Эта история написана в рамках зимнего турнира Мракотеки (декабрь 2022 — январь 2023 года). По итогам голосования она стала победителем конкурса 🏆
— Ну чего, мужики, вот и Нового года дождались! Вроде каждый год одно и то же – ждешь сидишь, готовишься, думаешь – хорошо будет с семьей собраться, за жизнь поговорить, внуков потискать, салатиков навернуть, водочки выпить, президента послушать. А дети заскочили, поздравили и убежали к своим – скучно, мол, им со старичьем! Даже рюмочку с отцом не выпьют – за рулем, видишь ли! И жаловаться-то грех, дети хорошие, но обидно! Сидишь вот теперь, с такими же пеньками... Ты наливай, Василь Федорович, не отлынивай!
— Точно, Паш! Раньше бывало, как разгонишься тридцатого числа, так до седьмого потом тормозишь. С детьми в лес на лыжах с утречка выехал, здоровье поправил, а вечером – в гости! Пока всех близких обойдешь, со всеми выпьешь-закусишь – уже и праздники закончились. А сейчас второго уже не лезет ничего, лежишь себе, на диване, как колода, дуешь чай, как пузырь, и в телевизор пялишься. А печень ноет, поджелудочная ноет – не то, что в гости или на лыжах – за пивом в магазин выйти неохота. Вон сейчас выпьем по маленькой — и спать, а на завтра все равно голова гудеть будет… Ну давай, будем здоровы!
— Вы закусывайте! Вон шубу накладывайте, дочь привезла, сама готовила. Хотя хрен их сейчас поймет, может и магазинная. Они, сами-то, дома не готовят, некогда им – все в доставку заказывают. Я ей – как же дите, ему ж натуральное надо, а тут поди одни добавки – а она ржет. Говорит, из магазина здорового питания все привозят, не хуже, говорит, чем с дачи твоей. Не понимают! А внук-то тоже сегодня отчебучил спрашиваю – чего в этом году у Деда Мороза попросил? А он отвечает мне, важный такой – не бывает, говорит, никакого Деда Мороза, пора бы уже, деда, тебе знать! А дочь ржет – мы, говорит, родители прогрессивные, ребенку врать не хотим.
— Это да, мужики! У детей сейчас другие сказки, фиксики эти, человек-паук, уроды еще какие-то, не помню, как называются – бошки у них квадратные. Моя вот тоже недавно отказалась Снегурочкой на елку наряжаться, говорит – это раньше у вас были снеговики и Снегурочки. Теперь – гномы какие-то у них.
— Эльфы, какие гномы! Они на фабрике игрушки делают, а потом Санта-Клаус на оленях их развозит!
— Это китайцы на фабрике игрушки делают, а олень, похоже, у нас на разливе сидит! Полчаса уже трындим, а рюмки пустые! Наполняй, Василий! Я это о чем, вообще – сам, помню, до пятого класса Деду Морозу письма писал!
— А может и правильно делают? Какие они сейчас, чудеса? Только если поганые. Им гаджеты нужны, телефоны… Давайте, мужики, чтоб если с нами чудеса какие случались – то только хорошие!
— Это точно! Хотя не скажи, вот у нас на даче случай случился…
— Да у тебя там чего только не было, Пал Николаич! И инопланетян видели, и ведьма жила, и сом трехметровый в вашей Песчанке живет! Хорош свистеть, давай лучше выпьем еще по маленькой!
— А наливай! Только тут другое. Что сам видел и слышал – то и расскажу. История занятная…
— Да рассказывай уже, все равно не отстанешь! Давай только перекурим сначала, а то зарядишь на полчаса…
— Ну так вот. У нас на дачах сторож, не то татарин, не то узбек, зовем его Исмагилычем, имя сложное у него какое-то, он не обижается. Лет шестьдесят мужичок, маленький, щупленький, по-нашему говорит плохенько. Председатель наш, Вадим Михалыч, его из города привез, лет десять, наверное, назад. У нас тогда Хворостылев помер, бабка его ездить перестала, тяжело ей было. Забирайте, говорит, дом, делайте с ним что хотите. Вот туда и заселили. Обшили теплухой, печку поставили, генератор в сарай, на всякий пожарный, ружье откуда-то Михалыч притаранил, телевизор с тарелкой – живи не хочу. Кругом природа, воздух свежий, еще и зарплату платят. Летом там народу много, он всегда при деле – вскопать кому, по хозяйству пошуршать, забор поправить – с руками мужик. А зимой мы с мужиками выбирались, бывало, на Песчанку, рыбу ловить, с нами ходил. Потом к нему – с ночевкой, зимних домов-то мало у кого есть. Самогонку ставил отличную, на яблоках. Обнови, кстати, Васька!
