Не болтай!
Лазурь одиноко багрянилась под ярко-серым куполом. Маленькая частица пространства лопнула. Небо налипало снизу густыми комками.
Я понимаю, что всё это лишь игра моего воображения, обильно насыщенного пунцово-ночными бреднями, и всё-таки вижу это.
Я понимаю, что не могу всего этого видеть, потому что слеп, как череп, глаза которого съели липкие жирные черви.
Я понимаю, что это мои глаза съедены червями и что это именно мой череп слеп.
Я всё это понимаю. Я осознаю, что всё это так. Но, всё же, не могу понять, почему, раз съедены мои глаза, я жив?
– Ты мёртв.
– Кто это? Кто сейчас ответил на мой вопрос?
– Это я.
– Кто? Кто «я»? Ответь, прошу, ответь мне, кто ты?
– Это я, червь, съевший твои глаза.
– Не может быть! Позволь один, ну всего-навсего один вопрос!
– Позволяю.
– Тебе они понравились?
– Нет. К тому моменту, когда гроб достаточно истлел, чтоб я мог его прогрызть, они уже порядком подпортились
– Ах, я очень огорчён.
Этот разговор происходил на глубине трёх метров под землёй. А в это время на её поверхности, только несколько правее, рыли новую могилу.
– Я могильщиком уже тридцать шестой год, но никогда ещё не видел такого урожая. А ты как, Харлампий?
– Я, дедушка Евсей, хоть и не так на них, как ты насмотрелся, но так они меня достали, что я вот с ним бы местами поменялся! – Харлампий ткнул остриём лопаты в сторону надгробия, торчавшего из земли левее начатой могилы.
Евсей улыбнулся и, сверкнув глазами, сказал:
– Да будет так.
Его вполне можно простить за столь банальную фразу, поскольку произошедшее далее было абсолютно небанально.
Из-под земли со стонами и кряхтением кое-как выкарабкалось то, что некогда, судя по надписи на надгробной плите, было Фессалоном. Он еле-еле поднялся на истлевших ногах и, почти обнажённой от кожи рукой, попытался отряхнуть грязь со сгнивших лохмотий.
В тот момент, когда Фессалон закончил прихорашиваться, и его разложившиеся губы расплылись в счастливой улыбке, Харлампий, против своей воли с дикими воплями кинулся к его могиле и начал закапываться.
Евсей с Фессалоном с любопытством наблюдали за тем, как Харлампий подобно кроту (или червю) уходит под землю.
В это время выпачканное в чернозёме лицо Харлампия выражало полнейшее неудовольствие и он, кляня себя за опрометчиво брошенные на ветер слова, всё же не мог остановиться.
Наконец, Харлампий докопался до чего-то твёрдого. Поняв, что это крышка гроба, под действием какой-то силы (он догадывался, что это сила старика Евсея) он странным образом пробрался под неё и совершенно спокойно улёгся в домовине, тут лишь ощутив всю навалившуюся на него тяжесть и осознав, что не сможет выбраться.
Тем временем, тремя метрами выше дед Евсей, вручив Фессалону лопату Харлампия и пожелав ему удачи на новом поприще, сказал:
– Надеюсь, ты не будешь таким болтливым, как твой предшественник?
В ответ Фессалон утвердительно замахал гниловатым черепом.
Никогда не ходи ночью по лесу!
Ночь. Сколько таинственности, загадочности и волшебства таят в себе эти звуки. Ночь… это чудное время, это царство тьмы и волшебства. Лесная ночь – вдвойне, в сотню, в тысячу раз чудесней, волшебней и темнее. За сочетанием слов «лесная ночь» скрываются ведьмы, беснующиеся вокруг костров на шабаше, волки, поющие оды Луне, демоны, пирующие на опушке. Одиноко и жутко человеку в ночном лесу. Да и лучше сторониться ему тёмной чащобы.
Крадучись, словно бирюк, осторожно ступая, будто лис, нюхая ветер, подобно охотничьему псу, пробирался Пафнутий по ночному лесу. Облечённый в колдовской балахон, громадного роста, необыкновенно широкоплечий, с грозным и бесстрашным выражением лица, он пугливо озирался при каждом шорохе. Где-то высоко, над куполом перекрещённых веток, виднелись кусочки небесного глаза, чей мерцающий неясный свет придавал кустам и деревьям вид страшных сказочных животных. Лучше бы его вообще не было, такого света.
