Эта история написана в рамках осеннего турнира Мракотеки (октябрь 2025 года)
Мальчики вышли через разрыв в ограде, съехали, извозясь в грязи и глине, вниз, с кустов туда валились в овраг листья, а в коллекторе с сорванным люком шуршала вода. Заброшенное здание было детским садом, его закрыли, когда в ближайших районах посъезжали семьи с маленькими детьми. Из района, как вода из коллектора, иссякала жизнь. Один из мальчиков нес черный пакет, второй урывками и попеременно оглядывался, будто искал преследователя и временами находил, тогда успокаивался. Третий толстый мальчик в очках лет был пятнадцати на вид, даже меньше.
Сад лет с десять назад здесь воспитывалась какая-то пятерка-семерка детей, после вовсе оказался никому не нужен, стоял заброшенный уже больше восьми лет.
Получается, какой-то ребенок уже этот сад перерос за то время, пока тот гниет вместе со двором, и пока в нем без дела шныряют элементы и поганая молодежь. В пустом здании нечего оказалось выносить.
Парни прошли через торец, навесной замок и сквозной замки у железной двери до них уже разбили и вырвали. В подсобном помещении стоял сквозняк, пахло застоявшейся водой, мальчики прошли по лужицам в котельной.
Вид изнутри у садика был почти больничный, разве что пустые книжные шкафы с выломанными на кострища полками давали вид советской библиотеки или больницы дореволюционной. С потолка свисали провода, где-то вырваны с корнем. Напоминало некий спектакль, изображающий спуск пионеров в ад.
— Мы к тем самым идем?
— А ты боишься, что поимеют? Может быть. Тебя — да, Андрюш.
— Родь...
— Да это просто люди, обыкновенные люди, иди на место. Все будет нормально.
Стекла в здании были все перебиты, прели клочки мокрой стекловаты, плесень виднелась черными точками. Побили окна, ничего не сделав стальным решеткам снаружи. У толстого мальчика в очках с самого начала, от самого забора, витало такое чувство, что кто-то умрет, что кому то из этого здания бывшего сада не выйти. То, о чем говорили товарищи, он с трудом ловил, оно текло мимо ушей.
— Я вот рассматривал людей, будто фотороботы, причем будто их уже нет в живых. Иногда я смотрю на своих знакомых и думаю как бы их описал, стань они жертвой маньяка. Или я думаю, как бы меня описали, если бы я пропал без вести.
— Ну и что придумал? Пропал лох, такой-то. Пропал, когда бегал покурить за гаражами, где его увели некие проходимцы, предложившие ему что повкуснее. Харя кругловатая, зовут Сережа...
Здесь был детский садик, и не было меня, подумал Андрей. На этих кафельных полах так и хочется станцевать с кем-то, взявшись за руки. Глядя в дыры в провалившихся полах как-то сами собой подкашивались ноги и пол будто сам из-под них норовил вывернуться. Едко пахло калом, возможно, что человеческим. И состарившейся хлоркой. На стене полосы масляной блестящей краской вдоль потолка и от пола, а между — нарисованный крокодил из детской книжки. Теперь все внимание тянул на себя только он, будь тот, кто смотрит на него, сам пяти лет от роду. Все переставало быть интересным, кроме этого мурала зеленого крокодила, чистящего зубы, учащего хорошести, воспитанности. Жалко, подумал Андрюша, что в свои годы детского сада дружить он так и не научился. Что-то извне заставляло смотреть на нарисованных зверей, что-то заставляло хотеть, не отрываясь, смотреть.
Интересно, какие вопросы лезли ему в голову, когда Андрей был еще детсадовцем? Наверное, что то вроде:
«Ты когда-нибудь кормил лошадку с рук? У них мягкие губы. А если она не захочет брать, если будет сытая? А что, если руку можно просунуть ей в глотку, если удалить зубы? Или думал ли ты, что ей можно продырявить бок и продеть руку прямо в кишку?» Чистенький и простенький разум. Бездомная собака — это только собака, которая не кусает, ниоткуда ее не выгоняли, но она называется собакой. А когда он маленький смотрел под автомобиль, струйка от выхлопной трубы, подтекающая в лужицу была только без конца текущей струйкой.
