Эта история написана в рамках зимнего турнира Мракотеки (декабрь 2024 — январь 2025 года)
Казалось, сам воздух вокруг замерз, обленился и устал отбирать тепло. Невидимый снег падал на рыжий мех и черный нос пса, рыскающего у помойки в поисках случайной еды или мышки-полевки. В такую голодную зиму все сгодится. Нюх улавливал запах снега, других хищников, соли и прочего несъедобного. Что за жизнь такая? Темно и одиноко, а тут еще и мороз начал забираться под теплый меховой подшерсток. Пес грубо выругался. И замер. Как будто проглотил запорхнувшего в пасть белого мотылька. Он ругался еще и еще, громче и громче. Так бы продолжалось до бесконечности, если бы невесть откуда взявшаяся тощая ушастая скумбрия на полусогнутых лапах не кинулась к припаркованным машинам. Пес мгновенно догнал и легко прижал челюстями за шею.
– Отпусти! Больно!
Пес отпустил.
– Это ты говоришь? А! Это я говорю? – промяукал кот.
– Черное солнце встало. Видишь, как темнит. Не видно ни зги. Мы опять заговорили.
Пес сел в снег и внимательно, подслеповато обнюхал кота.
– Рыбья чешуя и мороженный мертвый голубь. Ну и ну. Все? И за сколько?
– За неделю.
Кот собрался было бежать. Но на него опустилась лапа.
– Стой.
– Ладно, ладно. Не дави. Теперь вообще непонятно, что неудобнее: вот так говорить или потом весь год молчать.
– Ага, вижу тебе еще и мозгов вместе с голосом прибавили.
– Да иди ты, псина!
Кот ловко извернулся и рванул под машину. Пес бросился в погоню, но удача на сей раз ему изменила. Получил лапой по морде и, зарычав, отскочил. С ближайшего куста послышался азартный щебет: стайка воробьев нагло болела за кота, подбадривая того криками:
– Наподдай ему! Да! Так!
– И эти загалдели. А ну, замолкли все! Слышь, облезлый, пойдем со мной! Я теперь знаю, где достать еды. Сегодня же праздник. Вот и пойдем на лесную поляну. Високосный год и темное солнце... Ледяной точно приедет.
– Сказки все это, – прошипело из-под машины – Неужели ты в него веришь? Раньше про него и речи не было. Коты празднуют без Ледяного. Никуда не пойду. Сам иди.
– Сдохнешь здесь! Давно вороны котятины не ели. Вот сегодня полакомятся.
Развернулся и пошел прочь. Кот медленно выполз из-под днища гнилой легковушки, отряхнулся от снега, налипшего на шерстку. Догнал пса.
– Куда идем-то? Я Мурзик, кстати.
– А я, кажется, Шарик. Так последний раз когда-то звали.
* * *
Стук в дверь. Василий Иванович уже десять лет жил один. Дети разъехались, жена умерла. В этот зимний вечер ждать было некого. Квартира располагалась на втором этаже пятиэтажки. На улице стоял лютый мороз. Дверь в подъезд опять сломали, фанеру сдуло, и в подъезде свободно гулял ветер. Зеленые стены подъезда покрылись стеклянной коркой, бездомные старались найти место потеплее, иногда поднимались повыше, дергали ручки, но – не стучали.
Стук повторился. И его деликатность пугала больше, чем привычное подергивание ручки.
Василий Иванович подкрался к двери, глянул в глазок. Ахнул. Открыл дверь. Холодный ветер ворвался в квартиру, принеся запах забитого мусоропровода. На пороге стоял ребенок. Девочка.
Выглядела она, как первоклашка. Насквозь продрогшая, с пальцами цвета утиных лапок, с розовыми щеками и уже побелевшим носом. Смотрела на Василия Ивановича целеустремленно и серьезно, будто из них взрослой была она.
Где-то внизу ветер хлопнул остатками двери в подъезд.
– Здравствуйте, скажите, здесь живет моя бабушка?
– Здравствуй. Нет, тут никакая бабушка не живет. Здесь живу я. Ты заблудилась? Где твои родители?
Девочка наморщила нос.
– Поругались. А я ушла из дома и пошла к бабушке.
Василий Иванович присел на корточки, чтобы не глядеть на девочку снизу вверх.
– Какой адрес у бабушки? Может, ты ошиблась домом?
– Я не знаю.
– А родители?
– Поругались.
