Эта история написана в рамках осеннего турнира Мракотеки (октябрь — ноябрь 2023 года)
Когда-то, в моменты особенно сильной слабости брат имел обыкновение отстраняться в дальний укромный угол на долгие дни и придаваться пище. Он как-то так это называл, но у нас не было еды тогда. За него боялись. Когда он наконец показывался, был истощен настолько, что в изначальный вид наедал и набирал килограммы обратно до жуткого долго и трудно. «придаваться пище»… и это было так страшно.
До интерната он в моей памяти был таким радостным и беззащитным...
Дожди нас истощали, земля не хотела нас принимать. Мы бы хотели быть закатанными в асфальт, как спящая трава. Дым из труб завода бы нами кормился...
Мы жгли древесный сор и кучи листьев у помойки, бродяжки пускали нас двоих к себе греться, и только потому, что жалели.
Бродяжки называли осень «смертью природы». Моему брату нравилось это выражение. Наверное, они имели в виду гибель того кусочка природы, что берег нас в этом городе. Они каждый раз перед зимой просили не бояться и, утешая, уверяли, что, в отличие от нас, бездомные злые собаки, что пугали нас, зимы не переживут.
Моего брата звали М., хоть и не могли знать, была ли ему я в самом деле сестрой. Деваться нам было некуда.
Зимой, когда была маленькой, слегла с чем-то, чего не могли разобрать, вроде как подхватила столбняк от бродячей кошки. А может видела сон, что с ним слегла.
Кусок той жизни помню смутно, как когда видишь мир, перекрыв кислород, передавив горло. Когда мы все умирали от холода в городской черте, в то время как сама задыхалась и захлебывалась жарой. Мясо вокруг гортани меня сжимало, не могла вдохнуть. В январскую ночь мне хотелось раздеться и выползти на трассу.
Тогда меня показали бесплатному врачу. Из болезни вышла я уже как будто не собой.
И, помню, перед глазами у меня бессменно стояла картина красно-свежего мяса, которое взяли наживую из брюха какого-то животного. Что в моем собственном животе было пусто и горячо, а это бесприютное мясо там прекрасно прижилось. Оно и мое и оно чужое.
Умереть нам с братом не давали.
* * *
Это было незадолго до интерната.
На обочинах мы подбирали павших белок, устраивали им достойное погребение, сжигая с листьями и грелись ими перед отходом ко сну. С бродяжками мы держались и выживали так. Одежда моя пропахла больной кошкой, М. сильно мерз и болел.
Это в нем было до и после интерната. Мы с ним — почти дети и тело его покрыто незаживающими голодными язвами, будто покусала собака или пожрали крысы. Мы спали с ним, завернувшись во множество тряпок и слоя одежды, под навесом брезента, пар от дыхания оседал на нем льдом. Мы были похожи на два замерзших трупика, были похожи на девятилетних в своем отрочестве.
В ту ночь мы также спали, уткнувшись в вату, были заморозки.
— я всегда боялась, что обмерзну настолько, что мне придется отрезать пальцы. Как тогда с тобой за руки держаться? — я бормотала перед сном, чтобы забыться быстрее и было не так страшно. Тогда М. мне не ответил, — Ты спишь? Ты не замерз?
Я приподнялась, чтоб разглядеть его лицо, пальцами было больно шевелить, я коснулась ими его лба. Тот был холоден и синюшное в области дыхания лицо. Я стала будить, толкая под бок и разворачивая. Но и тогда он не ответил, он никак не двинулся.
У меня перехватило горло, не могла вдохнуть, думала, потеряю сознание.
Добрая моя знакомая бездомная услышала меня, спросила из-под своего навеса:
— Чего ты смеешься, Мария? — и тишина. Она спросила еще раз, -— Мария?
А он почти не дышал. От него на вид будто не шел даже пар.
Она увидела это и разбудила всех, кого смогла. Потом были врачи, М. остался жив, но дальше мало что помню.