В заброшенном здании абсолютно все, что оставляют бывшие хозяева, равно как и люди, вторгающееся в него как в заброшенное, становиться сообщением посетителям будущим. Эдакие записки на холодильнике или записки тем, кто будет в заброшке после тебя. Такие записки должны быть написаны кровью. Или калом.
Так выглядел детский сад «Подёнка». Андрей знал, что подëнка — это такое насекомое, которомуне отведено жить дольше одних суток, и что железную дверь можно выломать
силой и подпиралась куском кирпича. Простая мушка с крылышками — милое название для садика.
Так масляный рисунок зеленого крокодила на стене ему бросился в глаза первым.
Что-то вопиюще-неправильное и разворочено-страшное было в этом рисунке на стене, где муниципальная зеленая краска оборвалась до штукатурки, розетки манили сунуть в них вилку.
Мягкий вечерний свет снаружи дворовой природы дружил со всем этим позором и мусором. Мальчики прошли сперва лесенкой на второй этаж, бетон там местами просвечивал на первый, мимо раскуроченной двери в зал для утренников, мимо туалета для девочек. По стенам плясали звери, морячки и кораблики. Наконец открылся просторный угол под выбитым окном. Посреди комнаты сидели три тела в грязных камуфляжах, что-то запекали в кучке пепла и собирались пить.
«Если ты хотел бы посмотреть на этих уродов, которые жгут провода в на полу бывшего детского сада, - подумал Андрей, - то вот они, любуйся». Они и бутылки принесли с собой, уложили горкой пустую посуду. Такой вот обочинный пикничок, пока компанию еще можно застать живыми.
На бетонном полу кольцами лежала свернутая сетка и мотки проволоки в черном пепле — здесь же кострище с целью выбрать медь. Скорей всего жгли во дворе, но результат перенесли сюда, раз от окна и по галереям в зале гулял ветер.
Однажды Андрей развернул брошенный в мусоре у клумбы чистый на вид пуховик и увидел, что он с изнанки он кишел живыми личинками мух, будто в него вложили какую-то пищу или крысу. Похожее ощущение отчего-то сидело и в этот раз.
Перед их ногами притушенное кострище, от запаха которого тошнило. Медь была выбрана, провода пожжены и сложены красивым узлом в куче мусора, с канистрой, горкой псиного цвета листьев. Работа их выполнена, а пировать они раскладывали какие-то йогурты, дешевую колбаску, что-то они запекали в фольге, прикопав прямо в костерок.
Мальчики подошли к сидящим, Родя подобрал к себе пакет, стал развязывать. Он же крикнул мужчинам «привет», мужчины добродушно и не зло ответили, словно родственники. Словно собравшиеся родственники. Удивительно. Тощий здоровый, похожий на солдата в своем камуфляже, развел руками. От него крепко несло. С ним, не шелохнувшись, как дохлые, маленький улыбающийся мужчина в кепке и дремавший старичок.
— Какие гости, не забыли мужиков, наши ж вы соколы!
— Не забыли. И принесли, смотрите, че. — Родя выудил две новой бутылки и скомкал пакет. Дал мужчинам одну, другую сунул Сереже.
Самый моложавый посасывал сигарету так, будто кто-то мог отнять, до фильтра выжатую, несчастную. Он был похож на того, кто мог бы раскурить щепку или шмоток газеты только чтобы глотать дым.
Во дворике за оградой завопила сирена. Андрей чуть выглянул за него — легковушка прибилась задом к спидозного вида березке. Жутко выглядело замотанное черным
целлофаном боковое стекло. «В такие жмуров заворачивают.» За этим исключением слишком уж тихо и пустынно было на дворе. Ржавые горочки, песочница, куда теперь разве что ходили справлять нужду кошки. Листва, которую некому теперь было разгребать.
