Эта история написана в рамках зимнего турнира Мракотеки (декабрь 2024 — январь 2025 года)
Нас должно было быть четверо. Я (мне тогда был двадцать один год), дед Савелий (мой дед) и Костя. И еще один, которого по имени не назову, но этот еще в самом начале умер, его не достать. Костя говорит — счастливец. В живых остались только я и он.
Если бы и стали там кого-то искать, то только уже по весне, когда снег бы оттаял по-божески, и уже тогда бы разобрались — кто пропал, когда пропал.
— У тебя губы вареником синие, что мелешь, не пойму. Замерз твой дед. Рыба он уже мороженая. Домой едем, мальчик. Какой еще дядька? Там еще кто-то? Живой — и на том спасибо бы сказал.
Зима, рвань и смерть. Вот что там было. «Гадство страшное, бредешь по этому снегу и падаешь сразу, держаться не за что, нога сразу ниже колена проваливается, а ветер с концами сбивает. И это за одну только ночь...»
Того, приятеля, не жаль. Хлипкий был мужичок. Не его же потом возили по больницам отрезать пальцы и с обморожением, не ему же с этим теперь жить.
Про это писали репортеры и журналисты. Всё, что мы с костей рассказали, всё писали. Что четверо под новый год поехали в лес, двое замерзли в лесу насмерть, двоих из заглохшей легковушки достали в полу-мертвом состоянии, сидели трое суток.
Мол, видели кого-то в снегу. Не то мужчина, не то медведь. «Медвежий человек вышел из метели». Я уверял их, что видел смерть. На меня до сих пор смотрят как на тронувшегося умом. Этот самым мягким путем вообще умер. Он спал. Костя мне тогда говорил: «Если уснешь, я тебя, сука, так отделаю...»
Константин тоже рассказал. Что видел, что знал. Я ему тоже в одно время верил, больше чем себе...
* * *
Был сочельник, как говорится. Канун. Уже кое-кто уже на настроении и готовился отмечать, до этого очень много выпало снега.
В подъезде на лестнице я еще не успел включить свет, дед уже споткнулся на лестнице, упал и ударился головой. Я помог подняться. Мороз стоял на дворе собачий. Оделся так тепло, как только мог, взял с собой еще свитер на случай. В подъезде почти не топили.
— Холодно же, суки, что ж вы делаете.
Почему-то совсем невесело было видеть разноцветные лампочки и гирлянды у соседей из окон. Лебеди на клумбах с налипшей мишурой. Песни по радио, за стенкой дети громко смеются и гремят хлопушками. Все было как игрушечное.
А мы тогда ехали умирать, как я сейчас знаю.
На улице у подъездов стоял костя в одной куртке и налегке. Угрюмый и скрюченный, в детстве всегда думал, он похож на дровосека. Был еще не поздний, но вечер. Темень, если бы не сугробы и не свет в окнах. Костя подвыпивше пошатывался и молчал.
Нас должно было возвращаться четверо. Трое. На то, что четвертый доедет живым, у кого-то оставались только надежды. У Кости, нашего друга и дедова давнего, — по работе, — близкий приятель написал, что уходит в тайгу умирать. Оказалось, ушел уже как несколько дней, своим ходом, по жд путям, вдоль трасс, через лес. Брал ли попутки, добирался ли электричкой — не знали. Потом нашли его сообщения в сети.
Писал по сообщению в ветку форума пока продвигался.
Такое было чувство, что до этого, кроме Кости, совсем никому не было дела. Он так и сказал: «Мы сейчас не поедем — вообще никто не до него не приедет.» Я представил, как тело замерзает, никому не нужное. Снег заметает легкую куртку и ботинки. Как едят его медведи.
Костя сказал: «Надо выручать». По последнему сообщению узнал координат, знал в каком направлении ехать примерно. По его предположению доехать смогли бы за час-полтора, успел бы за это время замерзнуть насмерть приятель — вопрос.