Ребенок глядел угрюмо и сосредоточено. Василий Иванович подумал, что жизнь играет с ним в какую-то непонятную игру. Просто так закрыть перед девочкой дверь он не мог, впускать ее внутрь тоже не хотелось. В квартире было неубрано и грязно. Поколебавшись, Василий Иванович открыл дверь пошире и сделал приглашающий жест.
– Проходи, ты совсем озябла. Я заварю чаю и подумаю, где искать твою бабушку или родителей. Телефона ты не знаешь? Адрес помнишь?
Пять лет назад в городе разгулялся маньяк-педофил, который насиловал и убивал детей. Таких вот, как она. Его не поймали. Убийства прекратились сами, но детей с тех пор одних не выпускали на улицу. Василий Иванович обдумывал, что могло происходить в головах и сердцах родителей, если их ребенок очутился на жгучем холодном ветру один-одинешенек. И что делать? Позвонить в полицию? Как-то не хотелось...
Девочка молчала.
– Вообще кто-то знает, что ты ушла и куда?
Она чуть испуганно помотала головой.
Василий Иванович заботливо снял с нее коричневую пихору. Девочка была будто скелет голубя. Под левой скулой он заметил синяк, рукав рубашки левой руки не полностью закрывал лиловый подтек. Он дал ей запасные тапочки на пять размеров больше и отвел на маленькую кухню.
На столе стояла тарелка недоеденного овощного супа и ваза с карамельками. Василий Иванович был сладкоежкой, зубная боль стала для него просто еще одной болью, с которой он просыпался каждое утро. Девочка серьезно на него посмотрела, потом перевела взгляд на конфеты.
– Игровой комнаты у меня нет. Карандашей и фломастеров тоже. А ты любишь книжки с картинками? Сейчас поищу тебе одну. Пока вот угощайся. Все конфеты на столе твои. Может, ты хочешь овощного супа?
Она ничего не сказала. Глядя, как маленькая гостья медленно открывает и недоверчиво изучает цветной фантик, будто видит впервые, Василий Иванович сжал больные зубы и вышел из кухни. В спальне он выудил с книжной полки «Алису в стране чудес». Перелистнул несколько картинок, тяжело выдохнул и вернулся на кухню.
Книгу он положил перед девочкой, а сам, отодвинув кастрюлю, поставил чайник, оперся о столешницу и стал смотреть, как милое создание листает страницы с картинками припухшими оголенными красными ручками.
Он заварил чай, порылся в холодильнике.
– Может тебе колбасы или сыру? Я не такой уж богач, но кое-что имеется.
– Спасибо. Нет.
Это были ее первые слова с того момента, как она переступила порог. Она с серьезностью бухгалтера раздевала очередную конфету, клала в рот и запивала чаем.
– Я бы хотела найти мою бабушку.
Скоро стол был усыпан фантиками. От жара батарей или горячего чая девочка раскраснелась еще больше и начала клевать носом. При очередном взгляде на кукольную фигурку за столом, на ее синее платьице, впалый живот по телу Василия Ивановича пробежали мурашки. Где-то под нависающем пузом, как стальные тросы, напряглись жилы. Он отвернулся к стене, прикрыл глаза и выдохнул. Ток побежал по ладоням. Нет. Нельзя. Здесь нельзя. Может, полоснуть по горлу – быстро, пока спит? Она ничего не поймет и не почувствует. Жаль же ребенка!..
Маньяка-педофила прозвали «Карамелька» за пристрастие к жертвам нежного возраста и характерные следы: он вкладывал карамельки в мертвые пальцы своих жертв. Прозвище закрепилось с легкой руки журналистки газеты «Новости района». А девочке просто некуда было идти...
* * *
Маршрутка остановилась по требованию одиноко стоящего парня, которого в такую метель можно было и вовсе не заметить. Обледеневшая дверь открылась, и в салон пахнуло холодом и выхлопными газами. От ввалившегося пара забравшаяся тень была едва различимой. Водитель, было, тронулся, но решил дождаться оплаты. Парень рухнул на сиденье и поднял озябшие руки к губам.
– Оплачиваем проезд.
– Братан, тут такая ситуевина. Я со станции иду, меня грабанули в поезде. Без гроша оставили. Может, подкинете до Ивановки? Что тут ехать-то.
Судя по голосу и запаху, новый пассажир уже праздновал.
– Пусть пешком идет, это рядом совсем! Заодно и проветрится. – Женщина брезгливо прикрыла лицо зеленым шарфом.
– Будьте же людьми! Вы в окно смотрели?
– Что ж тебя никто не встретил-то?
– Нет, вылезай!
Все посмотрели на водителя. А в того как бес вселился.
– Вылезай, я сказал!