Телефон-то у нас там не ловит, связи вообще нет, да ему это без разницы было – ему телевизора и рыбалки за глаза хватало. Зимой за хлебом, маслом в Сосновку, в сельпо гонял, на снегоходе, да потом разбил его по пьяни, а новый так и не купили, Михалыч не разрешил, злился сильно. Ну мы ему и привозили гостинцев, как на рыбалку приезжали, он список писал, по списку и возили, он не борзел сильно – так, соль, спички, масло постное, крупу иногда какую-то. А в позапрошлом году, как «корона» пошла, старички мои дома заперлись, на карантин. Петр Андреич, сосед мой, так и вовсе помер. Рыбалку забросили, какая уж тут рыбалка? Вот Исмагилыч там один и куковал всю зиму, без связи с большой землей. Я тогда под Новый год как раз тоже слег, помнишь, Серег, чуть до больницы не дошло? А в феврале мне Михалыч-председатель звонит, больной — съезди, хрипит, Пал Николаич, друг, погляди, как там наш батыр, живой ли? Ну что делать, поехал. Купил сигарет дешевых, хлеба, соли, масла, чаю, водки литрушку, и поехал. Давай, мужики, и мы – поехали, по маленькой еще!
Фух, хорошо! Еле доехал. Трактор дорогу не чистит, снегом замело, грунтовку не видно, по навигатору ехал. Машину у ворот поставил, поперся пешком. В поселке – тишина, только снег под ногами скрипит и вороны орут. Подхожу к сторожке, стучу в калитку. Исмагилыч, как черт из табакерки, выскакивает. Под руку меня схватил и домой тащит, тараторит что-то, вроде радуется, а сам головой по сторонам вертит. Ну, зашли в дом – а там жарища! Печь во всю шурует, как в сауне. Я ему, типа в шутку – ты чего это, дрова не экономишь, старые кости любовь не греет? Он поулыбался. Я, говорит, человек южный, к морозам непривычный. Ну южный и южный. Пойдем, говорю, к машине, я тебе подарочков привез. Он занервничал, засуетился чего-то, говорит – давай ключи, мол, сам схожу, чего вдвоем таскаться. Ну, дал, вышел на крыльцо, курю стою, жду. Исмагилыч обратно с мешком идет – увидал меня, аж в лице изменился, кричит – в дом иди, не мерзни! Это после того-то, как мы с ним на речке часами сидели, жопы морозили! Вижу, странный он какой-то, все время в окно поглядывает, прислушивается, на нервах, короче. Любопытство меня разобрало. Хоть и собирался домой, но, думаю, останусь, заночую, поглядим, что дальше будет, посидим, побалакаем – может и узнаю, чего он такой загадочный. Остался. Выпили немножко, развезло его, я потихонечку допытывать начал – что да как, как зима прошла, не было ли набегов из Сосновки. Он сначала ни в какую – все, говорит, хорошо, спокойно, скучно только без вас было. А потом, видать, разобрало его, накипело у мужика. Такое завернул, что у меня глаза на лоб полезли. Накапай, Вась, в горле что-то пересохло!
Говорит, Снегурочка у нас в поселке приблудилась, представляете, мужики? Вроде как, с самых холодов пришла, только сначала все больше пряталась, пакостничала понемногу – говорит, провода стали рваться постоянно, на подстанции. На обходе стал замечать, что у домов ставни распахнуты, на пороге несколько раз кучки птичьих косточек нашел. Сначала, понятно, подумал, что с подстанцией алкаши из Сосновки балуют, они у нас бывает, кабель украдут и в магазин сдают, а Михалыч потом выкупает ходит. Про косточки на кошек грешил – кошек у нас полно, летом от дачников разбегаются, плодятся, как проклятые. Исмагилыч их подкармливал, мелкими рыбешками, кошки ему в благодарность то мышь, то воробушка приносили – есть у них такая привычка. Но, говорит, ощущение такое появилось, тревожное, что кто-то стоит позади, а обернешься – нет никого. А уж под Новый год, как морозы окончательно встали, так Снегурочка и сама объявилась.