Молодой такой, насколько помню — тучный и невысокий. Совсем не пил. С Костей часто ездили рыбачить... Спокойный мужик был, никогда ничего похожего не выкидывал...
Дельный-не дельный, простой. Может просто на подобное ума не хватало. Но вот нет же.
Когда дед решил поезжать в помощь, я попросился с ними. Костя отказал, говоря, что «малой будет лишний». Дед разрешил, его слово было тут почему-то важнее. Долгое время он работал лесником и на станциях, пока не переехал в нашу квартиру в поселке. Худощавый такой был старик, молчаливый, курил много. Мерз еще постоянно, в огромной шапке он и по квартире ходил, и, когда затягивался, костлявым пальцем подпирал край шапки, как бы задевая. Чтоб не лезло в глаза. Деда я любил. Костя не стал спорить и отговаривать меня стало поздно.
— Не позвали же тебя в лесу и по снегу шарахаться. В машине посидишь, за машиной последишь.
Завели «короллу», сели. Из еды мы толком ничего с собой не брали. На согреться взяли только водку.
Мы были уже не в городе, пока еще проезжали поселки один за другим, они на дорогу нанизывались, как тушки пушнины на веревку или рыбы за губу. Дорога тянулась одна, и проехать по ней могли, дай бог, два грузовика по встречке. Что мы видели, проезжая, — с каждой деревенькой вглубь все темнее, все глуше. Сначала многоэтажки и крохотные аккуратные пристройки, затем бараки. Дальше — кусты и частокол из заборов, дома совсем страшные, печи, курятники, в окна видно смотрят и включают на ночь телевизор.
Мы проезжали лес. Такой густой, что смотреть-присматриваться в его глубь с обочин было просто страшно. От поселка к поселку лежал один только лес, пустого пространства просто не было. Вперед на лесной сруб стеной светила фара, как на стенку. Переплетался кустарник. Сидя на заднем мне становилось все страшнее и страшнее.
— Сколько уже едем? — я спросил. Костя и на этот раз только буркнул:
— Даст Бог — успеем.
— Страшно уже. вам нет?
— Сам виноват, сам с нами просился.
Усилился снег. Лес не шумел, это с гулом и чавканьем колеса заедали и мяли тот, что вырос на дороге сугробом. Снег был мягкий и гиблый, как пески в пустыне, я всю дорогу боялся, что мы увязнем. Я смотрел в лобовое, поверх спин кости и деда.
Успокаивался. Мне представлялось, что звук у снегопада должен быть — глубокое и хриплое дыхание. Вот он чуть-чуть подослаб — это выдох. Вот он мечет так, что за ним
не видно ни леса, ни дороги — это вдох. Старался глубже дышать и я — это отводило панику.
Чтоб был пустырь, и мы на него заехали, в том месте должны рубить лес. Если там рубили — там есть какой-то заводик или строительная техника. Какая-нибудь электростанция. Думал, мы туда доедем и там будут люди. Спросили бы «видели такого... налегке, с рюкзаком. Звать так-то и так-то...»
Шипело и плевалось радио. Здесь уже даже не передавало как следует радио, а костя сказал, что у приятеля в той глуши ловило какую-никакую связь.
Сквозь потрескивание радио что-то говорило, кашляло. Потом донеслись строки стиха нараспев, точно из какого-то шлягера в стиле шансон. Я разобрал:
"...и убийца над трупом поник..."
— Бывает, — сказал дед.
— Если ты закурить хочешь, Сава, давай ты меня или малого спросишь, нам как бы всем вместе ехать, все засмолил, невозможно.
Я промычал неопределенно, как бы соглашаясь, а хотел сказать «да ладно, деда, кури». Продвигались мы правда как закупоренные. Сзади — только красное пятнышко от фар. По сторонам — темень. Я думал, если лес будет еще с полчаса продолжаться, я начну сходить с ума.
"...и лают псы до рвоты. кровь на снегу и пятна красные..." — Костя щелкнул радио. сквозь шипение слушать было невозможно.