– Да вы что! Я ж замерзну насмерть, и так два часа жду. Что хотите со мной делайте, не выйду!
– А я не поеду, – ответил водитель, не поворачивая головы. Ему пришлось выйти в свой выходной, чтобы подменить запившего коллегу. – Помочь или сам справишься?
– Молодой человек, выйдите! – поддержал кто-то. – За нами рейсовый автобус идет. Там никто проверять не будет. И сугревное, как я вижу, у вас имеется, дождетесь.
Водитель знал, что он последний на маршруте. Следующий автобус будет только утром.
Парень нехотя начал выбираться. Стена молчания и осуждения толкала из тепла в стужу. Ехать нужно было всем. Виктор нехотя вылез в колючую тьму, с досадой хлопнул дверью. Задним умом сообразил, что можно было бы в отместку и не закрывать. Вслед удаляющейся надежде помянул мать и других родственников водителя, пассажиров, автобуса и маршрутки. Постоял, хлебнул из фляги. Горло обожгло, почти сразу же стало теплее и веселее. Как назло, на дороге не было ни одной машины. А возможно, он их просто уже не видел. «Черт, – подумал Виктор, – нужно идти через поле. Иначе околею». И пошел.
Метель бушевала над бором, сея россыпью белые семена. То танцевала, играла в салочки сама собой, то водила хоровод где-то вдали, а иногда и вовсе подкидывала снег к небу, и тот рассыпался шатром. Тропы были занесены. Идти Виктору приходилось по рыхлому ненадежному насту. Ноги проваливались по колено, и каждый раз сугроб пытался снять с него кроссовок. Клоки снега лежали на деревьях. Очередной порыв ветра бросил снежную бахрому с ветвей прямо ему в лицо. А за расступившимся подлеском открылась выглаженная ветром белая скатерть поля: снега от края и до края. Ни одной черной точки. Белым-бело. В застывшей тишине были слышны только его морозное дыхание и хруст снега под ногами. Сердечная тоска и обида за свою молодую пьяную и ненужную жизнь душила, злила и придавала сил идти сквозь это сахарное болото. «Хоть фляга со мной, с флягой дойду», – думал Виктор. За послевкусием спирта померещился вкус свежего оливье и копченой колбасы на хлебе с толстым слоем сливочного масла. Где-то среди белизны поля грезились карие глаза Светки, с которой они сидели у Женька на квартире до утра сегодняшнего дня.
Но коньяк во фляге быстро закончился.
* * *
Зима в городе – отсутствие тепла и теплого цвета. Пасмурно, облачно, идет снег. Черные кости деревьев склоняются над серыми горожанами, грязным асфальтом, клочками белого мусора и все еще кое-где зеленой травой. Недолго ей осталось. Серо-коричневый цвет. Запах дыма, копоти, мокрой шерсти, земли. Дома спальных районов продрали глаза, потянулись и встали по стойке смирно. Дорога движется под колесами автомашин. Горожане идут и в спешке не видят тонкое, мимолетное, неприметное, малое, неопределенное или отступающее. Ледяной возвращается в этот мир, всасывая пустотой своей морозной души тепло и жизнь города. Не мертвец и не живой, он сочетает чудесное и чудовищное. Он замечает все, даже то, чего не случалось вовсе. Ветер насквозь пронзает холодом улицы, парки и площади, достигая отдаленных, неприметных, темных углов. Воздух, утыканный морозными иглами, потеками льется в городские легкие. Бессонные деньги и вечный свет нового дня отразились и рассеялись в городе вместе с беснованием ледяной стихии.
Шум суеты. Самое время Ледяному вернуться и стать опять частью этого целого, звуком бесконечных резонаторов неумолкающего эха, впитать как губка, вобрать, вдохнуть. Наполнить себя прямыми углами ступеней, округлостью колонн, поворотами улиц, фальшью подделок из сувенирного ларька, захлебывающимся кашлем бомжа, белыми плевками рядом, брошенным платком на ветке, оброненной перчаткой на перилах. Он любит это время с ароматом корицы и перемороженных гнилых листьев, когда спящая природа тиха и таинственна, как пьяная влюбленная студентка. Оставляя позади невесомость, он в человеческой одежде, надетой прямо на голую душу, уже бьет асфальт в людском потоке навстречу одиноким огням. Время на нем поизносилось, нужно одеваться во что-то новое.