— Чего вы друга своего не сажаете? он у вас девушка что ли?
— А Андрюшка ссыт. свои не должны бояться своих. дерьмо надо из него вытряхнуть, — пробасил Родя.
— Ничего не надо из него вытряхивать. Ты как, Андрюшка?
— Я ничего.
Еще был спящий старичок одетый в капустные слои из тряпок и грязной одежды, губа у него отвисла как искусственная. Было ощущение что где-то кто-то мерно шлепает рыбой по бетонному полу. По этажу такое эхо, как бы кто-то рассыпал по полу бисер.
— Ниче не надо из него вытряхивать, — повторил человек, — да он здоровый пацан, раз сам пришел, видать и мамке ниче не сказал, ну, Андрюшка? — Паренек внутри почувствовал, что сжимается в игольчатый ком. — В следующий раз девочку свою приведет.
— Я своей не делюсь, я жадный.
— Шутим мы, Андрюшка, шутим. — Мужчина продолжительно захохотал. Голос был страшный, эхо ухнуло в галереи и лестницы такое, словно вот где-то на этаже взялась собака.
Ворох мягкого мусора из картонок и кусков поролона с торчащими пружинками. сор сметен в горку под окно метлой, будто гости, приходящие в заброшку на пикничок, пожечь или переночевать, обусловились соблюдать какую-никакую чистоту. или то, что называется у них чистотой. лежала распоротая куртка ремонтника с барашками ваты, с пачки сигарет улыбался парадентоз. Не валялось никакого металлического и стеклянного мусора, упаковки паленой водки и от «столичной» блестели лишь этикетки. Граждане собирали тару.
В уме отчего-то прозвучало то, что могла бы говорить мать: «Это не люди больные, они и есть болезнь.» Сам себе в голове он ответил — «а сама?». В классах помладше он читал таблички в школьной стенгазете. Писали про последствия туберкулеза, а статьи о виче и спиде щедро подкрепили рассказами о героиновых пристрастных. О наркотиках всегда в подробностях, со вкусом и запахом — гнилого мяса, загаженных матрасов и нестерильных игл.
Андрей тогда усмехнулся горлом, по-поросячьи. Смешно ему совсем не было. Недоверчиво он читал тогда рассказы как в подворотнях раздают за бесплатно, словно эдакие волшебники от мира гнили и мрази.
Виденный в шестом классе видеоролик, где в желтый пакет медсестра совершает ампутацию ног молодому человеку, любившему употреблять крокодил. На ноге у него была татуировка.
Что тревожило Андрея больше всего — эти люди выглядели совершенно нормально. Вроде бы. Где-то даже сдержаннее и симпатичнее некоторых маминых знакомых.
Андрей улыбнулся и попытался успокоиться.
— ...Ты знаешь, что значит быть честным? Я-то их не сдал, мусорне. Они сами себя закопали. Так вот и нет ничего дороже человека, держащего слово, — говорил человек в камуфляже.
— Че ваш друг там, не уснул? Забыли про него?
— Присел бы, все сидят. Ты обижаешь нас, Андрюша. — Сесть было и не на что.
Ему налили и дали выпить, Андрей послушался, допил, вернул железную кружку пустой, и сел, поджав к груди колени. Удивительно, что стало ему стало спокойно, он чуть-чуть раскачивался вперед-назад, уже не страшно было промочить джинсы — он почувствовал, что сел во что-то мокрое. Он продолжал слушать, в разговоры его особо силой не втягивали, его в тот вечер условно не существовало для едящих.
У Андрея от нервов весь вечер не попадал зуб на зуб, отбивали мелкую дробь по черепу. И отчего-то занозой заела мысль: «у Родьки в кармане складной нож». Как раз таки у себя в кармане вспомнил лежащую отцовскую зажигалку. Он занял ей руку, стал пощелкивать крышкой, не вынимая из куртки.
— Дай. — Малец аж вытянул шею из пуховика, похожий на грызуна, оттопырил уши, затребовал зажигалку. Андрей отдал, не раздумывая. «Поросенок» — сказал родя. «А за что?» — подумал Андрей.
