Тогда священник попытался найти утешение в работе. Плюнув на все предостережения, он занялся хозяйством, выстроил баню, а еще – вырыл колодец. Но вырыл он его на том самом месте, где когда-то давно, задолго до него и всех прочих людей, задолго до появления бога, в которого он так верил, находился другой колодец – источник, к которому припадали древнейшие, дабы утолить свою жажду. И потому вода в том колодце была особенной – это кровь, струящаяся по венам перворожденных, самой земли; это огонь, сводящий смертных с ума. И появлялась такая вода лишь раз в год – в особую ночь, такую, как нынешняя. До тех же пор колодец был пуст, и несчастному священнику приходилось брать воду в деревне. Но когда местные видели его, они начинали шептаться, смотрели косо. И священник страдал, ведь он думал, что они насмехаются над ним из-за его веры, как и из-за измен его жены. Так он пристрастился к бутылке. А ведь дурманящее пойло – это в первую очередь вода. Она протекает в жилах человечьих, хлещет с небес во время грозы, питает всякого рода жизнь, как и любую навязчивую идею. Вода повсюду, мой сладенький кроль. И вода суть я!
Вова задрожал пуще прежнего. Он вдруг понял, что злой шепот в голове, как и хлюпающий ужас из детства, как и то нечто, что однажды попыталось затащить его на дно речки – все это одно существо! И теперь Вова точно знал, что это за существо.
– Чем больше священник пил, тем чаще слышал голоса. Поначалу он отрицал их, позже – считал происками нечистого. Но в конечном итоге он принял их. И тогда голоса предложили сделку. Они пообещали, что в колодце круглый год будет много вкусной свежей воды, и что урожай никогда не погибнет от засухи. Взамен же потребовали сущую нелепицу – снести осквернявшую их церковь, поверить в иные силы, нежели христианский бог, и в качестве подношения отдать жизнь изменницы, этой сварливой никчемной бабы!
В этот момент холодные пальцы утопленника коснулись Вовиной спины, потянулись к шее.
– Священник долго раздумывал над этим. И чем дольше он раздумывал, тем больше пил, а чем больше пил, тем сильнее утрачивал свою веру, и тем сварливей становилась его жена. Она не желала прозябать в захолустье, в открытую насмехалась над мужем. И однажды даже заявила, что собирается уехать обратно в город, забрав с собой сына. Тогда священник не выдержал: он согласился на сделку. И голоса исполнили обещание – обычно сухой колодец наполнился кристально чистой, студеной и невероятно вкусной водой. Но священник обманул голоса. Он был не только несчастен, но еще и глуп. Убедив себя, будто ему все померещилась, и что никому он ничего не должен, он отказался выполнять свою часть уговора. Он не учел лишь одного: к тому времени он уже перестал быть священником – стал безбожником, а значит, никто больше не защищал его. И вот тогда…
Шепот внезапно оборвался, и Вова услышал, как за его спиной из воды неспешно поднялось нечто огромное, жуткое, пахнущее рыбой и тиной, дышащее, точно загнанный конь. Длинные ледяные пальцы сдавили хрупкую Вовину шею, скрюченные когти впились в нежную кожу…
Вова взвизгнул, пронзительно закричал, и… мгновением позже неведомая сила оторвала его от стены и стремительно потащила на дно. Перед глазами же кошмарным хороводом проносились образы былого – то, что случилось когда-то давно, то, о чем никто уже не узнает…
Погружаясь, он видел худощавого мужчину, чем-то похожего на отца; видел, как тот входил в тускло освещенную комнату, как смотрел на спящего мальчугана. И что-то нехорошее было во взгляде этого мужчины. Словно кто-то иной смотрел сквозь его глаза, звал мальчугана по именам и, больно стиснув мягкую теплую ладошку, в свете голодной луны тащил в предбанник – к заранее подготовленному тазику с колодезной водой. Вова видел, как отчаянно вырывался мальчуган, пока пьяный отец крепко держал его за волосы, окунув лицом в воду и не позволив сделать ни единого вдоха. Вова кричал, как кричала та женщина – мать этого мальчугана, – когда, возвратившись перед самым рассветом, обнаружила, что сотворил ее муж. И Вова тщетно бился, стараясь вырваться из цепкой хватки, что тянула его куда-то на дно, как тщетно билась та женщина, когда муж начал топить ее… И все то время, пока она боролась за свою жизнь, мужчине почему-то казалось, что это и ни его жена вовсе, как и мертвый ребенок, распростертый на полу, ни его сын. А после, будто очнувшись от наваждения, тот мужчина, пошатываясь, брел к колодцу. Привязав к шее тяжелый камень, он шептал молитву, просил Господа о прощении, прекрасно зная, что никакого прощения не будет. Со слезами вглядывался он в эту черную яму, откуда отныне тянуло лишь тухлятиной, и где мигом позже ему предстояло расстаться с жизнью… И когда он прыгнул, весь мир – все эти ужасающие видения – в одночасье обернулись лишь стылой чернотой дна; спазм сдавил горло, воздуха больше не осталось…
Тогда Вова инстинктивно раскрыл рот и попытался сделать вдох…
* * *
Не находя себе места и не зная, что предпринять, Виктория вышла во двор, печально глянула на безучастные к ее горю звезды и на зарево полыхавших в округе костров. Интересно, зачем они нужны? Так или иначе, пока все были заняты поисками ее сына, сама же она осталась не у дел: одна наедине со своими тревогами…
Тут услыхала какой-то шорох, обернулась и посмотрела на мать Павла.