* * *
Так мы с М. и оказались там. После того, что мы с ним пережили, психушке-интернате мы были самые счастливые сиротки-беспризорники. Нас били, нас никто не любил, мы любили друг друга.
Я чертовски боялась кошек, и этот страх со стороны часто выглядел припадком, когда задыхалась от ужаса, билась, даже теряла сознание. К счастью, кошек в психушку никто никогда не пускал.
От вони мед. спирта и препаратов меня постоянно тошнило и рвало первые месяцы, пока не притерпелась. У меня просто препараты отбили нюх. Меня не смогли бы выписать, ведь наравне с М., оказалось, я тяжело болела. Посторонние злые люди изнутри моего черепа никогда меня не донимали так, как терзали М., разве что я сама себя не помню...
Мне сказали, дело было в том, что на долгие месяцы я превращалась в одубевшее растение или насекомое, вроде впадающей в спячку земляной осы.
Со мной говорили об этом врачи.
...когда человек месяцами не ест, вроде как медленно умирает, теряет вес, но и во сне никогда не пребывает, глазами видя что-то мертвое перед собой, не может ни спать, ни ответить — даже двинувшись, когда к нему обращаются. Как труп, в который проводят ток, — само тело признак жизни подает — дышит, переваривает еду, если пропихнуть ее в рот, — но человека в этом теле нет.
Долгие для окружавших меня людей месяцы сменялись кратким улучшением и вскоре меня швыряло в сон обратно, даже своих улучшений я не помню — в голове пятна, выеденные насекомыми. Но собой я точно не была.
Санитарки меня ненавидели.
Я была похожа на трупик в постели, которому постоянно нужно было менять простыни, промывать от пролежней тельце и менять пакеты на капельнице.
Позже я как-то оттаивала, выучивалась говорить и есть заново, и врачи мне постоянно рассказывали, как со мной тяжело, как я во сне была плоха. И знаю я только с их слов и вычитав в мед. заключении про себя, где употреблялось: «Кататония. Состояние тяжелое, на раздражители не реагирует...» и так далее. Клинический случай.
Я становилась ненавидящим существом, жалеющим себя. Не помня себя, ударила санитарку осколком посуды. И узнала об этом тоже с их слов.
У меня каждый раз от своей личности отмирал и опадал цельный кусок, оставляя гнойную плешь в душе. Это можно назвать в какой-то степени осенью души.
* * *
Подолгу пообщавшись с неизлечимо больными в лечебнице, я подходила к врачам и спрашивала примерно одно и тоже; рассуждала, вот если ничего не стоит усыпить какую угодно собаку, мучается ли она, перестала ли она быть нужной, отчего же не хотят поступать с безнадежными людьми также?
Мед. персонал здесь был похож на компанию теней. Разве что у этих людей был дом, куда они возвращались после смен, была семья и любящие дети.
Лета для нас вроде как также не существовало. Была лишь сырая и сворачивающаяся от боли осень. И прокручивалась она без перерыва, раз за разом.
Дети с палаты меня боялись, говоря, что я злая, похожа на бездомную собаку, заразная и кусаюсь. М. же не любили за то, что дичился и молчал.
У меня все жутко немело и плыло от таблеток, зато я не была при смерти.
Что-то вроде спячки, наверное... С погрешениями в месяцах и времени, и без того, что тело запасается пищей — без капельниц я умираю от голода.
Мне каждый раз удавалось запомнить только ветхую осень — больничный двор, куда по теплой погоде нас выводили пройтись ежедневно, ржавая листва и деревьям обрезают сверху ветки. С окна верхнего этажа мы наблюдаем их культи. Деревья мне всегда хотелось обнять и согреть всей шириной рук.
Я успокаивала М., и в интернате, и когда жили на улице, но никто не успокаивал меня...