Верх у леса был розовый, цветом клюквенного киселя. Когда деревья стали редеть, — должно быть, вырубка, — небо оказалось чистым и не заслоненным. Оно шло вверх, а снег вниз. Стекал, как мокрота по горлу.
«когда пешком проходили вдоль трассы, шли мимо огороженного кладбища, я там чей-то мобильник нашел, только он нерабочий, замерзший. еще не стемнело, я его у сторожки положил». Отправлено: восемнадцать-ноль-шесть.
«нельзя мне обратно. и не предлагайте». Восемнадцать-двенадцать.
«я же обещал под новый год себя не кончать. маме новый год испортил. сын без вести пропал... надо было ей по-хорошему записку оставить, мол, уехал куда-нибудь в москву, буду нескоро... если вернусь живой — это будет подарок маме на новый год». Девятнадцать-сорок-две.
«рыболовные снасти в сохранности, нож не терял, а вот еды осталось немножко». Девятнадцать-пятьдесят.
Потом несколько сообщений крыл матом какую-то девицу, писал с опечатками, не попадал по буквам. Немного я пропустил мимо глаз.
«от трассы километров прошел один-два, дальше устал.»
И, самое последнее:
«электростанция. ночую здесь. боюсь, что умираю.»
Был час ночи.
— У него кнопочный был. он всегда только с кнопочным ходил, не хотел на получше модель тратиться. На себя он никогда не тратился.
— Зачем так много писал. И ведь заряд закончится, что он делать будет?
— Идиотом он тоже всегда был. — Костя промычал. В зубах он держал варежку, другую руку держал на руле. Снаружи было ветренно, казалось, кричали. Истошный женский плач или собачья грызня. Я то и дело вертел головой.
— Дай мне телефон. — Костя протянул руку.
— Зря он девочку так. сама у себя дома сейчас плачет и убивается.
Костя был уверен, что станция к тому времени еще работала. Должна была работать. И что на новогодние праздники, возможно, там никого уже и не будет.
— Труп он уже, говорю, — сказал дед строго. Деда говорил редко. — А если найдем?
— Убьем. — Пошутил костя. — Откопаем, а потом снова закопаем.
Ели в этом месте стояли редкие и огромные, нагоняли страх. Фара ложилась на ровную дорогу и густую стену метели впереди. Над лобовым стеклом крутился крестик и иконка божьей матери.
— Спирт брал? Чем отогревать будем? — спросил дед. Костя кивнул. Богоматерь покачивалась, лица ее было не разобрать.
— Дядь Кость, я волка видел. Его мужики как-то ра из леса приволокли. Ему в лесу морду капканом разворотило и кость от ушей торчала. — подал я голос.
Дед как бы удивленно протянул звук, каким обычно отвечают детям, чтоб отстали, чтоб не обижать. «А-а.» По дну легковушки грохотало, мне хотелось уже говорить хоть о чем-то.
— А если это приятель твой вдруг зайдет по темноте в лес, не увидит, и его капканом тяпнет?
— Ну и все, трындец ему значит.
— Волчара был как огромная такая псина с лапами. Воняла собакой, только еще хуже. Как смерть.
— А чем ей еще вонять, как не собакой. Дохлой.
Я вспомнил, что там должны были быть болота. А если этот наткнется на болото и провалится? или наткнется на железнодорожные рельсы? и какая-нибудь междугородняя электричка его перережет по слепоте, только вспышка и гудок останется. а если мы рельс не заметим?
Почему-то в голове у меня стала сама собой сочиняться и напеваться мелодия на стишки: «идет бычок, качается. вздыхает на ходу... ох, жизнь моя кончается, в метели я усну... жд пути кончаются. в метели пропаду...»
Мы остановились в неопределенном где-то.
Пустырь. далеко — какие-то краны, какие-то обломки. За метелью ничего практически не видать, были как слепые мыши в глухом поле.
Электростанция виднелась черным пятном, изломанная. И почему-то я был уверен, что огоньки на ней мигали разноцветные, вроде елочной гирлянды. Гудела ли она или молча нависала над лесом тогда — было не разобрать.