У него во дворе, метрах в двадцати от крыльца, сосна росла, здоровущая. Раньше ее Хворостылевы наряжали, а теперь, вроде как, не нужна никому, только тень от нее. Но Михалыч не велел рубить – говорит, красивая. Вышел Исмагилыч на крыльцо покурить — а она прям под деревом стоит — голенькая, тощая – ну чисто девчонка малая, ростом по пояс, и в кокошнике. Стоит не шелохнется, только глаза на него таращит. Он, конечно, бегом, тулуп с себя снял – замерзает же дите. Подбежал к ней, а она, говорит, подобралась вся, изогнулась, пальцы скрючила, зашипела – ну чисто кошка! Белая вся, глазища бельмами, а во рту зубы не человечьи – тонкие и острые, как иголки. Но не бросается. Говорит, в дом мухой влетел, заперся, конечно, и к окошку быстрее. Она поглазела на него чуть-чуть — и давай хороводы вокруг елки крутить. И пропала.
— Говорю ж, опять начнет сейчас ерундовину какую-то городить! Хорош гнать, Павел Николаевич, давай выпьем лучше!
— Да дай рассказать человеку! Пусть дальше врет, и то интереснее, чем «Голубой огонек» смотреть!
— Чего ж не выпить. Вы дальше слушайте! В общем, рассказал Исмагилыч, что Снегурка теперь к нему каждый вечер ходит, под елкой танцевать. Он ее рыбой кормит. Кошек-то не осталось — всех в округе, говорит, Снегурочка скушала. Собаки у нас тут жили, ничейные, и их, говорит, тоже подъела, только косточки на порог принесла. Тут я, точно, вспомнил – обычно, как в поселок заходишь, собаки сразу встречать бегут, еду выпрашивают, а в этот раз тишина была гробовая. И что-то мне прям нехорошо стало, тревожно. Думаю – рехнулся наш батыр от самогонки и одиночества, собак и кошек пострелял, ночью и меня, не дай бог, порешит. Исмагилыч, конечно, это сразу почуял – думаешь, говорит, я до «белочки» допился. Я ему – а ты сам, как думаешь? Он, конечно, обиделся страшно. Сейчас, говорит, сам все увидишь. Все равно, говорит, не отпущу тебя до утра – Снегурочка порвет, до машины не добежишь, а утром тепло будет, она, когда тепло, не высовывается, и в дом не полезет, жарко ей. Хотя пыталась поначалу.
— И чего, остался? Я б рванул оттуда, подобру…
— Остался. Еще пальнет, думаю, в спину, псих. Решил, что подпою его, а сам тихонько смоюсь, доберусь до дома и наберу Михалыча, пусть сам разбирается. Как темнеть начало, Имагилыч ведро с рыбешкой взял, потащил под елку. Потом вернулся, велел тихо сидеть, в окно изредка выглядывать, чтоб, значит, Снегурку не злить. Смотрели мы с ним, смотрели – никого. Тут еще снег пошел, вообще ничего не видно стало. Я и говорю ему – видишь, дурак, нет никакой Снегурочки, просто у тебя крыша едет. Он разозлился, начал орать, что она специально, что она меня учуяла, поэтому и не выходит, а если я ему не верю, то и говорить со мной не о чем. Хлопнул полстакана, пошел в свою комнату, телевизор включил, потом слышу, захрапел. Думаю, подожду чуток, для верности, и сделаю ноги потихонечку. Вдруг, слышу – гремит что-то, на улице. Подбежал тихонечко к окошку – смотрю, а под елкой белеет что-то, рядом с ведром. Снег идет, не разобрать толком –стоит кто-то, маленький, но не шелохнется. Потом, показалось, что сдвинулось оно, а может это ветер так снег закрутил. Тут и меня жуть взяла, а как иначе — ночь, темнотища, псих этот в соседней комнате, хрень какая-то на улице стоит. Хватил сразу полстакана, дверь в комнату стулом припер, в койку залез. А сон не идет. Слышу, вроде как снег на улице хрупает, как будто ходит кто-то, по стене кто-то вроде как поскребывает, по крыше топоток какой-то. Лежал, слушал, да и уснул.