Слегка успокоенный тишиной и безмятежностью леса, Пафнутий несмело продолжал путь. Но тут с ветки сорвалась сова и отправилась за добычей, издав зловещий крик, а Пафнутий от страха упал в обморок. Лёжа без сознания, он смотрел прекрасный сон, в котором пировал со своими друзьями.
Когда Пафнутий очнулся, вокруг и впрямь были его друзья. Он проморгался, но видение не растворилось, а, наоборот, приняло более конкретную форму. Окончательно проснувшись, Пафнутий понял, что лежит у стены какой-то пещеры, освещённой факелами, а его приятели едят и пьют за столом. Он им обрадовался и, совершенно не задумываясь, как здесь оказался, закричал:
– Ребята! Как я рад! Я к вам!
И попытался встать, но почему-то не смог.
Один из друзей, услышав его крики, приказал прислуге:
– Действительно, подайте его сюда!
Пафнутия несказанно удивило слово «подайте», он повертел глазами и издал ужасный звериный вопль, осознав, что лежит на серебряном блюде в очень странном виде: голова отдельно, руки отдельно, ноги отдельно. Туловище тоже разделено на несколько частей – грудинка, брюшина, лопатки и всё, правда, кроме головы, зажарено до очень аппетитной на вид корочки.
Слуги поставили на стол поднос с расчленённым Пафнутием, и он смог рассмотреть другие яства. Тут были и жареные караси в сметане, шлёпающие ртами и жабрами, и кабан на вертеле, который уже успел сжевать вложенное ему в рот яблоко, и икра, которая временами лопалась, освобождая маленьких головастиков, и ещё много других хлопающих глазами, двигающихся, хрюкающих, гикающих, ужасных блюд.
В негодовании Пафнутий хотел высказать друзьям свой гнев и сообщить, что это гнуснейшие шутки, но поднял глаза и так и застыл с открытым ртом. Вокруг стола сидели никакие ни его друзья, а страшные рогатые черти. Один из них наставительно изрёк:
– Пафнутий, никогда не ходи по лесу ночью! – и принялся обгладывать его предплечье.
О, рыцарь, не ищи покоя!
Конь в чёрной шёлковой попоне мчался по горной дороге. Полуденное солнце отражалось в доспехах всадника. Кроваво-багряный плащ развевался по ветру. В туманной дали виднелся замок. Горы, окутанные сизой дымкой, являли зрелище поистине потрясающее.
Потрясённый чудесным пейзажем, рыцарь отпустил поводья., расслабился в седле и вовремя не увидел поворота. Конь заметил его первым, встал на дыбы, крутнулся на месте и, скинув наездника, поскакал прочь.
А бедный наездник при падении сильно ударился головой. Пошатываясь, он встал на ноги и, толком ничего не соображая, шагнул в сторону обрыва. От пропасти его отделял один небольшой шажок. И рыцарь его сделал.
Как обидно, что вследствие ушиба он не смог насладиться сладостным чувством единожды возможного в человеческой жизни полёта.
Ни одного кустика не росло на дне этого ущелья. Ничто не могло смягчить удара.
Рыцарь так и разбился, не придя в себя.
Хотя, нет, в себя он пришёл, только это было уже после его смерти.
Первым делом он так скверно выругался, что оскорбил праведные чувства собравшихся вокруг его тела достопочтенных грифов-падальщиков, и те в негодовании разлетелись в разные стороны, оставив сквернослова наедине с его злым языком.
Злоязычник же попытался пошевелить руками. Левая проигнорировала эту попытку, а правая непослушно задёргалась. После недолгих уговоров она всё-таки согласилась делать то, что от неё требуется. Заключив мирный договор с рукой, рыцарь вздумал приоткрыть правый глаз, но тот был начисто выбит и, что называется, вытек. Тогда твёрдо решил открыть левый, который, как выяснилось, тоже пострадал при падении, и открываться категорически отказывался. Недолго думая, тем более, что мозг был мёртв, рыцарь сорвал с глаза надоедливое веко и огляделся.