— Все. приехали. — Костя выдохнул и разогнул спину, ко мне прислонился и повис затылок без шапки. Потухла фара, затем заглох мотор. Стало совсем уж тихо. У меня похолодело в спине. От белого поля и неба слепило глаза. Всю дорогу проехав лежа и дремав, а затем резко разогнувшись и сев, с трудом различал верх и низ.
— Я пошел, — дед хлопнул дверью, машина закачалась. Остался запах дыма. Крестик под зеркалом качался влево-вправо и долго не успокаивался. Темнота стала морозом. Или наоборот? Скоро я перестал чувствовать пальцы.
— Кость, мы тут насмерть не замерзнем?
— Надо беречь аккумулятор.
— Ты же деда без связи не оставишь? ты сейчас его на трубе держишь?
— Не пропадет твой дед.
— Почему ты с ним не пошел.
Закупорились в машине, закутались и замерли. Сели ждать. Зачем это мы ждали?... Костя же сказал, что пойдет с дедом, а меня посадили бы беречь машину.
Стало мести, а мы ждали. Снегопад с ветром повалил жесточайший, а мы все надеялись, что старик дойдет.
* * *
Это уже все напоминало бред и сон под лихорадкой. Сам я уже не сомневался, что схожу с ума, и уже не отгонял мысли, что мы умираем. Завыли собаки. Или не собаки... был протяжный звук словно бы со стороны электростанции, низкое «у-у-у». Может, собаки, охраняющие станцию…
И вот тут меня в самом деле посетил страх. Детский совсем ужас. Я никогда не думал, что так оно может быть, что так может выглядеть сама смерть... Ночью пришел дядька.
Он просто ходил по снегу и мычал.
Он был или гуляющий батюшка или староверческий ряженый.
Не мог разглядеть: монах— не монах. Хотя, насколько я знал, монахи шуб не носят. Старик шел медленно, качаясь и расставив руки. Руки у него были отрезаны по локоть и размахивал он культями, волоча пустые от шубы рукава. Кусочек тени, выплывающий из беспорядочного снега.
Или добрый кто-то или...
Потом он подошел ближе и из темноты выплыло лицо. Да. Это было лицо старика. Похожего даже на бездомного от заплывших щек и глаз как у страшного пьяницы. Как у дикого. Когда подошел к стеклу ближе, я разглядел, что лицо у него красное не как гематома у замерзающего, а как у развеселого пьяницы харя. Пузырем щеки, краснющий нос, с которого стекала капля.
Глаза его помню. Стеклянные черные глазки. Такими их можно описать. Господи. Только заглянул в них — сразу почувствовал, что я умираю. И сразу захотелось то ли выйти из машины и отчаянно сплясать в снегу, то ли уснуть и забыться.
Мне нельзя было смотреть в эти глаза. В метели было как операционной, а от этого взгляда сам он становился слепым пятном. Он был похож на медведя или собаку, вставшую на задние лапы. Смех помню. Страшный, пьяный смех во все горло.
Постукивал мне в окно культей.
Немного только подождать и он уйдет... Я совсем не слышал Костю. Думал, уже засыпаю. Затем удар по щеке.
«Не усни». Дядьки в окне уже не было.
Костя несколько раз оборачивался на водительском кругом, чтоб похлестать меня пару раз по лицу. «Ты что, щенок, спать надумал? Этот вот — тоже уснул.»
Вид у меня должно быть, был синюшный.
Мы сидели так еще по-видимому, долго. Ночь мы не отличали ото дня, утро — от заката. Водка была выпита досуха. Потом Костя не выдержал.
— А может и ты мне, малой, мерещишься? Может и нет тебя, — он за несколько мгновений дернул всердцах обледеневшую дверь и вывалился из машины, потом встал. Шатался он при этом как обессиленный и замерзающий человек. Мы с ним не пили и не ели уже двое суток.