— Тебе-то не понять, каково жить, когда из дому гонят, когда заночевать негде и жрать нечего. Да, скажи ему, Родька?
— Не понять ему. И зажигалочка ему не нужна.
Вспомнили про Андрюшино существование. От мужиков на начали сыпаться вопросы.
— С кем живешь, с мамой?
— С мамой, отец ушел у нас. с мамой и с сестрой.
— Как сестра, охаживаешь ее уже?
— Сестра четырехлетняя.
Мужик протянул «а» как-то тупо и бессмысленно. В мягких и рыхлых углях из бумаги запекалась готовенькая картошка в кусочках фольги. Густо пахла липким жиром.
Андрей понимал, что к тому, что сейчас будут есть мужчины и парни, он не притронется.
В битое окно прилетали корки листьев, нанизанные на сучки. Растирались с окурками в труху. Темнело медленно.
Нежданно маленький человек начал свой рассказ.
— А вот скажу то, что у меня был ребенок, и я любил его, даже не зная сын это или дочь. Да и не узнаю уже. Живых родственников, с которыми за стол садишься каждый день и которым желаешь на ночь спокойных снов, их так не любят, как я своего... И вот прихожу в детский садик. Пивко пить. Помянем моего?
И снова какой-то разлом в видимом и понимаемом. Андрей представлял мужика у забора детского сада, еще работающего когда-то, и думал: «урод. Извращенец и урод.» А перед собой видел грустного малого в очках и с улыбкой обиженного жизнью папки. Историю про ребенка мужик рассказывал почти каждый раз как собирались, казалось, он бы рассказывал только ее каждому человеку, пока будет жив. И детей у него больше никогда не будет.
Все сложнее ловилось то, о чем говорили.
— …Красные как поступали — попался им деревенский поп и надо было им его допросить. Задают ему вопросы, где, куда, мол. Отвечает неправильно — ему отрезают один палец. Второй раз отвечает неправильно — второй палец. Так что давай, Сережка, рассказывай...
— …Естественно, я знаю. что надо собаке замешать и дать. Жаль, что с человеком так не прокатит. Договоришься с ним, ага, — это Сережа. Голос у него детский, но притом надломленный, словно лишенный девственности, и смешок гадкий, как у пожилого.
Мелкими такими кругляшками выпадал изо рта смех, а во рту прятались прокуренные детские зубы.
— Ничего ты не понимаешь. — сказал тот, в камуфляже.
За окном завизжала сигнализация во второй раз, мальчики поменялись местами. Андрюша рядом со спящим старичком, мальчики в кружок, отвернувшись спиной.
На пол ложился вечерний, будто бы кухонный желтый уютный свет. Старые граждане продолжали есть, пацаны разливали себе и им по грязным кружкам.
К Андрею обернулся старичок, он заговорил.
— Разве это горе, что дедушке жить негде и кушать нечего? Жизнь, что ли заключается только в хлебушке мягком? Вот солнце взяло и не встало, а радиатор бок пригрел — и не холодно и хорошо это. Птички не запели, кошки уличные свадьбу справлять захотели и запели — тоже чудо жизни. — Старичок был крохотный, кутался в армейское пальто и свой зимний капустный кочан, словно он смертельно замерзал. — Я на тебя смотрю, Андрюша... Мы с тобой маленькие на этом свете, ты правильно, с друзьями ходишь, не живи один, а то замучают. И не люби никого, живи с ними рядышком и не люби. Они тебе — никто. А ты с клещика пример бери.
Дух на стене гудел как радиатор и выл как кот. Зал качался и плыл, мучила тошнота, не приходила рвота. Было некуда деться.
«Правильно я, значит», — подумал Андрей.
— Ничего, малый, жить будем, — старичок передал ему прямо в руку кусочек сахарца. Крохотный кусочек, какой старичок мог беречь для себя и носить в кармане в бумажке еще долго, но он его передал. Андрей взял, молча, благодарно и положил на язык.
