Мои первые дебаты состоялись во втором классе. Валентина Викторовна, наша учительница, решила, что довольно с нас бесполезных споров и криков. Пусть уж если они и будут, то будут осмысленными.
— Так! — сказала она. — Правый ряд — вам достается город. Левый ряд — село.
Задача состояла в том, чтобы переспорить друг друга в вопросе: «Где лучше жить?». На ребят с правого ряда было страшно смотреть. Улыбки, которые возникли после слов учителя: «А сейчас мы поиграем в игру!», протухли так же быстро, как рыба на солнце. На левом же все сияли! Я в том числе. А как иначе? Жили мы, все до единого, в самом что ни на есть селе. О городе знали мало и далеко не все.
В восемь лет ты еще не думаешь о будущем. Том далеком, где работа, карьера, семья, дети и вот это вот все. А если и случается помечтать о профессии космонавта или актера, то мысли эти как точки в пространстве — не соединены с другими, где возникают вопросы: «А как?» или «А много ли у меня шансов?». Зато ты много думаешь о времени после уроков. О том, как бы его лучше провести. Можно прогуляться вдоль речки, можно порыбачить. Можно сгонять «за село»: собрать гусиный лук — если это март, и маки — если май. В сентябре поспевали финики: лох узколистный.
— Туалет дома, а не на улице! — единственное, что смогли найти наши оппоненты. Большинство из нас «туалеты дома, а не на улице» видели только в школе. Небольшой закуток, вечно пахнущий хлоркой и мочой, с незакрывающейся дверью и рядом дырок в полу. Без перегородок. Так что аргумент — все равно что балл в нашу сторону.
— В селе коровки, поросята! — не жалели мы наших соперников. Игра есть игра, ничего личного.
Коровок мы любили особенно. Почти каждое пятое семейство в нашем селе владело парочкой голов. Кто-то больше, кто-то меньше. У нас они тоже были.
— Зооорька! — кричала мама, когда звала одну из наших коров. Другую звали Майка.
— Зорька! — это уже выводила соседка, зовя свою. Да, креативом местные жители не отличались.
Коров любить было легче, чем, скажем, тех же свиней. Сложно и больно давать существу имя, холить его и лелеять, смотреть как оно растет и, в каком-то смысле, радуется жизни, чтобы потом на ужин мама приготовила его, твоего друга, с картошкой, посыпанной свежим лучком. Конечно, не так больно, как самому животному, но даже ее, душевную, мы старались избегать.
Другое дело коровки. И пусть в конце их ждала все та же участь, присыпанная луком, мысль о том, что Майка или Зорька проживут долгих лет 10, а то и 15, успокаивала. Не делай добра и не получишь зла. Коровы об этой фразе не знали. Пользы от них и вправду было завались. Даже коровьи лепешки, которые они производили из сена и свежей травы параллельно с литрами молока, шли в дело. С десяток домов на краю села были построены из, как говорится, говна и палок. Можно сказать, коровы являлись ходячими градообразующими предприятиями. В прямом и переносном смысле.
В один год весна выдалась особенно дождливой. Поля кишели клевером и люцерной, сочной и влажной травой. Помню, мне казалось, она была такой вкусной на вид.
— Вася! Вася! — бежал ко мне брат одним таким майским вечером. Вообще, мое полное имя Василиса, но в семье меня так называли редко. Бывало, мамка, когда собиралась меня отругать, говорила строго и официально: «Василиса, подойди». А так, обычно: «Васька да Васька». Как кошку нашу. Тоже Василису. Говорю же, креативом не отличались.
— Ну чего? — спросила я у Кольки. — Чего орешь?
Брату тогда было лет пять, а мне уже целых восемь.
— Васька… — выдохнул брат и согнулся пополам, как после долгого забега. Хотя, может, для его маленького тельца путь от хлева до крыльца и вправду был длинным: — Там у Зорьки в боку дырка.
— Дурак, что ли? — я покрутила пальцем у виска. — Какая дырка?
