Эта история написана в рамках осеннего турнира Мракотеки (октябрь 2025 года)
– А ты, что, тут живешь?
– Да, а что?
– Знаешь, что это за дом? Напротив твоего.
– Нет, я только приехал. А что там?
– Никому не скажешь?
Я энергично закивал.
– Дом с привидениями.
– Правда?
– Сам увидишь.
В то время я верил всему, что говорят. Эти слова заставили меня по-новому взглянуть на заросший участок, темные окна и серое небо над полем.
– Давай на спор! Кто проиграет – добежит до стены и хлопнет по ней рукой. Только точно хлопнет, на всю улицу.
– А там точно никого нет?
– Хозяев? Давно нет. Не бойся ты! Привидения днём не ходят.
Я посмотрел на участок и остатки забора. Штакетины давно осыпались, на паре изъязвленных столбов лоскутами висело несколько дощечек, но крапива и облепиха создавали непроходимую живую изгородь.
Скинулись на «камень, ножницы, бумага», чтобы все было по-честному. Конечно, мне не повезло.
Все трое смотрели на меня выжидающе и словно выдавливали меня на заросший участок. Тогда я был удобным и покладистым, ни с кем не спорил. Я натянул рукава рубашки на пальцы и стал пробираться через заросли крапивы. Разваливающаяся громадина росла при моем приближении. Облупившийся оскал красного балкона, как разинутая пасть, с каждым шагом казалась шире. А точно участок ничейный? А точно там никого нет? А змеи здесь водятся? Змей я боялся больше, чем привидений.
Высокая трава не позволяла двигаться быстро. Пока я шел по заросшим плиткам тропинки, кузнечики стрекотали, будто отбивая барабанную дробь. Пару раз я обернулся: ждут ли меня друзья или уже разбежались. Они стояли далеко и, кажется, шептались. Может, ждали что струшу. Я бы струсил, но азарт и любопытство уже взяли верх над страхом.
Дойдя до высокой стены обглоданного временем дома, я остановился и прислушался. Голубые доски висели на оставшихся гвоздях, обнажая черное нутро. Слюда в оголившемся рубероиде подмигивала мне зеркальными осколками. А вдруг сейчас откроются дырявые занавески или скрипучая дверь, и выскочит старая, злобная, как сто чертей, бабка? Потом от родителей достанется, что я хожу по чужому участку без спросу.
Я легко коснулся шершавой стены и мигом бросился назад. В тот же момент я услышал, что в ответ на мое касание внутри дома что-то упало и гулко покатилось по полу. В панике я примчался обратно.
– Бежим! Там кто-то есть.
Мы все бросились ко мне домой как самому ближайшему убежищу. Отдышались. Я рассказал про звуки из-за стены. Мы пару раз выглянули за калитку: никто за нами не гнался. Затем вышли и вернулись на прежнее место. Так никого не встретив и не услышав, мы разошлись по домам.
Прежде наступила осень, чем я узнал, кого я слышал.
* * *
Тетя Оля была низенькой старушкой с темными волосами. Она родилась на пятнадцать лет раньше моего отца, своего сводного брата, поэтому для меня она всегда была немного «бабушкой». Конечно, она следила за собой: красила волосы, молодилась. То, что после войны девушка из провинциального города вышла замуж за военного инженера, говорило не столько о крайней удачливости, сколько о ее красоте, которую я не застал. Ее муж задержался в ГДР, пережив там голодные послевоенные годы, а по возвращении в Москву получал хорошую зарплату советского инженера. Довольно скоро из коммуналки они переехали в собственную квартиру. Машина и четырёхкомнатная «сталинка» по тем временам были пределом мечтаний. И они у них имелись. Дети были бы полностью обеспечены и воспитаны в лучших условиях. Но детей не было.
Из того, что я знаю, эта семья, периодические помогавшая нашей деньгами и разным дефицитом, могла позволить себе больше, чем шесть соток по распределению в коммунальном дачном поселке. Но по странному стечению обстоятельств (а возможно, я просто не в курсе всех тонкостей) лето они проводили здесь, в Подмосковье, в ста двадцати километрах на юг от Москвы. Это были обычные шесть соток, которые государство раздавало через предприятия, чтобы решить продовольственную проблему, начиная с пятидесятых годов. Три улицы с сорока двумя участками принадлежали сотрудникам радиозавода, дальше шли улицы завода шарикоподшипников, далее – сотрудников ЗИЛа. Отдельным островком в березняке за сосновым бором, у пожарного пруда, жили сотрудники прокуратуры. Так как тетя в прошлом работала на радиозаводе, ее участок располагался на крайней улице поселка. Напротив участка был еще ряд домов, за которыми начиналось колхозное кукурузное поле, куда ребята бегали воровать початки, а кошки ходили на охоту.