– Волнуешься, дочка? – тихо спросила та.
– Угу, – кивнула Виктория.
– Вот че хочу сказать… – старуха замешкалась, оглянулась на дом, на зарево костров в тумане. – Я совсем уж стара и жить мне осталось недолго, поэтому до себя дела как бы и нету… Ты, главно, услышь меня! У нас здесь своя община, даже, скорее, – семья. И люди здесь друг за дружку горой. В беде никто никого не оставит…
– Знаю…
– Но при этом все мы очень суеверны, богобоязненны. Да и деревня наша давно на этом холме стоит. И чего с ней только не случалось, с деревней нашей. И наводнения, и пожары, и немец топтался, а во времена революции от разбойников спасу не было… В общем, много чего творилось. Но, как видишь, мы со всем справились. А все потому, что всегда были заодно. И еще потому, – она сделала многозначительную паузу, – что понимали: не все в этом мире от человека зависит, далеко не все.
Виктория задумалась. Все это время ночной ветер бесцеремонно трепал подол ее платья, а где-то вдали захлебывались лаем собаки, порой кто-то перекрикивался. Или смеялся? Может, молился? А над головой монотонно жужжали комары. Сама же деревня словно опустела, если не сказать – вымерла…
– К чему вы это? – нахмурилась Виктория.
– К тому, что вы люди пришлые, и о местных обычаях вам не ведомо… Какое там! Вы даже не желаете о них слушать! И в этом беда всех молодых: верите лишь в че-то одно, не допуская, что мир гораздо сложней.
Виктория молча смотрела на старуху.
– А у нас, стариков, ведь много каких поверий имеется, – продолжала та. – И мест много таких, куда мы просто так не суемся…
Тут Виктория начала понимать.
– Погодите! – воскликнула она. – Неужто вы думаете, что Вовка сейчас где-то, где его банально не станут искать? И все потому, что кто-то чересчур суеверен?!
– Ты только не серчай, дочка. Сама посуди, мы здесь из поколения в поколение живем…
– Расскажите, что это за места такие? – перебила ее Виктория.
Вместо ответа старуха посмотрела куда-то ей за спину – туда, где на отшибе раскинул свои ветви вяз.
Виктория обернулась.
– Там? Мой сын может быть там?
– Ох, дочка, недоброе то место, – пошамкала губами старуха. – Оно еще издревле так повелось, что ходить туда строго-настрого воспрещается. Особенно в такую вот ночь, как эта. Скажи, тебе известно, что ныне за ночь? В такую ночь всякая чертовщина творится, силы потусторонние неслыханную власть обретают, а прошлое тесно переплетается с будущим…
В этот момент вдали, в темноте, началась какая-то суматоха, донесся топот, взволнованные крики. У Виктории болезненно екнуло сердце, а чувство тревоги переросло в натуральную панику.
Старуха же так и бубнила о чем-то своем, малопонятном.
– Послушайте! – прикрикнула на нее Виктория. – Я сейчас же отправлюсь туда! Мне до всяких глупых суеверий дела нет, но… Я вас очень прошу, как только вернется Паша, передайте ему, где я.
И, не произнеся больше ни слова, она ринулась прочь со двора и побежала к тому злополучному месту, где некогда находилась Нехорошая церковь.