Колька поднял на меня голову. Посмотрел своими глазами. Круглыми, испуганными.
«Не врет», — подумала я тогда. Колька, он в целом врать совсем не умел. Даже в шутку.
— Дырка! В боку! А Зорьке даже ничего.
И тут он заплакал.
— Васька… Ей же больно… — его аж затрясло.
Я Колькиных слез не выносила. Не позволяла им литься в одиночку.
— Покажи. — выдавила я сквозь комок в горле.
«Вдруг Зорька умрет», — этих слов я брату не сказала, не выпустила наружу.
Мы побежали. Вдоль вспаханных грядок, вдоль засеянных клумб. Пригнулись под вишней, чтобы не огибать ее, раскидистую. Маленькие зеленые сережки уже начинали набухать будущими плодами. Вышли через заднюю калитку к реке. Там, между ней и двором, находился «коровий дом». Дерево, из которого он был сколочен, давно уже посерело, потрескалось, а местами покрылось желто-зеленым налетом. Ворота тоже покосились. С трудом открыв их, мы с Колькой вошли внутрь.
— Вот! — показал пальцем брат. — Дырка.
Он закрыл глаза ладошками. Захныкал. Я же разинула рот.
— Зоря… — позвала я тихо. Корова посмотрела на нас. Махнула своими рыжими ресницами.
Куры у нас тоже водились. Пару раз мне случалось видеть, как папа рубил их топором. Бац, и все. Голова оставалась лежать на пеньке, а несчастное тельце начинало отплясывать танец, разбрызгивая кровь по собственным перьям. Помню, я задавалась вопросом: «Успевает ли курица увидеть себя обезглавленную?».
Теперь же, глядя на Зорьку, я думала, что еще секунда, и она тоже упадет наземь, как и все те куриные тушки. Казалось, это просто временно. Что это лишь прощальный жест. Я обняла брата. Отвернула его от ужасной картины и тоже заплакала.
— Чего ревете? — спросил нас отец. Он бесшумно вошел в хлев через оставленные нами открытыми ворота. Появился позади моей спины.
— Дыыырка, — выплакивали мы. Хорошо, что в этом слове есть буква Ы. Тогда наши искривленные от рыданий рты только и могли, что выводить протяжное ЫЫЫ.
Я повернулась к отцу. Думала, сейчас он как начнет ругаться и злиться. Не на нас, конечно. На ситуацию. А он вдруг взял и рассмеялся.
— Так это же я сделал. Специально.
То была прелюдия к будущим разъяснениям, но мы об этом не знали. От услышанного Колька сначала замер, проглотил стоявший на очереди всхлип, а потом под моими ладонями пронесся холодок. Они лежали на Колькиных руках, чуть ниже плеч, которые волной начали покрываться гусиной кожей. Колька задрожал.
— Ну ты чего, Коль? — отец подошел к нам поближе. — Ей не больно совсем. Ей от этого даже лучше.
Колька завыл, а я уже перестала плакать. Папа — он большой и умный. Он не может ошибаться, не может врать. Вернее, может, но к тому моменту такого ни разу не происходило.
— Коля, ну Коля… — я пыталась успокоить брата. Гладила его по темно-русым волосам. Оставалась пара месяцев до того, как они выгорели бы на солнце в цвет поспевшего пшеничного колоса: — Слышишь, что папа сказал?
Казалось, слова папины прошли через призму, через лабиринт или преобразователь, превратившись в Колькиных ушах в издевательский смех. Так они расстроили брата. Или сначала запутали, а уже потом ему стало от этого плохо.
Конечно, это не могло длиться вечно. Конечно, спустя минут пять Колька успокоился и уже вытирал последние слезинки изрядно намокшим концом своей полосатой майки. А когда папа припомнил ему недавнюю газовую атаку после маминого горохового супа, Колька и вовсе рассмеялся.
— Вот, — говорил отец. — И у Зорьки нашей тоже живот пучит. Для этого и нужна дырка в рубце. Чтобы там внутри у нее молочко спокойно вырабатывалось, понимаешь?