Это мы в трех сугробах потерялись? Или рассудок мой тогда потерялся. Я не знаю. вышка электростанции все стояла над лесом треугольником, ориентиром она нам совсем не помогла. В трех сугробах потерялись мать…
Сигнала мы тоже подать не могли. Аккумулятор мы берегли до последнего. Костя вернулся в машину в еще более плачевном и жалком состоянии.
— Он мне говорит: «пойдем, там друзья твои». А я ему: «не пойду». Он: «у нас рыба клюет и друзья твои все собрались.» Звал, а я не пошел.
Мне казалось, он бредил.
— Дядьку видел?
— Да. Звал пить. Говорил, они там все... тоже празднуют.
Мертвые. Под «всеми» подразумевались замерзшие насмерть. Все наши, и дед Савелий, и этот, который в лес первый пошел, и еще невесть сколько их, потерявшихся…
— Я видел. Я тоже видел. Я тоже знаю дядьку.
Что потряхивал он головой, на которой болтались вязи бубенцов и колокольчиков. Он мотал головой развесело, хромал, приплясывал, а они звенели, звенели...
наверное, доплясали и допраздновали.
Не представляю, как нас нашли. Но для этого должен был прератиться снег. Вернули домой. Меня и Костю. Повозили по больницам, у Кости отнялись ноги, у меня отморозило пальцы. Все, что печатали репортеры от моего имени, я им надиктовал. сначала это было похоже на бред, конечно. только постепенно я стал приходить, так сказать, в себя. И мало в какой статье фигурировал медвежий этот монах…
* * *
Я знаю, в какой позе он уснул, по весне я видел его лично. Мы нашли их обоих — и этого, и деда, — с поисковой группой. Направление я показывал как очевидец, и Костя бы тоже мог помочь с этим, если бы не вышел в снег и если бы сейчас мог ходить.
Горка из еловых веток и под ними лежал труп. Он тогда точно уснул в позе эмбриона — маленького мальчика. Его перевернули, лицо он закрывал руками, те прилипли. От рук-ног остались и торчали из куртки практически одни кости. А Константин как-то даже пошутил, мол, Сава у нас был похож на скелет и остался от него по весне только лишь скелет.
Я сказал тогда, что это был он. Деда своего тоже узнал.
В больнице я тоже лежал зимой, все еще не мог смотреть вечерами на снег. Кисель за окном с больничным запахом покрывает окно рябью, подсвеченный гирляндой. И через это окно до сих пор вижу лицо крупное, с каплей под носом и гнилые зубы. Как он говорит: «А я тебя ведь забрать должен был. В лес. А ты здесь валяешься, удрал. Думал, не найду».
Долго мучили кошмары.
Как сейчас себя помню: я совсем ослаб, поднимаю голову на окно, ночка, чуть валит мягкий снежок, прекращается. Вдали дядька, покачиваясь, бредет вдаль, расставив культи. И с ним худая фигура, точь в точь мой дед. А я смотрю, как они в снегопад уходят против леса и от станции, в сторону, противоположную нашей.
А снег все шел, королла наша замерзала. На третий день, как перестал появляться дядька, машину с нами нашли. Откопали, столько дней не переставал снег. Кончили они праздновать.
Я думал, что дядька — тот, кто заблудившихся невезучих находит и куда-то уводит. Может там, в этом куда-то им потом хорошо. Находясь в больнице, я долго вспоминал дядьку и все больше он мне представлялся каким-то подобием лешего или деда мороза. Архаичного такого... злого.
Константин тоже рассказал. Немного, но его репортеры хоть как-то разговорили.
«Было нас трое. Я, Сава и Сереженька. Этого мы хоть трупак надеялись откопать. Сейчас спроси, зачем поехал, сам не знаю... не знаю. То мерещилось всякое.
Говорить — что именно — не стану. А Сереженьку жалко. Натерпелся».
* * *
А последнее его сообщение в ветке форума значится поздней ночью, на последнем заряде мобильника. Это было:
«Пришел человек, он меня забрал. Теперь сплю спокойно».