Проснулся от того, что стул загремел — Исмагилыч морду помятую в дверь сует, радостный такой. Что, говорит, от Снегурочки, заперся? Не бойся, мол, говорил же, что в дом ей ходу нет – растаять боится. Приходила, мол, ночью, все подъела, гостинец оставила. И шишку какую-то мне в руку сует. К шишке ручки и ножки из палочек приделаны, вроде как человечек получился, а сверху кусок коры присобачен – типа, кокошник. Тут-то я и понял, что он меня подколоть решил. Стыдно стало, что ночью так пересрался, аж до зубовного скрежета. Я тут, конечно, озверел – голова трещит, сердце прихватывает, ночью толком не спал, а он мне шишки какие-то сует… Ты че, ору, шайтан, снеговика ночью слепил, с утра сломал? Еще и ведь херовину какую-то смастерил, юморист хренов, программа «Розыгрыш»!
Он сначала опешил, потом посмотрел на меня этак внимательно, спокойно, покивал чего-то сам себе. Да, говорит, Пал Николаич, извини, думал, поведешься ты, а ты вон какой Шерлок Холмс оказался. Ну у меня сразу от сердца отлегло, конечно – дурак, конечно, но вроде на психа не похож, говорит гладко. Позавтракали, попрощались. Очень он просил Михалычу, не рассказывать – выгонит, говорит, а куда я пойду? Сказал, что до весны приезжать не надо, продуктов у него хватает, а я ему могу заразу из города притащить. Ну, уехал я. Поначалу ехал, злился, думал, позвоню, пусть его, артиста, Михалыч пропесочит. Потом жалко стало, председатель у нас суровый, точно выгонит его, а он куда? Сопьется да помрет где-нибудь в городе под лавкой. А там у нас люди приличные, природа, опять же, летом ребятишки играют, красота. Да и привыкли все к нему, десять лет, как-никак уже, мужик рукастый, полезный. Подумал, и не стал звонить.
— Охренеть у тебя истории, Павел Николаич! Васька вон раньше каждый год после Новогодних праздников чертей гонял, без всяких чудес. Давай-ка, Василий, обнови, да пойдем-ка покурим!
— Погодите, сейчас уж закончу, да пойдем на перекур. В общем, до весны я на дачу не ездил, первый раз в апреле выбрался. Нинка у меня заболела сильно, сами знаете, не до того было. Но собрался. Приезжаю, народу полно уже, кто теплицы ставит, кто дома после зимы подправляет, Михалыч ходит орет на всех – ну, кипит жизнь. Исмагилыч ходит, довольный, сияет, по сторонам больше не оглядывается. Меня увидел, со всем уважением поздоровался, болезни Нинкиной посочувствовал, вечером в гости пригласил – видать, благодарен был, что я его Михалычу не сдал. Пришел, посидели с ним, в шахматы сыграли, выпили немножко, я его в шутку и спрашиваю – как, мол, Снегурочка твоя, не беспокоит больше? Он посмеялся, говорит – ты что, Павел Николаич, какие летом снегурочки, они ж тепла не любят, растаять боятся. Их только зимой и увидишь, под Новый год. Гляжу, он прям аж помолодел как-то, зимой-то куда как плохо выглядел – дерганый, небритый, зачуханный какой-то весь, а тут прям орел!