Колька кивал. Глаза его светились — от счастья, от радости, от еще не высохших слез. Удивительно, как быстро дети могут забывать про бушующий вокруг них огонь. Огонь из ужаса и страха, который не оставляет ожогов ни на коже, ни где-либо еще.
Да, мы любили коров. Из молока мама делала сыр, ряженку. Творог. Вернее, сметанку, а уже то, что после нее оставалось, мы называли творогом. Было забавно, как после, за завтраком, мама щедро поливала жирной сметаной сухой, как пенопласт, творог.
«И к чему столько возни», — думала я тогда, глядя на желтоватую густую каплю, которую мама с большим трудом пыталась отцепить от ложки.
Всю продукцию, которой нас снабжали Зорька и Майка, мы потребляли сами. Я, мама, папа и Колька. Еще и Василисе перепадало частенько. Другие семьи, те, у которых хозяйство было побольше, делились молоком за деньги в местном магазине. Он назывался «Продукты. Соки. Воды». Утром, вместе с еще горячим хлебом, который привозили из районного центра — тоже села, но побольше нашего — молоко можно было купить в пластиковых полторашках без этикеток, которые успевали к третьему или четвертому использованию полностью смыться. В июле и августе рядом с бутылками могли стоять корзинки с клубникой. А зимой — банки с маринованными огурцами и сливовым вареньем.
Но иногда, раз в две недели или чуть реже, на прилавке можно было увидеть завернутую в газетные листы тушку курицы или гуся. Это приносила одна бабуля, живущая недалеко от нас, через дорогу. Баба Вера. На улице ее встретить было большой редкостью. А про то, что тушки эти приносила именно она, я узнала от родителей.
— Пенсия у нее хороша. Все-таки ветеран труда. Зачем она их носит на продажу? — спрашивала у отца мама. Голос ее звучал возмущенно, хоть и с вкраплениями легкого смешка.
— Не знаю, — папа не отрывался от телевизора. Показывали футбол.
— И у сына ее тоже пенсия по инвалидности. Не понимаю. Тем более что курицы-несушки.
— Да уж, — закивал отец.
Мама посмотрела на него недовольно. Потом подсела поближе на диване, так что ей ничего не помешало поднести свои губы к его правому уху. Она думала, я не услышу, но в это время по телевизору как раз включилась реклама. Что-то тихое, спокойное, кажется — это был ролик про духи. Dior или Kenzo, я не помню. После ликования болельщиков и громкого голоса диктора музыка из рекламы звучала тишиной.
— Еще эти собаки. Куда она их девает, а? Две недели назад забрала щенка у Зубаревых. А вчера я видела, сама видела, она нового несла к себе. Что она с ними делает, скажи мне, а?
Может, реклама не так привлекала отца, а может, мамины слова показались ему важными и достойными внимания, но он, наконец, отлепил глаза от экрана и оглянулся. Поймал мои, круглые и неморгающие.
— А ты чего? — спросил он меня. — Уши греешь?
— Нет, — пропищала я и убежала.
Спохватился папа поздно. Все, что мне нужно, я уже успела услышать. И в тот вечер, засыпая, только о сказанном мамой и думала. Как выглядит этот сын? Куда деваются щенки? Неужели, бабулька их ест? Почему-то, кроме как поедающей собак старушки, на ум ничего больше не приходило. Мне страшно сильно хотелось узнать, что же происходит за высоким забором этой бабульки. И чем ужаснее рисовались кошмары в моей голове, тем пуще я желала докопаться до истины.
Следующим днем я приступила к своему маленькому расследованию. Расследование. От этого слова меня так и порывало подпрыгнуть. Так, скача и подплясывая, я подкралась к дому Бабы Веры. Забор вокруг него был сколочен из старого шифера. Как и наш сарай, он тоже покрылся зелено-желтым налетом. Я положила на его шершавую поверхность руку и начала обходить забор по кругу. Ладонь волнами танцевала по углублениям и выпуклостям.