На участке стояли три строения: жилой дом, маленькая кухня и покосившийся сарай. Все они были завалены трофейной мебелью, включая расстроенное пианино с костяными клавишами. Бог весть, каким образом это все туда попало.
После смерти мужа тетя Оля вела хозяйство в одиночку. Замуж так и не вышла, хотя была веселой и в какой-то мере перспективной вдовой, несмотря на крючковатый нос и возраст. Ее участок считался образцовым в товариществе. Грядки располагались подобно линейной планировке римских полисов. Каждая пядь земли была ухожена: прополота, взрыхлена, удобрена. Все до миллиметра имело свое назначение и порядок. Каждая травинка знала место. Каждая мурава должна была гордиться и зеленеть на участке тети Оли.
У моих родителей дачи не было. На лето меня обычно отправляли в лагеря. Но в тот год мы впервые поехали к тете Оле. Для меня это была прекрасная возможность покинуть пыльный опустевший город и избежать строгой дисциплины лагеря. Шесть соток тогда казались мне безграничными, а жаркие секунды лета длились веками.
Жили все вместе. Мама с отцом спали в соседней с верандой комнате на первом этаже с окнами, занавешенными тюлем, а я облюбовал второй этаж (когда-то он был хозяйской спальней). Внешнюю стену дома обегала желтая деревянная лестница со щербатыми шаткими ступенями. Чтобы добраться до второго этажа, нужно было подняться и толкнуть дверь в комнату с балконом и видом на узкую улицу, засыпанную мелким щебнем.
Напротив лежал брошенный участок с покосившимся гнилым забором, подпёртым молодой рябиной. За участком начинался зеленый квадрат кукурузного поля и полоса дальнего, вечно темного леса.
Заросли крапивы, облепихи и малины почти полностью скрывали фасад, кроме кроваво-красного, как помада кокетки, балкона.
Рассказывали, сосед, живший здесь, дядя Вася, был ветеринаром. Дружил со всеми. Тетя Оля ходила к нему в гости, делилась секретами садоводства и опыления.
Также поговаривали, что он был «душа компании». Любил жизнь и людей, любил погулять и повеселиться. Жил один, и вечерами почти вся улица собирались у него за столом на крытой веранде поиграть в преферанс. Ближе к утру захмелевшие гости с трудом пробирались домой по чужим участкам.
Закончилось все внезапно. Была очередная вечеринка. По словам старушки с соседней улицы, тети Маши, тетя Оля плясала прямо на столе. Я в это не верю. Но эти вечеринки для нее были отголосками забытого счастья. Пили, пели. Было весело и шумно. В ту ночь по какой-то причине дядя Вася свалился с лестницы. Кто-то даже поговаривал, что его разбил инсульт. Всем было так хорошо, что его отсутствие долгое время никто не замечал, пока ближе к утру кто-то не нашел его тело.
Именно тогда тетя Оля переехала из спальни второго этажа в маленькую комнату с видом на внутренний двор, где под окнами висела серая некрашеная стремянка. Подальше от забора, калитки и опустевшего дома.
Участок же застыл в немом ожидании нового хозяина. Один раз туда приехал неизвестно откуда взявшийся родственник и вывез всю мебель с вещами. Согласно дачной легенде, дядя Вася хранил старинные иконы, рукописные книги, коллекцию монет и фигурок из слоновой кости. Эти вещи могли стоить целое состояние. Председатель, с которым родственник успел перекинуться парой слов за свой однодневный визит, утверждал, что дом выставлен на продажу. Но то ли цена оказалась слишком высокой, то ли родственник не все рассказал. Дом так и остался стоять ничейным, и скоро серебряные ветки облепихи, кусты крапивы и малины заявили свои права на участок.
* * *
Впервые эту историю я услышал от своих новых друзей на третий день по приезду. Я вышел за калитку и побрел на радостные возгласы до лесной опушки. На траве две девочки и мальчик играли в вышибалы. Мы отыграли, наверное, несколько раундов, прежде чем поняли, что нужно идти домой обедать. Тогда меня и спросили, где я, собственно, живу. Все пошли меня провожать, по дороге рассказывая про дом с привидениями.