Самый обыкновенный сахар-рафинад.
Самым страшным в том неохраняемом месте казалось то, что здесь могло произойти все, что угодно.
На самом помещении словно было написано, что тут была сама смерть.
Да, теперь Андрей был уверен, что что-то пришло на трапезу и село среди них и помимо них. Он украдкой поглядел в коридорную пустоту, не поворачивая головы, где на стене был нарисован тот мурал, который с самого начала так манил. У картинки выступала словно бы за стенку, так пузырится и надувается в пожаре краска. И ненастоящим оказалось все — эта тишина, — на втором этаже упал какой-то стеллаж или камень, с лестницы заржало эхо. Со двора завыла скорая, ушла прочь. — И друзья тоже ненастоящие.
А вот убрать бы — стало бы хорошо и правильно. И пацанов, и этого пьющего не-папку, и Только не Андрюшкину работящую мамку-тягловую лошадь и не маленькую Юльку, которую только оторвали от титьки, и которая никогда не увидит такое грязное место как садик... Андрей не хотел, чтобы алкаши были здесь, в пустоте детского садика...
И, будто уже сам себе не хозяин, Андрей вялыми губами произнес:
— Я убью их всех.
— Значит, убьешь, — ответил старик.
— Нет. Мне просто так кажется.
— А это уже не тебе будет решать в ближайшем будущем. Если кому-то выше нас с тобой прямо сейчас взбредет в голову, что ты это сделаешь, то ты это сам захочешь сделать. Ну вот кто-то большой и смешливый, захотелось ему вдруг сделать что-то. а как он сделает если у него нет тела...
— Смотри, — на вскинувшего бутылку пацана Андрей уже с трудом перевел взгляд, перед глазами натужно, желтоватая и засорившаяся, плыла картинка. Пацан подбросил коричневую непочатую бутылку, она крутанулась в воздухе и пацан цепко поймал ее, капля пролилась ему штанину.
Он уже перестал жалеть, что его пригласили в эту компанию. Он следил за Родиными руками, как за чем-то таким прекрасным, как взрыв гранаты. Или разделка лошадиной туши. Ему нравился и пьяный смех компании, и это пустое здание. Старик, речь которого текла Андрею в уши как жидкий сахар.
— В общем, Андрюшка, ты на своих друзей поглядывай и их не слушай. Жалко мне тебя. Ты на сынка моего похож очень. И еще, — старик в первый раз дотронулся, крохотной ручкой до колена, так неожиданно, что Андрей дернулся.
— Что?
— Они не просто так смотрят в глаза.
И больше не сказал ни слова.
«ладно, парни. ладненько, мальчики», — Родя раскрыли нож, черный язык с зазубринами. Играющий нож, завидный и страшный.
Андрей силой сдавил голову, зажмурился до гула и ряби в голове.
— Ты куда?
Не ответив, он выбрел в галерею, в залы с разрисованными стенами — рязной бранью и простыми фломастерами. Морячки и кораблики, старики и румяные репки, девочки, лошадки, питающиеся сахаром прямо в кишку. «Кто их рисовал?! Кто рисовал их с такой любовью…»
Было совсем некуда бежать, некуда идти. По этажу не прекращалось эхо. Сигнализация и голоса: по-собачьи смеялся мужик в камуфляже, по-детски Сережка и ломанный Родькин — так смеется старуха.
Андрей еще немного постоял, затем развернулся широким кругом к едящим, не стал садиться и никто не обратил на него внимания. Старичок спал как мертвый.
Рука потянулась к пустой бутылке. Андрей исподлобья посматривал то на парней, то на мужчин. На старика с грустью.
Он треснул по полу и резко врезал битое стекло в горло старшему мальчику, внезапно даже для самого себя. Взмыл звук бьющейся посуды, потом сдавленный звук рвоты, у мальчика кусочки стекла остались глубоко в горле, вклинившись в хрящ. Все переполошились, заорали.
Какой-то блядский дух подсматривал со стенки и из-за угла.