— Море волнуется раз, море волнуется два… — забор казался сплошным и целым, и мне нужно было хоть как-то себя развлечь. Когда я дошла до кустов жидавижника, росших плотно к забору, мне пришлось остановиться. Не хотелось убирать руку, прерывать начатый мною ритуал под названием «Обогни, но не отпусти». И хоть кусты раскинулись совсем широко, я начала продвигаться сквозь их колкие пахучие ветки.
— Ого! — там, за ними, виднелась дыра.
Лист шифера заканчивался неровным концом в сантиметрах тридцати от земли. Край его местами выпирал острыми осколками, и я сразу подумала о том, что нужно с ними быть поосторожнее. Не хотелось порвать сшитое мамой платье.
Напрочь позабыв про свою игру, я раздвинула ветки руками и присела на корточки. Заглянула в дыру. На секунду успела представить себя Алисой в стране чудес. И хоть чудеса, которые я ждала увидеть, ясно вырисовывались мне мрачными кадрами, я чувствовала себя именно так — девочкой, открывающей себе дверь в новый мир.
Который оказался не таким уж и интересным. Почти все пространство от забора до крыльца старухиного дома занимали бесконечные грядки. Аккуратные, вспаханные, местами виднелись листочки рассады. Сам дом тоже выглядел ухоженным. Окрашенный в синюю краску с белыми подрамниками на окнах. Еще там была скамейка, недалеко от входа, и клумбы с уже распустившимися ранними цветами.
А вот чего там не было, так это будки. Я постаралась обвести глазами все те места, куда еще могла достать, не высовываясь в дыру, но даже подобия собачьего жилища я не нашла.
«Может, будка стоит за домом?» — подумала я и сама же поругалась на эти мысли.
Не то, чтобы мне было страшно. Скорее, не хотелось неприятностей в лице злой мамы и расстроенного отца. Возможно, я бы ушла тогда, и на этом мое расследование закончилось бы. Но все случилось иначе. В ту самую секунду, когда я сдвигала ветки обратно, закрывая проход, из него, из этой дыры, послышался тихий скулеж. Щенячий и очень жалобный.
Я замерла.
«Будка. За домом», — на сей раз мысли звучали утвердительно.
После этого уйти не было возможности. Любопытство притянуло меня обратно к земле, заставило побороть страх, который почти вернулся, стоило только посмотреть на острые концы шифера. Пришлось мне лезть в дырку.
Я так боялась порвать платье, что полность легла на покрытую дерном землю и принялась ползти, помогая себе локтями. Заняло это не больше секунд тридцати, но за это время любопытство пару раз успело покинуть меня и вновь вернуться. Признаюсь, двигаться с ним было гораздо легче.
Оказавшись за забором во весь свой рост, я снова услышала щенячий плач. Приглушенный, словно за дверью. Это заставило меня вскочить на ноги еще до того, как он прекратился. Но я успела заметить. Уловить направление, откуда он доносился.
Это не была будка. Ни за домом, ни где-либо еще. Не стоило пытаться искать щенка и в доме. Его там не было. Так же, как и на дереве, крыльце или в сарае.
Любопытство и страх. Иногда они отлично уживаются вместе! Вот и сейчас, дрожа всем телом, я все еще стояла на месте, медленно опуская взгляд вниз. На землю. Уши знали, где нужно искать, хоть разум и отказывался верить им. Но когда глаза заметили шевеление вспаханной почвы, ему пришлось согласиться — что-то там есть.
И это что-то было живым.
Когда случается встретиться с тем, что не под силу вынести даже взрослому, ты — ребенок — не перестаешь быть ребенком. И решения тоже принимаешь детские. Я закричала:
— Что-о-о? Что-о-о?
Со стороны, должно быть, это выглядело забавно. Маленькая девочка, глядящая себе под ноги и спрашивающая у грядок:
— Что-о-о?
Но это первое и единственное слово, пришедшее мне в тот момент в голову. Казалось, тогда его было слышно даже за селом, где уже начинали умирать маки, но на самом деле голос мой звучал сипло, как кашель заядлого курильщика. И тихо.