Сквозь кроваво-красное марево он узрел какого-то странного зверька, которого уже где-то видел, но не мог вспомнить, где. Разглядев перстень с ониксом, узнал свою левую руку. Посмотрел на левое плечо и увидел багряные верёвки сухожилий. Взглянул на правую руку. Углядел в ней веко. На всякий случай съел. Глянул на некогда сверкавшие доспехи, которые ныне представляли одно сплошное месиво с мясом туловища. От плаща остались одни клочья воспоминаний. Посмотрел на ноги – оказались на месте, даже без уговоров согласились пошевелиться.
С нечеловеческим трудом, хотя и трудился-то, впрочем, уже и не человек, рыцарь поднялся. Постояв немного, решился было уже идти, но вдруг его осенило. Зачем куда-то спешить, если уже умер? Зачем путешествия закончившему последний путь? Зачем странствия покойнику? Ему нужен только покой.
И в ожидании покоя он небрежно упал на каменную постель на дне глубокой пропасти. Долго мёртвый рыцарь лежал без движения, ожидая упокоения. Мысли червями кишели в голове (или черви, прикинувшись мыслями, доедали мозг?), мир вокруг благоухал (или начала разлагаться плоть?), щебетали райские птицы (или клекотали вернувшиеся грифы?), а безжизненное тело с живым сознанием продолжало безмятежно гнить, ожидая покоя.
«Чего я жду, какого такого покоя?! Дьявол! Я же мёртв! Меня нет! Но ведь я же мыслю! Cogitoergosum, как никак! Дьявол! Какой тут «sum», когда я уже чёрт знает сколько здесь валяюсь! О, дьявол!»
Непонятно, чем была вызвана эта мысленная тирада – длительным ли бездействием, невозможностью ли осознать своё существование, но, в любом случае, цепь рассуждений трупа была прервана нелепым и неожиданным вопросом:
– Чего тебе?
Рыцарь догадался, что это какой-нибудь очередной бред его мёртвого мозга, и даже не стал подымать головы. Но тут бред так натурально дал несчастному покойнику под живот, что тот аж перевернулся на спину. Помотав черепом, чтобы прийти в себя после такой непредсказуемой активности галлюцинации, он смог увидеть над собой улыбающегося старичка-бородоча.
– Чего тебе? – повторил свой вопрос бородач.
В ответ рыцарь промычал что-то несуразное. Трудно говорить, когда твой язык кто-то давным-давно съел и переварил.
– Ну, вот, – раздосадовался дедушка, – сначала зовёт, а потом два, да куда там, одно слово связать не может! О-хо-хо…
Со стоном и видимым усилием он нагнулся и дотронулся рукой до сырых губ мертвеца, буркнув что-то в усы.
– Теперь-то ты можешь сказать, зачем звал?
– Ма-ма, ка-ша, – тихонько ответил беспокойный труп, пробуя на вкус слова, потом зачем-то опять очень громко и очень скверно выругался, и лишь после этих странных, лишь ему понятных обрядов спросил:
– Кто ты?
– Вот лыко да мочало, начинай всё сначала! Сам же звал!
– Но кто ты?
– Я – часть той силы… Ну ты понял.
– Нет.
– Я – Воланд, Мефистофель, Сатана и тому подобное. Теперь понял?
– Нет.
– Как только бедные черви не подавились твоими мозгами – они же твёрдые, как крышка гроба! Ты же сам три раза воскликнул «Дьявол!», вот я и явился.
– Да у меня просто поговорка такая! Безо всякого умысла! А что это за Дьявол и этот, как его, Фемистофель, что ли, да с чем их едят, я и слыхом не слыхивал!
– Может, тебе при падении всю память отшибло… Ты действительно ничего не знаешь о Дьяволе? – бородач явно заинтересовался, получив в ответ утвердительный кивок. – Тогда можешь называть меня просто дедушка Евсей. Чего ты хочешь?
– Покоя. Только покоя.
– Будет тебе покой, только позже мы сочтёмся.
– Я согласен на всё, только бы отдохнуть ото всех этих мыслей.