Конечно, они слышали историю заброшенного дома. Малышня с удовольствием смаковала подробности, мол, кровищи было столько, что протекло под пол. И якобы хозяин не с лестницы, а с крыши упал. Добавляли, что, падая, он на что-то острое напоролся, валялся не только с пробитой головой, но и с выпущенными кишками, как лягушка после наезда. Также уверяли, что после заката покойник бродит по своему дому, играет в карты с мышами и подвывает с ветром.
Два дня я спал спокойно, не зная о таком соседстве, а после детских рассказов все изменилось. Точнее, на втором этаже, где я ночевал, все осталось таким же – выцветшие фиолетовые обои в мелкий цветочек, старый облезлый сервант, панцирная кровать на львиных ножках, пыльный тюль, старые книги и журнал «Новый мир» на полках, вещи, пропахшие гвоздикой и мятой. Все было таким же, как в день моего приезда. А вот вид из окна стал меня пугать.
Сама мысль о том, что натворил этот дом, что внутри умер человек, заставляла меня ощущать тревогу. Казалось, дом голоден, и он ко мне уже присматривается.
Перед сном я заворожённо смотрел на соседний участок. Казалось, сама громада дома – живая. Шевелится в тенях, словно огромный злой великан, и черная дыра накренившегося водостока, как единственный глаз, смотрит прямо на меня. Может, я кого-то разбудил своим хлопком?
Закат прошел насквозь и запалил верхний этаж, пятная марганцовкой белые нежилые стены. Казалось, бывший хозяин разжег костер посередине комнаты. Мерещилось, что в наползающих сумерках дом со всем своим садом вот-вот встанет на ноги или что там у него, сделает несколько шагов, перелезет через забор, разобьет окна, вытащит меня из постели, наколет на облепиховые ветки, сломает кости, как прогнившие доски забора, и выбросит изувеченное тело на щебень дороги.
Забравшись с головой под одеяло, я чувствовал недобрый взгляд. Я уже хотел напроситься спать с родителями, но не смог заставить себя вылезти из постели.
В ту ночь свет я не выключал.
* * *
Один раз мне удалось побывать внутри. Как-то, выйдя с участка, я по привычке посмотрел на заросший дом и, к своему удивлению, заметил там отца. Он стоял почти по пояс в траве и смотрел в занавешенные окна первого этажа. Я подошел поближе. Раз отец здесь, чего мне бояться?
Он курил. А затем ровным голосом рассказал мне историю, которую я уже слышал, но без кровавых подробностей. Свалившийся с лестницы пьяный незнакомец и дом из его рассказа будут преследовать меня долгие годы, но откуда ему было это знать?
Отец жалел, что такой крепкий дом и добротный участок простаивают, постепенно разрушаясь. Земли было больше шести соток, живописный вид на просторы кукурузного поля, да и вода уходит ниже. Он мечтал его купить. Я же глядел на дом с ужасом.
Дверь была открыта настежь. Отец, видимо, подумал, что я разделяю его восхищение и решил меня подсадить. Крыльцо сгнило или его разобрали, пол начинался с половины моего роста. Отец взял меня под мышки и помог забраться на порог.
– Ну как там?
Дом был пустой. Никакой мебели. Нечему падать и катиться. На потолке торчали ребра балок. Прибитый к полу тёмно-зелёный линолеум был весь в черных зернах мышиного помета. Стоял запах сырости. Я поискал лестницу на второй этаж, и, найдя ее, начал изучать пол под ней. Малиновые пятна в щелях – это запекшаяся кровь или пролитый портвейн? Я боялся, что как только отец отвернется, дом проглотит меня, засосет куда-то вглубь, где меня никогда не найдут. А дом пережует и выплюнет остатки под куст бузины. Родители заведут другого сына. И тут я разревелся. Отец мгновенно схватил меня, вытащил, обнял и начал успокаивать. Мы вернулись домой.
* * *
Когда тетя Оля сошла с ума? Где-то в августе. Началось с неожиданной неряшливости и рассеянности. Она как-то вдруг стала забывчивой и раздражительной. Ходила по участку в одной ночнушке, с распущенными, тонкими, как как мышиные хвостики, прядями волос. Ругалась со всеми. Днями и ночами участок разрывался от скандалов. Пару раз тетя гоняла маму по всему участку полотенцем.
Мне стало невыносимо. Я сбегал. Приходил домой только есть и спать. Отец жил, как будто ничего не происходило и никакой сумасшедшей тети не было вообще. Все тяготы дачной жизни со слабоумной легли на маму.