Достаточно тихо, чтобы из дома не выбежала в ту же секунду старуха. С сыночком в придачу. Никто не прогнал меня, не поймал пристальным взглядом. Это случилось чуть позже. А пока я лишь замолчала.
Земля же продолжала извергаться слабыми импульсами. Я осторожно присела рядом, все время оглядываясь, особенно в сторону окон, завешенных пожелтевшими от старости занавесками. За ними начиналась тьма, и она пугала меня.
Но не так сильно, как биение почвы. Рядом лежала ветка. Секунда, и я уже раскапывала ею дрожащий холмик. Еще одна, и на поверхности показалась белая шерсть. Снова мое:
— Что-о-о?
Будто я все еще надеялась увидеть что-то другое. Но ветка продолжала откидывать черную землю и открывать все больше пушистой плоти. На моих глазах рождался щенок, и я думала:
— Хоть бы живой.
Вот уже и лапки показались. Освобожденные от тяжести почвы, они задрыгались, лягнули палку. Я обрадовалась.
— Живой!
И тоже начала работать быстрее. Смахнула с ушек земляные комочки и перешла к мордочке. На этом белая шерсть заканчивалась.
— Что-о-о?
Та белая шерсть, которую не смогла испачкать сухая черная почва. Но крови, алой у самых глазниц и уже потемневший у носа, это оказалось под силу. Она лилась из забитых землей ям, которых не должно было быть. Нет! И мой разум отлично это понимал. Он осознавал это настолько сильно, что кроме протеста против этих влажных сочащихся дыр больше ни о чем не желал думать.
Щенок снова заскулил, и ко мне вернулся мир звуков. Вновь запели птицы, где-то вдалеке закудахтала курица. И было отчетливо слышно что-то еще.
— Тук-тук-тук.
Я вскинула голову. Посмотрела на окна.
— Тук-тук.
Из темноты на меня глядел…
— Тук-тук.
Обычный парень. Молодой человек с черными волосами и бледной, почти светящейся во тьме кожей. Лицо его не было перекошено, как я себе представляла. Глаза не косились в разные стороны, а нос не выглядел похожим на трутовик. Он был нормальным. Обычным…
Если бы не одно но. Его улыбка. Отражение детской радости на взрослом лице, где глаза все же выдавали его жуткий плотоядный настрой. Они смотрели прямо на меня.
И я тоже не могла отвести взгляд. Казалось, если я это сделаю, то он, старухин сын, пропадет, как паук под кроватью, и тогда станет по-настоящему страшно. Там мы и глядели друг на друга, пока внизу постанывал щенок.
Не знаю, как долго еще я могла бы выдержать, но парень решил мне проиграть. Вот только от этого не стало легче. Он резко исчез в темноте комнаты, и я догадывалась зачем. Нужно было срочно бежать!
Я схватила в руки измученного щенка и кинулась обратно к забору. Земля сыпалась мне на ноги. Просунув белую тушку на волю, я оглянулась. Невозможно было не сделать этого, ведь голос, хриплый, а иногда свистящий, догонял меня за спиной.
— Мой-о-о-о, — вытягивал он. — Мой-о-о-о.
Старухин сын уже стоял на крыльце в одних лишь трусах телесного цвета. Я надеюсь, что они были на нем, иначе… В любом случае мой восьмилетний мозг приказал глазам видеть именно их. Я кинулась к дырке в заборе.
— Мой-о-о-о. Верни-и-и.
Мне казалось, голос звучал все ближе, и я уже не боялась порвать свое милое платье. Совсем позабыла про шиферные сталактиты.
— Верни-и-и!
Совсем. Так что те врезались острыми концами мне под лопатками, зацепили платье, а заодно и кожу. Я чувствовала их назойливые поглаживания, но в тот момент мне было слишком страшно, чтобы обратить внимание на боль. Боль. Появившись в теле, после она может только спадать. Страх же растет. Даже когда кажется, что больше некуда.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — закричала я.