Продавщица расставляет фарфоровые статуэтки, кутаясь в крашеную шерсть, внутри нее воет зимняя вьюга. Очередь, чтобы обокрасть себя изнутри, очередь, чтобы заснуть, очередь, чтобы проснуться. Ледяной натягивает людские мысли на костлявое ничто, они растекаются по ледяным жилам. Он впитывает сирены, ропот, плач, отупение, злобу, заботу, серое сияние, выдыхаемое время, этот новорожденный день, стены, за которыми скрываются хитрые бумаги и одураченные ими люди. Это его игра.
* * *
Виктору казалось, что сам воздух сгустился и превратился в ту же липкую дрянь, что приставала к подошвам, мешая двигаться дальше. Силы таяли с каждым мгновеньем. Следов не было. Местность стала неузнаваема. К опьянению добавилась сладкая дрема. Ему снилась Зима. Будто она красавица, кареглазая, как и Светка, хотя на самом деле старая злобная ведьма. Она прячет дорогу до дома в белых мехах, напевает колыбельную про отсутствие тревог, забот, спешки и бед в ее холодных объятьях.
Тишина настала, тишина пришла.
Только ты все дышишь, все шумишь пока.
Все вокруг остыло, в поле синева.
Сказкой ночи звездной делится Зима.
Тишина настала, тишина пришла.
Племя молодое в небо повела.
Снег ложится пухом в белый шелк перин.
Ляг! Поспи немного! Ты здесь не один!
Виктор понял, что не дойдет. Помощи ждать неоткуда, силы уходят. Дрожь и ледяное покалывание во всем теле сменилось блаженным онемением. Не преставая двигаться вперед, он давно перестал чувствовать ноги. Хаотичные горячие волны пробегали по конечностям, словно кровь от сердца, растопив дамбу, наконец достигла стоп и кистей. Самая сильная и решительная волна тепла обдала его изнутри, вены на шее вздулись, начали душить, дыхания не хватало. Тело стало тяжелым, неподатливым и распаренным, как после бани. Окружающий воздух казался раскаленным. Теперь ему было нестерпимо жарко, одежда начала гореть и колоться. Он расстегнул и снял куртку. Потом рубашку, продолжая идти в одних джинсах. Главное – не останавливаться, двигаться вперед. Всем назло.
Куртку он сбросил на снег.
* * *
Василий Иванович осторожно приблизился к уснувшему ребенку. Наклонился.
«Ах, я до сих пор не знаю, как ее зовут. Какие стройные ноги!»
Он осторожно приподнял ее: руки соскользнув со стола, упали вдоль туловища, как две веточки. Она не проснулась. Пробормотала что-то спросонья. Нащупав его волосатую руку, обняла и крепко прижалась к ней теплой щекой.
Внутри Василия Ивановича взорвался паровой котел. Ветер крепче ударил в ставни, из окна пахнуло холодом, в коридоре, порвав петлю, упало детское пальто. Лампочка чуть притухла, погружая предметы в тень. На секунду Василий Иванович увидел себя в зеркале коридора: лысый полный мужчина, держащий в одной руке нож, а в другой, – маленькую девочку. Чертов Карамелька!..
Он быстро отбросил нож, стал ее тормошить, будить, бить по щекам. Она осоловело озиралась, не понимая, где находится.
– Одевайся! Быстро! И уходи сейчас же! Быстро, я тебе сказал!
Она взглянула вопросительно.
– Вон! Пошла вон! Если ты останешься здесь еще хоть на мгновенье, то мы оба об этом пожалеем.
Девочка не шелохнулась. Он сгреб ее невесомое тело в охапку, донес до коридора. Засунул ножки в сапоги. Надел пальто – и выставил за дверь.
Сначала девочка стучала, скреблась. Василий Иванович сбежал на кухню, включил радио погромче и стал прислушивается. Вскоре наступила оглушающая тишина, перекрывающая рычащую на полную громкость популярную песню.
* * *
Двое воронов на суку смотрели, как фельдшеры и водитель затаскивают безжизненное тело в карету скорой помощи. Полицейские возле своей машины молча наблюдали на расстоянии.
– А можно, я им глаза выклюю? Они мой обед утащили.
– В другой раз. Черное солнце в зените. Ледяной идет. Полетели. Там будет праздник. Много еды. Много глаз. Много соленых глаз.
* * *
Раздетый Виктор засыпал под замирающие удары последних слов сердца, цепляясь за рыхлый снег отмороженными пальцами. Время остановилось, стало художником, рисующим на белом полотне пасторальный вид зимнего поля под тяжелыми темными снегами с молитвенными соснами позади. Вдалеке алела огнями деревня, скрашивая синеву. Курился розоватый дымок, слышался лай собак, скрип дверей и журавля. И он, Виктор, был важным фрагментом этого ледяного пейзажа.