Временами тетя становилась обычной «тетей Олей», такой, какую я знал раньше. Вставала ни свет, ни заря, копалась в огороде. А временами она терялась, мыла смородину с шампунем и не понимала, как воткнуть штепсель в розетку или включить телевизор.
Родители пояснили, что тетя Оля больна, плохо себя помнит, и мне нужно с пониманием к этому относиться.
* * *
Пришла осень. Грустная пора на летней даче. Пора умирания. Впереди были холодные вечера. Каждое утро к нам приходили брошенные, тощие, голодные кошки. Мама выносила им сосиски. Друзья разъехались, и я остался один. Сидел на участке и погружался в глубины человеческого безумия вместе с выходками тети. Единственной отрадой были прогулки в одиночку по желтеющему увядающему лесу.
Тетя все чаще забывала, какой сейчас месяц и год, перестала узнавать отца, принимала его за своего умершего мужа. Мы старались не выпускать ее с участка. Калитка была постоянно на замке, я выходил через дыру в заборе. Как позднее оказалось, про этот лаз знал не только я.
По ночам из спальни тети были слышны надрывные крики и плач. Мама часто дежурила у ее постели и засыпала в кресле. А когда внизу становилось тихо, мертвый дом за окном изводил меня ночными скрипами и шорохами. Я жил в постоянном страхе, страхе перед домом напротив и страхе перед незнакомой женщиной, в которую превратилась моя добрая тетя.
Как-то раз я проснулся посреди ночи оттого, что кто-то заглянул мне в окна второго этажа. На мгновение мне показалось, что это заброшенный дом стоит прямо напротив фасада. Окна в окна. Луна в его мертвых глазах, скрежет старых досок, царапанье веток облепихи о стекло. Я подошел к окну: дом был на месте. В темных окнах бегал свет карманного фонаря. Там кто-то был. Кто-то живой.
* * *
Отец стал приезжать только на выходные. Весь вечер пятницы я замирал с тетей Олей на скамейке и ждал знакомый шелест гравия под его «копейкой». Теперь мне приходилось сидеть с нею в одиночку. Мама часто уходила или в магазин, или к соседке. Оказалось, что с тетей у нас есть нечто общее: мы оба боялись заброшенного дома. Она подолгу молча смотрела на него, на бегущие облака в его пустых окнах.
Иногда она меня спрашивала, легко касаясь моей руки:
– Павлик, ты видел? Дом-то зашевелился, ползет на наш участок, пока ты на него не смотришь. Сантиметр за сантиметром. Я поэтому смотрю. Когда смотришь, он не двигается. Он стал ближе.
Ее одержимость домом приобрела странные очертания.
Теперь каждое утро она подолгу ходила по участку опираясь на палку, выглядывала за забор, ища следы приходившего к ней ночью соседского дома. Затем садилась на скамейку и так застывала, только губы шевелились. Смотрела на дом заворожённо, как кошка на мышиную норку.
Однажды на закате с ней случился припадок. Она сгибалась, точно от невыносимой боли, зажимала ладонями уши и раскачивалась, как ванька-встанька. Пот лил с нее градом, от нее неприятно пахло безумием.
– Смеется! Смеется! – она сгибалась и терла руки.
– Кто? – участливо спросил я.
Она, вскрикнув, потеряла сознание, и я побежал искать маму.
А на утро она опять искала следы и застывала на своей скамейке. Убежденно смотрела на меня почти с отрешенным спокойствием.
– Дом сдвинулся, Павлик, скоро он придет за мной.
– Тетя, это просто куча старого гнилого дерева. Дома не ходят, – пытался я успокоить ее, хотя сам не верил своим словам.
– Он же сдвинулся. Ты, что, не видишь?
«Сама ты сдвинулась».
– Это я одна виновата. Это была случайность. Я не хотела, пьяная была, – качаясь и щурясь, шептала она.
* * *
Как-то субботним вечером, накрывая пленкой парник с последними огурцами, я опять заметил огонек фонарика в окнах заброшенного дома. Я побежал к отцу, и мы туда направились. Дорога уже была усыпана опавшими каштанами. Желтые листья шуршали, будто под ними ползали змеи. Ветки облепихи были усыпаны насосавшимися гноя оранжевыми клещами. Уже подходя, мы услышали стук молотка и крики. Разгадка истории с фонариком оказалась проста. Подойдя к двери, мы разглядели тетю Олю в косынке и рабочем халате. Она заколачивала дверь. Неизвестно как она покинула участок, видимо, через ту же дыру в заборе. За неимением замка она завинтила проушины ржавым болтом и сейчас с остервенением забивала гвозди в массив входной двери. Она вгоняла гвоздь за гвоздем с каким-то нечленораздельным криком. Била гвозди, как бьют головки гадюк, лезущих из косяка.