— Весной всегда хорошо, это точно! Солнышко пригреет, листочки зазеленеют – не, думаешь, рано еще помирать…
— Точно, Серега, говоришь! Передачу смотрел какую-то, там говорили, что самый страшный месяц по смертям – январь. Давайте, за здоровьичко, чтоб нам в январе не помереть! Ну вот, я за ним летом вполглаза присматривал, вдруг снова отчебучит чего-нибудь, да нет – нормальный человек, огород копает, по поселку ходит, с соседями беседует. Ко мне зачастил, чаю попить, телевизор поглядеть, о жизни поговорить – сами знаете, какой год у нас выдался. А вот кошки с собаками впрямь пропали, ни одной не осталось. Но к осени, конечно, опять расплодились – хрен их знает, откуда берутся. В конце сентября приехал крайний раз, дачку законсервировать, заглянул к нему. Не боись, говорю, Исмагилыч, не брошу тебя – жди, зимой гостинцев привезу. Он отнекивался, конечно, но видно, рад был.
Пообещать-то пообещал, да зря. Нинка у меня опять расхворалась, в больницу загремела, пока то да се, в ноябре снегу насыпало – только на тракторе туда и проедешь. Но душа не на месте у меня была, опять, думаю, бросили батыра, нехорошо. Неделю назад, как только снегопады утихли, прыгнул в машину, поехал. А дальше, мужики, хотите верьте, хотите нет — все как было говорю, ни слова не привираю. Сворачиваю с трассы, а там колея, снегом занесенная, к поселку ведет. Неужели, думаю, Михалыч совесть поимел, приезжал. Дальше, смотрю, метрах в ста от ворот «Нива» стоит, снегом присыпанная, вся побитая, ржавая, явно из деревни кто-то приехал, ночью, похоже, или утром ранним. Ну, думаю, или грабить, или в гости, бухать – неизвестно еще, что хуже. Встал у ворот, багажник открыл, и тут тревожно как-то стало. Вспомнил, рассказ Исмагилыча, как за ним Снегурка исподтишка поглядывала, вот и тут – вроде тихо вокруг, а кажется, что смотрят на тебя со всех сторон. Жутко как-то. Оглянулся еще раз, вижу — по проулку Исмагилыч ко мне хромает, руками машет.
Подбегает, запыхался весь, хрипит – лезь мол, в машину, там поговорим. А сам весь растрепанный, мятый, грязный, не лучше бомжа с виду. Ну залез. Он на пассажирское сиденье рухнул, дышит тяжело, и воняет от него гадостно – перегаром, гнильем каким-то, и бензином почему-то. Посидел, отдышался, сигарету попросил, чиркал-чиркал зажигалкой – руки ходуном ходят, никак не прикурит. Я ему зажигалку подношу, вижу, у него рука тряпкой какой-то заскорузлой замотана, кровью засохшей перепачканной, и вроде как, пальцев на ней не хватает. Он заметил, руку в рукав убрал. В три затяжки сигарету вытянул, еще попросил. А я пока рассмотрел его получше – ей-богу, краше в гроб кладут. Худой, бледный в прозелень, щетиной черной по глаза зарос, глаза красные, опухшие, будто плакал недавно или дымом разъело.
Покурил он молча, потом говорит так, спокойно – езжай, мол, Павел Николаич, домой, у меня все хорошо, еды хватает, ничего не надо. И приезжать не надо до весны, все есть, люди добрые не забывают. Тут я, конечно, не сдержался. Говорю, ты в зеркало давно себе видел, ты же хуже зека беглого, смотреть страшно. Пойдем, говорю, к тебе, посидим, побалакаем, расскажешь, что случилось. Его аж затрясло. Нет, говорит, не пущу, тебя в поселок, хоть ты тресни. Через неделю, говорит, приезжай, раньше не надо. Ну тут я, конечно, вспылил малость – ты чего, говорю, батыр, попутал? Ты тут сторож, мою дачу сторожишь, и меня же не пускаешь? Алкашей из Сосновки пригрел? Ну и прочее, в том же духе. Тут он, мужики, реально заплакал. Что-то про грех понес, что сам виноват, на его совести грех, ему и отвечать, и разбираться, потом по-своему что-то зачастил, я, понятно, не понял ничего.