Может, вместе со словами из меня вышла бо́льшая часть распирающего грудную клетку ужаса, а может, стоя по другую сторону от забора, я в самом деле ощутила себя в безопасности, но мне стало легче дышать. Щенку, видимо, тоже. Он замолк, и звук, который все еще издавался его измученным тельцем, заключался лишь в тихом свисте влажных ноздрей.
— Не-е-е-т. Нет! — из дыры в заборе был снова слышен плач.
На сей раз старухиного сына. Под два метра ростом, он звучал как ребенок. Обиженный и в то же время очень злой.
— Я хотел сам! Моё!
Последнее, что я услышала. Остальное было заглушено биением моего бешеного сердца. Я побежала, и ветер, свистящий мимо ушей, успокаивал его своей свободой.
— Ты тоже свободна, — шептал он.
Любопытство и страх. Иногда они отлично уживаются вместе!
У калитки я обернулась. И в ту секунду, что длилась между решением все же посмотреть назад и тем, что открылось мне после, я металась в необъяснимом логикой предвкушении. Не думаю, что я хотела увидеть следящие за мной глаза, но и сильного огорчения от этой картины я тоже не помню.
Позже, когда я уже громко звала отца, важные мысли пришли мне в голову:
— Он знает, где я живу.
Но тогда я еще не знала, насколько они важные.
Меня не отругали ни за платье, ни за царапины на спине. И даже за мое расследование. Его итоги, вот что заняло всех в тот вечер. Даже маму, чья ладонь приросла к губам, опускаясь только чтобы позволить сказать:
— Я говорила. Я знала.
Щенок умер спустя два дня. Слух о нем и о причинах его смерти разнесся по селу быстрее свежего хлеба по утрам. И больше никто не отдавал старухе своих щенков.
Это радовало, но неделю после похорон я ходила расстроенная, хоть и не так сильно, как Колька. Даже позабыла про свои важные мысли, пытаясь его подбодрить.
— Бедный Слепыш, — так он его назвал.
— Бедный Слепыш, — повторял Колька, плача в подушку.
Я же гладила его по голове, и мне хотелось вернуться в прошлое. Не полезть в ту дырку, не спасти щенка. Чтобы Колька ни о чем не узнал, чтобы ему незачем было страдать. Жестоко, но Колькиных слез я не выносила. Не позволяла им литься в одиночку.
— Есть собаки-поводыри. А я буду мальчик-поводырь для собаки, — выдумывал Колька в тот день, когда щенок все еще дышал.
И я очень надеялась, что все так и будет.
Мы похоронили Слепыша во дворе. Там, куда указал нам отец.
— Здесь под вишней.
Сверху был положен большой булыжник размером с Колькину голову. Мы не разрешили отцу помочь нам его принести. Хотелось сделать всё самим.
Но мальчиком-поводырем Колька все же стал. Когда окотилась Василиса. Восемь славных котят!
— Пушистик, Полосатик, Симба, Шустрик, Дымок, Ушастик, Хвостик, Черныш, — половину назвал Колька, половину я.
Как они пахли! Помню, я тогда удивлялась, почему же люди не делают духи с ароматом котят.
Они были такими крошками. Василиса таскала их с места на место, все не могла найти подходящего. Колька ей помогал.
— Пап, пап, я их снова всех перенес, куда Василиса сказала, — хвалился он.
— Колька! — трепал его по макушке отец. — Когда делаешь хорошее дело, не нужно о нем всем говорить. А то оно становится уже не таким хорошим.
И Колька кивал.
А потом пропала Василиса. И мне вновь пришлось вспомнить:
— Он знает, где я живу.
Мысль эта настигла меня среди ночи, когда я встала, чтобы проверить, не вернулась ли еще Васька. Котята в коробке тоже не спали. Они ползали по истоптанной старой тряпке, когда-то служившей нам полотенцем, и тыкались слепыми мордочками в картонные стены. Искали еду.