* * *
Павел видел, как где-то в тумане над водой взметнулось огромное нечто. Раздались всплески, и тишину ночи прорезал истошный детский крик:
– Вовка! – сорвался с места Павел.
Разбежавшись, он нырнул в воду, яростно заработал руками и ногами, фыркая и отплевываясь, краем глаза следя, как где-то на середине реки барахтается его сын. Уши Павла наполнились водой, во рту тоже была вода, но он не обращал на это никакого внимания.
На вдохе успел лишь крикнуть:
– Держись!
И уже через мгновение нырнул в темноту, подхватил безвольное тельце, рванулся было обратно, но тут…
Детские пальчики вдруг обернулись когтистыми длинными пальцами с перепонками; невообразимая сила дернула Павла ко дну. Он попробовал было отбиться, но не смог. Глянул вниз и различил поблескивающие во мраке рыбьи глаза, увидел частокол тонких острых зубов и… огромный чешуйчатый хвост. Все как в тот злополучный день, когда он, будучи еще мальчишкой, заплыл много дальше от берега, чем разрешалось. Тогда некто схватил его за ногу, потащил в глубину. Павел барахтался, сопротивлялся что было сил, а когда понял, что ему не справиться, – взмолился, попросил Водяного не отнимать его жизни. И Водяной предложил сделку: ласковым шепотом в голове он пообещал, что отпустит Павла, но взамен тот должен отдать своего первенца. Уже захлебываясь, Павел согласился…
…и теперь, повзрослев, снова пытался высвободиться из лап обманутого им Водяного. Но все было бессмысленно: сила, тянувшая ко дну, оказалась слишком велика. Осознав, что уже не спастись, Павел открыл было рот, и вопль отчаяния вырвался сонмом воздушных пузырей. Студеная, как если бы из колодца, вода хлынула в горло, вмиг залила легкие, и предсмертная судорога вывернула тело, конвульсивно тряхнув его раз-другой…
А затем мир словно бы действительно погрузился на дно, навеки увязнув в непроглядной илистой тьме…
* * *
Вова вынырнул и, отплевываясь от воды, которой вдоволь успел наглотаться, уцепился за выбоины в стене. Сердце его учащенно билось, в висках пульсировало, а сонливость, навалившуюся было тяжелым камнем, как рукой сняло. Перед глазами же так и вставали образы из жуткого сна – этого химерического видения, что явилось в тот самый момент, когда он задремал и сорвался в воду.
Затаив дыхание, Вова прислушался – никаких посторонних звуков, никакого тебе шепота, ничего. «Потому что ничего и не было, – с облегчением понял он. – Мне все показалось!» Так ли это на самом деле, проверить не представлялось возможным. Да и не шибко хотелось! В любом случае злобное эхо-двойник больше ничего не нашептывало, не глумилось, да и утопленник не протягивал свои скрюченные пальцы…
Собственно, если в этом колодце и был утопленник, то он давно уже превратился в россыпь костей где-то на самом дне.
– Отче наш, – зашептал Вова, вспомнив молитву, которой его научила бабушка, – сущий на Небесах. Да святится имя Твое, да будет Царствие Твое…
А меж тем небо над головой будто бы розовело – значит, уже совсем скоро настанет утро. И нужно бы что-нибудь предпринять. Хоть что-то, чтобы окончательно не замерзнуть…
И вдруг, словно услыхав Вовину молитву, Господь ответил. Маминым голосом позвал он откуда-то сверху, с небес:
– Вовочка, милый, ты здесь?
Вова вскинул голову и увидал далекий-далекий расплывчатый силуэт, что заслонил собой круг розовеющего неба.
– Мама, мамочка, я тута! – отчаянно прохрипел Вова.
– Вовочка, отзовись, пожалуйста…
«Не слышит, – понял Вова. – Она не слышит меня!»
Он попытался было закричать, но ни единого звука не вырвалось из его воспаленного горла – все те же жалкие хрипы.
– Сынок?
И тогда Вова разжал пальцы и свалился в воду. Со всей силы ударил он кулаком по водной поверхности. И еще раз. И еще…
Какое-то время сверху не доносилось ни звука, но уже мгновение спустя сладкой музыкой зазвучал мамин голос:
– Вовочка, лапка, это мама. Ты только держись. Я сейчас же вернусь с подмогой! Только держись! Я мигом!