Потом успокоился. Не ругайся, говорит, Павел Николаич, ты хороший, но не пущу, не проси, а полезешь – из ружья шугану, серьезно говорю! И ведь по глазам вижу – шуганет. Приложил я его по матушке. Вылезай, говорю, шайтан, я уеду. Он обрадовался, расцвел прям весь. Вот и хорошо, говорит, вот и отлично, весной приезжай, рад тебе буду, пловом накормлю, шурпой, самогонки выпьем. В жопу себе плов свой с самогонкой засунь, говорю, поехали со мной, плюнь ты на эти дачи. После Нового года привезу тебя, если захочешь. Он головой замотал, нет, мол, что ж это я за сторож такой буду, если со своей территории бегу. Полез было на выход, потом притормозил, руку в карман засунул. Подарок, говорит, тебе, Паша. И протягивает мне руку горстью, а тряпка, смотрю, уже свежей кровью пропиталась. Бусики, вроде, как детские, маленькие такие — на толстую леску всякая дрянь нанизана, сверху побольше, снизу поменьше — зубы какие-то, коготки, косточки мелкие. Снегурочка принесла, спрашиваю его, с подковыркой, понятно. А он посмотрел на меня страшно, тоскливо. Да, говорит, как морозы ударили, опять пришла, еще и сестричек с собой привела. Мы, говорит, Новый год с ними праздновать готовимся, уже подарочки под елку положил. Вылез из машины, и похромал потихоньку к воротам. Гуднул ему, он не обернулся.
Все, заканчиваю! Приехал домой, чую – сердце прям у горла колотится. Напугал меня Исмагилыч, врать не буду. Корвалолу накапал, прилег на диван, и отрубился, как сознание потерял. Проснулся ночью, весь в испарине, голова гудит, трясет всего, думал даже, что «Скорую» вызывать придется. Думаю, Михалычу утром позвоню, нет сил никаких.
А утром Михалыч наш сам меня звонком разбудил. У него и так мат через слово, а тут вообще караул. Участковый из Сосновки ему на рассвете позвонил, приехать попросил, срочно. Говорит, дым над поселком видели, надо бы проверить приехать. Ну, приехали они в поселок, а там – мать моя женщина, дымом за полкилометра тянет. Побежали к Исмагилычу, а там Содом и Гоморра. Сосна, та, высокая – как горелая спичка торчит, вокруг снега нет метров на десять, если не больше, как будто бомба упала. Представляешь, орет Михалыч, наш шахид сложил под елкой несколько канистр с бензином, что для генератора ему оставили, а потом поджег. Рвануло знатно, окна все к херам собачьим у соседей повылетали. Хорошо, что от дома далеко – огонь не перекинулся.
Я говорю — хорош орать, Михалыч! С Исмагилычем-то что? Откуда, орет, я знаю, что с ним — дом пустой, дверь настежь, внутри как будто Мамай гулял, снег на полу, даже в печке снег, а Исмагилыч твой… И опять по матушке пошел чесать. Потом успокоился малость, перестал орать. Говорит, участковый думает, что Исмагилыч с двумя алкашами сговорился кабель украсть. Кабель, точно, срезанный у будки нашли, уже в бухту свернутый. Да не вышло у них, перепились на радостях, разгромили все, сожгли, а как протрезвели, в бега ударились. Только, говорит, странно, что машину оставили. Поди, так окосели, что за руль садиться побоялись. Следов, говорит, натоптали — не понять ничего, но похоже, в сторону леса дернули. Ничего, говорит, наша доблестная полиция всех найдет. Поругался Михалыч еще на посошок, и распрощались мы с ним… Странная история вышла, мужики, дурацкая. Вроде участковый дело говорит, а мне неспокойно что-то, щемит.
— Ну, Паша, ты себе напридумывал тут! Точно ведь, забухал твой сторож, с корешами своими новыми! Скоро сам найдется где-нибудь, или по весне «подснежником»…
— Да не похоже на него… Черт его знает. Ну пойдемте, перекурим. Вот, кстати, и бусики те… Это вот, похоже, собачий зуб, а вот эти, длинненькие, вообще непонятные, вроде не птичьи…
— Дай-ка глянуть! Фу, дрянь какая! Слышь, Паша, ты бы выкинул их куда подальше. Никчему гадость такую дома держать. А Исмагилыча твоего Дед Мороз наказал, за внучек отомстил, точно говорю, а-ха-ха-х! Наливай, Василий, руку менять –плохая примета!
— Давайте, мужики – с Новым Годом! С новым счастьем!