Запахов под таблетками я не чувствовала и уже позабыла их, с детства знаю только, что осень пахнет или мягкой трухой, где хорошо спится, или она остро пахнет трупом.
Вот одряхлел больничный двор и из красивого воспалено-красного стал зябким и походим на сифилитика. На воспитанников не хотели лишний раз тратиться, закупаться теплым и зимним, и в палатах мы мерзли в пижамах, нисколько не полнели на крупах и яблоках, хоть и не мучились от голода.
С М., как помню, через прутья в окне видим худые липки в красном закате, от его вида становилось голодно...
Как у ограды собачья свора снаружи лаяла, цеплялась за решетки и рыла землю. На них сторожа заряжали и ставили ружья.
И трупики листьев липы с себя роняли, как свои зубы, ими усеяно все...
М. долго говорит, не со мной даже, а с кем-то, кого я не вижу. Я говорю: «досадно, что с этой недели прогулки нам запретят...» Меня М. не слышит вовсе, сам с собой продолжает щебетать... В сон без сновидений проваливаемся, даже не поняв...
* * *
В это время, я помню, у нас бывают классы и после них нас, по обыкновению, нас отводят на лекарства и по палатам спать. Но перед этим — мы учим уроки и моем пол.
На кафеле в больничной душевой мерзлая плесень черными крупицами, как следы болезни, ее воспитанники так до конца оттереть не могли — она все время обрастала заново.
Мне все постоянно и долго что-то снится, что понять и вычленить из своего видения мира я не могу.
А сейчас я бреду среди ночи совсем одна, будто со сна меня кто-то поднял, позвал и прямо сейчас умирает… Вот я касаюсь двери в больничную душевую и персонала у нее нет, меня никто не останавливает, никто не ведет обратно в палату.
— Милый мой, ну что же ты…, -— в пустой душевой отчетливо пахнет человеческим голодом, — что же ты сделал?..
Только начало казаться, что кончаются с ним наши мучения, что близко наше успокоение, но я нахожу его, сидящем на холодном полу, и глаза мои рвет белый кафель и в свете фонаря с улицы — черные впадины тела. И он, самозабвенно ест мясо, оставляет глубокие скважины.
Это может мне снится, только если мое я целиком состоит из небытия. Младенческая поза, какой-то столовый предмет в руках, чем он оставляет в груди и плечах, ногах и ладонях мириады дыр. Рассаженное глазными отверстиями тело, множество дыхательных нор. М. забирает из них плоть и кладет на зубы. Ему сладко питаться.
И белый свет, и скрежет изнутри слуха, будто в мои ушные каналы пришли жить насекомые, и то как клонит в сон заставляет всецело верить.
Если меня давно уже нет, то и никакой посторонней «ее» вместо моего я, которая может сейчас стоять в ночи над кафельным полом.
Санитары в эту ночь все до одного спят и видят сон, и пусть он будет хоть немного такой же красочный и родной, какой я сейчас разделяю с моим М.
Падаю, чтоб обнять его и чувствую холодные руки без крови. На кафель рядом проваливается металлическая тяжелая ложка. Голову прокалывает острый звук.
Когда я его обнимаю, я не верю, что сердце у него есть и оно живое. Оно не должно у него быть живым.
Его голос, каким он обращается к кому-то чужому, звучание которого я не могу выносить, говорит вещи, которые я не хочу понимать.
Становиться так пусто и бестелесно, что нам нечего чувствовать телом. Нет ни интерната, ни нас. Есть земля.
Я всегда хотела стать деревом.
Мне хочется прекратить болезненные движения этого сердца, как движения замученного грызуна. Хочется выжать его и загрызть.
Опавшие, как листва, мы вдвоем видим сон, где любезно убили друг друга, вросли в материнскую землю древесным корнем — одним на двоих.
Ничего до этого момента не существовало вовсе. Нам сняться мертвые деревья и мы. Прорастающие в нашу лиственно-почвенную утробу.
Автор: С.Раевский