И исчезла – будто бы ветром сдуло.
Вова вновь ухватился за выступ в стене, облегченно вздохнул и принялся ждать. Скоро она вернется, приведет папу, дядю Сережу, всех остальных. И тогда его вытащат отсюда…
Тогда он будет спасен!
Но… что-то никак не давало ему покоя. Что-то, что он увидел и на что поначалу не обратил внимания. На что просто не хотел обращать внимания! Этот черный силуэт над головой… И какой-то странный мамин голос… Словно бы и не мамин вовсе… Рокотание? Бульканье в горле? И не разглядел ли он едва уловимый блеск выпученных рыбьих глаз? Не проскользнула ли в маминых словах скрытая усмешка?..
И тут Вова снова услышал шепот:
– Конечно, мой сладенький кроль, – казалось, будто мерзкий голос этот звучит у него в голове. – Неужто ты решил, что она и впрямь тебя нашла? Нет же, глупыш! Тебе это лишь померещилось…
– Ты врешь, – захрипел Вова. – Ты все врешь!
– Отнюдь, – раздалось в ответ. – Так что смирись, ведь тебя уже никто никогда не найдет. Никто и никогда. А знаешь почему?
Вова задрожал: он совсем не хотел знать почему.
– Потому, что ты утонул, мой сладенький кроль. Как только свалился сюда – сразу же утонул. Ты давно уже мертвенький – лежишь себе на дне, а глазки твои бледные-бледные. Они, глаза твои, залиты водой, рот же раскрыт в безмолвном крике. Ты был обещан мне. И отныне ты мой!
При этих словах силы полностью оставили измученное детское тело. Вова почувствовал, как пальцы, больше не способные удерживать его вес, непроизвольно разжимаются. Круг, в котором виднелось небо, поплыл перед глазами, начал двоиться, троиться… Очертания круга постепенно стирались… Как если бы Вова пробуждался от сладкого сна или же… И правда смотрел на мир сквозь толщу мутной воды? Смотрел со дна на медленно надвигающееся утро – холодный, лишенный жизни…
Вова почувствовал, как вода принимает его в себя; почувствовал, как холод с новой силой охватывает онемевшие конечности, сливается с ними, и неумолимая сила тянет вниз, вниз, вниз…
* * *
Окутанная ночным безмолвием, Виктория, как в полусне, поднялась к вязу на отшибе. Там какое-то время она молча смотрела на уснувшую бревенчатую церковь со шпилем, на стоящий рядом хозяйский дом, и на недавно выстроенную баню. Лишь силуэты, проступающие в тумане, изменчивые образы того, чего больше нет…
Обернувшись, она подошла к колодцу, заглянула в мазутную темноту и увидала гладь воды, и отраженную в ней луну и… больше ничего.
– Вовочка, милый, ты здесь?
В ответ тишина.
– Вовочка, отзовись, пожалуйста…
Ни единого звука, только едва слышный всплеск где-то во тьме.
– Сынок?
Опять ничего.
Тем не менее что-то все равно было не так – непонятные крики, какая-то суматоха, пляшущие во мраке огни… И тогда, точно зачарованная, Виктория побрела сквозь пестрящую взглядами ночь и сквозь внезапно расцветший кошмар – навстречу огням и суете, навстречу неумолимому рассвету и сокрушающей реальности. Шагнула внутрь и в розовеющей полутьме комнаты увидала распростертое на полу тельце. Ужас воплем застрял в горле, скрутил нутро. Виктория было попятилась, но тут… холодная мокрая ладонь крепко сжала ей плечо, и некто, стоящий позади, казалось бы, даже не дышал. Виктория попыталась вырваться, но сила, державшая ее, была неумолима. Эта сила бесцеремонно сдавила, прижала к влажной груди, а затем поволокла прочь…
И вот тогда тельце на полу шевельнулось. С оплывшего лица сына (или то был какой-то незнакомый мальчишка?) на Викторию уставились выпученные рыбьи глаза. Рот приоткрылся, обнажив посиневший язык и зубы, зубы…
– Прости нас, Боже, – услышала она шепот и… исступленно замычала, завыла…
А мигом позже окружающий ее мир словно бы ухнул в затхлую ледяную воду. И уже нельзя было вынырнуть. И больше нечем было дышать…
«Мы нашли его…»
Воздуха!
Воздуха!..