Но Василисы не было рядом. Не было нигде. Ни во дворе, куда я вышла ее позвать, ни в окру́ге, где еще был слышен мой голос:
— Васька, Васька, Васька!
С того момента, как на свет появились котята, она не покидала наш двор. А теперь ее не было дома уже целые сутки. Я спросила себя:
— Почему?
И тут же ответила:
— Он знает, где я живу.
Над входной дверью горела лампочка, и свет, ярко-белый по центру, размывался акварелью до светло-желтого, дымкой растворяясь в темноте. Там, где он кончался, начинались силуэты. Луна в ту ночь была тусклой, звезды прятались за облаками, и образы во тьме все никак не желали превращаться обратно в висящее на веревке белье. Вместо этого они продолжали меня пугать.
— Васька! — крикнула я в последний раз и побежала домой.
Не знаю, стали ли котята сиротами поздно вечером, а может, это случилось лишь ночью, но утром так их назвал отец:
— Сиротки.
А все потому, что нашлась Василиса. Она умерла у калитки, так и не сумев ее перелезть. Котенком Васька попала к нам два года назад. Тогда она звалась мною просто кисой, и имя ей только предстояло выбрать. Шерстка черепаховой окраски подсказала отцу назвать ее Тортилой, но кличка эта не прижилась. Васька не отзывалась на нее, как бы мы не старались. Зато она не упускала возможности побегать со мной наперегонки, когда мама громко кричала нас к ужину:
— Васька!
И теперь пятнышко у Василисы на мордочке, когда-то светло-рыжее, стало бордовым. Черная шерсть так и осталась черной, но чуть темнее. Белое брюшко извалялось в грязи.
Отец гладил Василису по еще сухой спинке, а я плакала над их головами. Слезы остывали от утренней прохлады, и я думала:
— Можно ли плакать, если нет глаз? Получится ли?
Может, там, под пустыми глазницами, кровь смешалась с ее слезами, пока она во тьме ночи и мраке собственной слепоты шла к своим детям, надеясь их хоть разочек лизнуть. Подарить последний поцелуй, обогреть остатками жизни, что еще текла по остывающим венам. Сказать, что ей очень жаль.
— Мне очень жаль, — я сделала это за нее.
В конце концов, это была моя вина́. Это я качнула фигурку домино, не думая о последствиях, будто то была детская игра. Забава.
Ха-ха-ха!
Кольке говорить мы не стали. Хватит с него и Слепыша.
— Она устала. Просила тебя позаботиться о котятах, — так наврал ему отец. — И хорошенько их кормить, пока она не вернется.
И Колька снова кивал.
Пойти к старухе отец решил в одиночку. Мне же велено было ждать, что я и сделала в этот раз, повиснув на заборе нашего двора и вглядываясь отцу в спину. Когда он скрылся за шиферной калиткой, я с трудом поборола желание побежать за ним. Когда он вышел обратно — тоже.
— Кур-то у меня почти не осталось! Ишь! Кур-то почти нет!
Теперь уже старуха сверлила отцовскую спину, выкрикивая бессмыслицу до самого нашего дома. И калиткой она хлопнула тоже громко.
— Больше он нам ничего плохого не сделает, — пообещал мне бледный от злости отец.
И я знала — часть его гнева принадлежала и мне.
К сожалению, папа ошибся. Через три дня пропал Пушистик. Через четыре заболела Зорька. Молоко, которое мама принесла в то утро, пахло. Оно воняло. И цвет его казался гнойным. Желто-бурым, словно кто-то подсыпал туда горчичного порошка, подлив следом мелко рубленной аджики. Мама выплеснула его в огород.
Отец снова ходил к старухе, но в этот раз он не стал обещать мне спасения. Сказал только:
— Присматривай за Колей.
Братик о пропаже совсем не расстроился.
— Пушистик поехал жить к маме, — в этот раз врать ему пришлось мне.
Впрочем, это и не было ложью.
— Хорошо! — улыбался Колька. — Я его хорошенько накормил.
И я гладила брата по голове.