– Запомним. Харлампий, сколоти гроб получше, да закопай этого беднягу. Я пока займусь надгробием.
Лишь сейчас мёртвый рыцарь заметил парня с лопатой, одиноко стоявшего неподалёку.
Через несколько часов, когда дед Евсей водрузил на могильный холмик камень с тщательно вырезанной надписью «Фессалон», покойник, удобно расположившись в гробу, ожидл успокоения, но вместо этого ему показалось, что лазурь одиноко багрянилась под ярко-серым куполом, а маленькая частица пространства лопнула, и небо налипало снизу густыми комками…
Присев возле свежей могилы, дед Евсей задумчиво произнёс:
– Знаешь, Харлампий, а ведь лучшая награда человеку за все его тяготы – отнюдь не райское блаженство, а вечный покой.
Ничему не удивляйся
Это был необычный закат. Один из сотен тысяч по-своему необычных закатов. В каждом из них было что-то отличительное: чей-то первый поцелуй, чьё-то первое убийство, чья-то первая смерть. И у всех было одно общее таинство – таинство смерти светила. Именно на закате, а никак не на рассвете, начинается новая жизнь. Или смерть.
Тихонько напевая «Дьявол здесь, дьявол там…», он сидел на краю небольшого обрыва над речкой, кидал в воду гальку, пытаясь попасть в чаек. Заходящее солнце окрашивало мир в нежные розовые тона. Было розовым небо, была розовой вода, было розовым солнце. Нет, солнце было кроваво-красным.
– Верно поёшь, Харлампий!
От неожиданности парень чуть не свалился в реку, но его вовремя схватила за плечо сильная рука. Встав на ноги, он ошарашено спросил у своего спасителя – старенького дедушки:
– Откуда вы меня знаете?
– Я знаю колоссально много. Без преувеличения можно сказать, что абсолютно всё. А уж такую мелочь, как сирый отрок Харлампий, двадцати годов от роду – даже в расчёт не беру.
– А кто вы такой?
– Называй меня просто – дедушка Евсей. Скажи, куда ты направляешься?
– Ещё не решил. Может, в деревушку, что за лесом, а может, в город, что за рекой.
– Пойдёшь со мной, – толи вопросительно, то ли повелевающее сказал дед Евсей, – мне как раз сейчас нужен помощник.
– А что нужно делать?
– Да сущие пустяки. Копать могилы. Согласен?
– А кормить будете?
– И кормить, и поить, и, возможно, иногда приплачивать.
– Чёрт возьми! Тогда я согласен на всё!
– Запомним.
Тем временем красное яблоко солнца укатилось за бор, что на другом берегу. Там тоже ждут его тепла.
А небо стало поглядывать на тёмную землю большим жёлтым глазом. Иногда оно моргало, а снизу казалось, что луну закрывают тучи. Небо видело, как в лесу скрылись старик и юноша.
– Ты очень голоден, я знаю. Там, в чаще, на поляне вырыта большая пещера. В ней пируют мои друзья. Ничему не удивляйся и помалкивай.
Харлампий согласно кивнул. Ему ничего так сейчас не хотелось, как есть. Взять жирную баранью ногу и вгрызться в неё всеми зубами. Он даже почувствовал вкус мяса во рту. От такого правдоподобного видения желудок, давно уже не принимавший ничего серьёзнее травяных корешков и дождевых червей, настойчиво застонал.
Подстрекаемый обострившимся голодом, Харлампий чуть ли не бежал через бурелом, но всё равно не поспевал за спокойно идущим дедом Евсеем.
Они пришли в пещеру. Там пировали какие-то люди. В отсветах костра их лица иногда приобретали звериные очертания, а на плясавших по стенам теням явственно вырисовывались рога. Но сказано было: ничему не удивляться!
Харлампий присоединился к трапезе, принявшись за только что пожаренное мясо. Почему-то вспомнился приятель – здоровяк Пафнутий, любитель пощекотать себе нервы ночными прогулками по кладбищам и лесам. Как он сейчас?
Но думать о Пафнутии больше не хотелось, хотелось ещё и ещё этого вкусного мяса. Отогнав от себя всякие мысли, Харлампий продолжил есть.
Автор: Gorgorot