Тихо подошедший отец отобрал у нее молоток и фонарик, успокоил и отвел в дом.
На следующее утро она сидела на своей скамейке, тихая и виноватая. Когда я проходил мимо, она, раскачиваясь, будто подхватывая нить недавно прерванного разговора, сказала:
– Он думал, что нас никто не видит…еще рука колется… Ну кто мог подумать, что он будет такие вещи про Мишу говорить... Я его возненавидела за насмешки, да еще у всех на виду… ни минуты не раздумывала! Облепиха плохо отмывается, – она продолжала тереть руки. – А пахнет кровью. Откуда в нем столько крови оказалось?..
* * *
Я хорошо помню этот день, будто все было вчера. Отец уехал. Дождь лил, не переставая, а время остановилось. Дробь капель по шиферу сводила с ума, как китайская пытка. Ливень шел настолько плотно и непрерывно, что, казалось, наступил вечер.
Первым тело обнаружил я. Мама попросила позвать тетю на завтрак. По пути в ее комнату в окне мелькнул мертвый дом с прогнившими наличниками и красным балконом. Но то было лишь искаженное отражение рябины в покрытом потеками стекле. Мне показалось. Я прошел внутрь тетиной комнаты. Она лежала, как тряпичная кукла, в своей желтой ночнушке в левом углу, напротив голубого масляного радиатора и прикроватного столика, заваленного блистерами лекарств. Сразу стало ясно, что она мертва. Лицо было в тени, я не сразу разглядел синюю раздутую шею и обезображенные руки. Я выжидающе смотрел на рюшки, на залитую кровью ночную рубашку. Грудь не поднималась. Первое, что я почувствовал – это облегчение. Наконец-то она отмучалась, больше не будет ни странных разговоров, ни криков, ни безумия. Не нужно будет с ней сидеть. Вторым был ужас от того, как она выглядела.
Я позвал ее.
– Тетя Оля!
Подошёл ближе. Казалось, дождь сильнее забил по подоконнику. Ее глаза были открыты и смотрели в окно – на вздрагивающие яблони. Ночная рубашка и руки были в бурых и желтых пятнах, руки исцарапаны и утыканы торчащими иглами, вокруг валялись тонкие налипшие листья облепихи. Я легко коснулся ее руки. От прикосновения шея безвольно, механически повернулась в мою сторону, рот открылся, и из него на меня посыпались ржавые гнутые гвозди. Выскочивший болт больно ударил меня по ноге. Тогда я заорал и побежал к матери.
* * *
Официальное заключение сводилось к тому, что тетя была в очередном помутнении и сама себя проткнула гортань. Она стояла на учете, и вопросов к моим родителям почти не было. Как я позже выяснил, родители, зная о ее болезни, оформили опекунство и приехали на эту дачу совсем не ради моих летних каникул.
У меня нет ответа, что произошло на самом деле. Как во рту у нее очутились гвозди и болт, и почему она так боялась дома дяди Васи.
Конечно, я напридумывал себе всякого. Даже эту вечеринку вообразил. Вижу, как она покидает шумную компанию и поднимается наверх, он идет следом, грубит, она отталкивает его, он оступается и летит в проем. И тут у меня больше вопросов, чем ответов. Падения никто не слышал? Никто не оказал ему первую помощь? Ждали, пока умрет? Все гости сговорились, или были настолько пьяны? А может, дядю Васю действительно хватил удар, а сумасшедшая подумала на себя?
Но так плотно набить себе рот гвоздями? Пытаться их жевать, глотать и ничего не чувствовать? Разве такое возможно?
Дачу продали на следующий год. И больше я туда не возвращался. Но свой детский ужас храню в картонной коробке из-под обуви ЭККО вместе со значками, монетами и запонками. Тот самый шестигранный ржавый болт 48 мм с шайбой по ГОСТ 7798-70. Бог знает, зачем я его берегу и вожу с собой в бесконечных переездах взрослой жизни. Наверное, я боюсь, что если я его выброшу, он вернется и станет настоящим кошмаром, который потом не вытрясешь из головы.
Страх перед облепихой со временем перерос в отвращение. Вам тоже кажется, что ягоды на ветках – это скопище оранжевых паразитов?