Потом пропал Дымок. Для Кольки он так же уехал жить к Василисе. И для меня тоже, вот только улыбаться от этого мне совсем не хотелось.
Домино. Костяшка падала на костяшку, задевала следующую, и так без конца. Я не могла понять, где мне следует поставить руку, чтобы прекратить крушение маленьких жизней. Не могла понять, как зло проникает в наш дом и ворует у нас из-под носа. Как?
— Как? — спросила я старуху, когда встретила ту в магазине.
Она стала таскать кур намного чаще — почти каждый день, иногда по две.
— Последняя… Последняя… — так она ответила мне, бормоча себе под нос.
Голова ее тряслась, словно смахивая липкий снег, руки дрожали. Старуха боялась — вот что я в ней увидела. Она боялась, и совсем не меня.
Следующим утром на улице было людно. Толпа скопилась перед домом старухи, которая тоже сидела возле него. На лавочке под забором. Взглядом она устремилась вверх, на синее небо и корявые ветки старой сливы. Но увидеть их старуха уже не могла.
— Умерла? — кто-то назвал первую причину.
— Они выколоты… — на выдохе озвучили вторую.
Их обоих, сына и мать, увезли в тот день в районный центр. Старуху в морг, а сыночка в тюрьму. Или психушку, что все равно есть тюрьма.
Я же, наоборот, освободилась! И целых два дня радовалась, что цепочка из падающих доминошек наконец прервалась. Два дня, ведь на третий снова пропал котенок. Симба, наш кремовый малыш.
— Как?
Старухин сын. Он стал тем самым пауком, что скрылся из виду. Тем, что пугает больше всего.
— Как?
Отец не нашел для меня ответа. Мама тоже пожимала плечами, больше расстраиваясь из-за испорченного молока. И только брат радовал меня.
— Я их хорошенько кормлю! — гладил он пушистые комочки.
А я гладила его.
Коробка переехала жить в мою комнату. Ночью, если мне случалось проснуться, я пересчитывала котят и довольная ложись обратно.
— Один, два, три…
Но однажды мне удалось досчитать лишь до четырех. Пропал Полосатик. Я вскочила на ноги и побежала во двор. Может, еще не поздно? Может…
— Колька?
На пороге разувался мой маленький брат.
— Ты чего?
— Ничего, — он хитро улыбнулся.
— Что ты там делал?
— Ничего, — снова улыбка.
Которую я не заметила, всматриваясь в темноту.
— Колька, не ходи так один ночью. Дурак!
От этих слов брат нахмурился.
— Я не дурак! Я Полосатика кормил!
Он сложил на груди руки. Надул губу.
— Полосатика? Где он?
Колька закатил глаза.
— Говорю же, я его покормил. Молоком у Зорьки.
И пока ужас понимания закипал у меня в голове, Колька всплеснул руками и глубоко вздохнул.
— Ну вот, — произнес он расстроенно. — Теперь я тебе рассказал. Теперь хорошее дело не такое хорошее.
— Колька…
Его имя я прошептала тихо, хотя внутри, между моими ушами, стоял невыносимый звон. Живот тоже скрутило. Будто Полосатик вдруг оказался у меня в желудке. Он царапался мягкими когтями, мяукал и пытался вылезти.
Не помню, из-за чего точно Колька очутился на полу. Может, я пнула его ногой так, что он упал, не в силах удержаться. Может, я стукнула ему по голове, и та закружилась, уронив брата. Помню только, он закричал.
Так все и произошло. Падение последней фигурки.
Полосатика из Зорькиного живота достал отец. Котенок выжил, и еще долго мне удавалось считать до пяти, пока Ушастика не забрали к себе соседи.
Колька так ничего и не узнал. Это был ему мой подарок. Те остатки любви, которые я смогла наскрести. Никогда больше я не гладила его по голове, не обнимала и не тискала. Но не его я наказывала, а себя. Это я, кто был виновен, это я, кто лишился брата.
Иногда лучше не заглядывать за чужие заборы.