Ему снова снилась она. Зима. Слишком по-человечески она склонилась над запоздалым путником, которого сегодня не дождутся дома. Дикая. Необузданная. Смертельная. Могущественная. Лепестки вишни летели ему в лицо. Туман созвездий играл в ее то серых, то синих, то карих глазах. В рукавах под застегнутыми пуговицами бездонная тьма бросалась снежной пылью.
Странное дело – оказаться с ней на одном поле, да и на одной планете.
Молодая жизнь, зеленые мечты, красная остывающая кровь манили Зиму. Она сорвала их, как подснежник, своими прозрачными пальцами.
Последнее, что видел Виктор: поле уходило наискосок, в зенит, с безупречной гладкостью последнего вздоха, поднимая облако белых хлопьев.
Зима спешила на пир к Ледяному с подарком к праздничному столу. Еще одну законченную историю она положила в свой мешок.
* * *
– Ой, гляди, какой котик идет!
– Лучше бы поесть вынесла, старая, чем восхищаться.
– Ой, а котик вроде что-то сказал. Вы слышали?
* * *
На лесной поляне встретились зимние проклятые: Артем – перелом, Андрей – до костей, Арап – не для лап, Надежда – ложная, Фекла – вся промокла, Еремей – без ключей, Тина – лысая резина, Федот – гололед, Юлька – сосулька и прочие.
Стол размером с уездный город ломился от яств. Шарик наслаждался пирогом с кашей, а Мурзику приглянулся пирог с горохом и капустой. Вороные кони хрустели красными яблоками, деликатно выбирая самые спелые из целой горы плодов. Вороны облепили другую гору яблок. Глазных.
Сытый и опасно осмелевший, Мурзик подошел к стае воронов. Те, косясь, пружинно запрыгали в сторону по красно-белым шарикам.
– Котятины, значит, захотели! Еще скажите, мороженной! Вот я вас! Падальщики!
– Мурзик, оставь их, праздник же. Мы не кусаем, они не клюют.
Духи и звери ели и пили. Еловая акула разливала теплый горячий грог по берестяным кубкам. Косяк осиновых рыб сновал меж пирующих, раздавая легкие закуски.
Пока ждали Ледяного, делились самым дорогим, валютой своего мира – историями.
В девятом часу явился Ледяной.
И полились из его губ студеным ключом истории этой зимы. Как лежат в белых песках люди и слушают, колыбельные снежинок. Как не добрались они до теплого очага, как замерзли на пороге своего дома. Как Зима обманула путника, и он приняли темный лес за гостиницу, а поле с оврагом за терем с едой и красавицами.
Пока Ледяной говорил, Артем лил в его чашу синее вино.
Не успел Ледяной закончить рассказ, как вдруг синяя струя замерла, а глаза его покрыло инеем...
* * *
В тишине тикали настенные часы. За засыпанными и заиндевелыми окнами было плохо видно, что происходит снаружи. Василий Иванович едва приоткрыл окно, и тут же с заметным усилием закрыл его. Холод был непереносим. Она же замерзнет там! Не одета ведь толком!
Он бросился в снежную бархатную темень. Не могла же она уйти далеко? На детской площадке нет. В соседнем подъезде – тоже. Куда идти? Где искать? А вдруг ее кто обидит?
Он представлял, как она бродит по дворам и подъездам, ища свою бабушку.
Порывы ветра сбивали с ног. Между темнотой дороги и темнотой неба клубы снега казались почти черными. Холод давно проник под овчинное пальто и ломал кости. А вдруг она вернулась к родителям?
Василию Ивановичу казалось, что он смутно различат чью-то высокую фигуру за вуалью метели. Он шел за этим образом, чтобы спросить, но неуловимая фигура отступала все дальше и дальше, окружая его стужей и тьмой. У Василия Ивановича свело челюсть и нудно заныли больные зубы. Нужно было возвращаться.
Тяжело поднимаясь по ступеням своего подъезда, Василий Иванович думал, о том, что отогреется и пойдет искать снова. И не вернется, пока не найдет.
Перед дверью квартиры сидела девочка, грела ладошки. Он бросился к ней, оступился, встал и крепко сжал ее в объятьях.
Ему показалось, что где-то внизу, снаружи раздался разочарованный возглас.
* * *
Ожил Ледяной, отвел кувшин вина в сторону:
– На сегодня мне достаточно. Они же тоже сегодня празднуют. Пусть и им будет весело.