Случилось это со мной три года назад. В свои 20 я, будучи поглощенным идеей служения обществу, занял свое место в одной из немногочисленных волонтерских организаций, оказывающих моральную и материальную помощь ветеранам Второй мировой, сиротам, инвалидам и прочим, от которых отвернулась добрая половина нашей страны. В это время и довелось мне познакомиться с дедом Арсением, которому на тот момент стукнуло уже 70.
Он был хорошо известен среди большинства желающих помочь, ведь еще 48 лет тому назад, по словам моих коллег, некая острая сосудистая патология лишила Арсения Геннадьевича левой ноги почти до основания. Однако, несмотря на все лишения, старичок бодрился, ловко передвигаясь на дешевом протезе, и рукой опираясь на металлическую трость. Жил пенсионер одиноко, в полуразрушенной хрущевке, где и здоровому человеку находиться долгое время было бы невыносимо.
Мать и младшая сестра, которые занимались его уходом и лечением, давно отошли на тот свет, а детей и внуков мужчина не заимел. Пенсия и крошечные пособия по инвалидности не позволяли Арсению Геннадьевичу питаться чем-то помимо пресной овсянки, кефира и черного хлеба, так что я с радостью откликнулся на просьбу посетить пожилого человека, захватив с собой две большие сумки, набитые крупами, молочной продукцией, мясными изделиями и кое-чем к чаю, не забыв прихватить конверт с обещанной материальной помощью.
Дед тепло встретил меня в прихожей, и, попросив оставить сумки, из которых я успел выхватить палку докторской, батон с изюмом и пачку «Родных просторов» там же, жестом пригласил на кухню. Я расположился за столом, накрытым прожженной в некоторых местах кружевной салфеткой, когда Арсений Геннадьевич расставлял передо мной кружки с пакетиками недорогого черного чая и два блюдца с нарезанными дольками лимона и овсяным печеньем. Пока я открывал конфеты и нарезал колбасу для бутербродов засвистел чайник, и кружки наполнились крутым кипятком, в который пенсионер щедро кинул по два куска сахара.
Он долго расспрашивал меня о моей жизни, периодически благодаря за гостинцы и подливая в чашку свежего кипятка. Старик увлеченно рассказывал и о своем детстве, юношестве, о том, как, будучи студентом, любил приударить за симпатичными девчонками, и о многом подобном. Из под густых седых бровей на меня неотрывно смотрела пара лихорадочно сверкающих, обрамленных сеткой глубоких морщин, похожих на дорожные колеи, глаз. Меня не отпускало ощущение, что пенсионеру очень хочется поделиться со мной чем-то для него крайне важным, но тревога, проходящая мелкой рябью по его лицу, казалось, заставляет его в ту же минуту замолчать.
Словно заметив мою озадаченность, дед с минуту помялся, а затем заговорил.
— Чувствую я, что осталось мне на этом свете маяться всего ничего. Поэтому изволь уважить калеку, сынок, послушай, что хочу тебе поведать.
— Ну что вы, Арсений Геннадьевич, вас еще хоть сейчас в космос отправляй, — улыбнулся я. — А о чем вы хотите рассказать?
— А о том, что не болезнь это была вовсе,— помрачнев, словно небо перед бурей, произнес старик, указывая левой рукой на протез. — Ну, может и болезнь, но точно уж не та, что мне люди в белых халатах потом расписали.
Последующий рассказ деда Арсения заставил меня ни раз усомниться в его психическом здоровье, но я слушал завороженно, уточняя и переспрашивая некоторые моменты по несколько раз. Рассказ этот от лица дедушки я привожу так, как мне удалось его тогда запомнить.
* * *
Произошло это в 1972 году. Я тогда был на 3 курсе нынешнего Южно-Уральского государственного университета, почти твоего возраста был, готовился стать дипломированным антропологом, в науку податься мечтал. Практика наша этнографическая проходила летом, и я, в полном составе группы во главе со старшим преподавателем, был направлен в глухую башкирскую деревеньку, затерянную посреди гор и непролазной тайги Южного Урала.
Задача наша была простая: расспрашивать старожилов об истории происхождения народа, составлять сборники местного фольклора да рассматривать национальные костюмы. В деревне на тот момент сохранилось хат 10 от силы, населенных стариками, в которых нас и расселили на время прохождения практики по предварительной договоренности с хозяевами. Несмотря на умирающий вид села, оно все еще жило: пожилые башкирки в платках сновали в огородах, мужики в разукрашенных тюбетейках пасли стада в полях, гордо восседая на длинноногих лошадях, лузгали семечки на лавках, заготавливали сено для скотины.
Люди рассказывали нам обо всем, но чаще о своей истории, переходящей из поколения в поколение, об истории деревни в постреволюционный период. Меня в то время особенно привлекала тематика местных верований и мифологии, и я, как пылкий советский гражданин, готов был поспорить с любой местной религией и суеверием, а потому пытался вытянуть из стариков побольше подобной информации. Тебе, должно быть, известно, что до прихода исламского учения, предки башкир исповедовали язычество и шаманизм, затем тенгрианство — средневековую религию тюркоязычных народов, обожествляющих единого небесного бога-отца и еще небольшой, подвластный ему пантеон божеств поменьше.
С тех пор многое изменилось, но отголоски шаманизма и язычества еще звучали в жизни этих людей, однако, говорить о них было строго запрещено. Ты же знаешь, что Советы не одобряли любую религию, а в 30-х за поход в мечеть так вообще мог светить лагерь, что уж говорить о диком языческом мракобесии. Тем не менее, по пути в деревню и недалеко за ней, у подножия каменистых холмов, покрытых пышными старыми соснами, в довольно большом количестве были разбросаны небольшие, собранные из плоских камней пирамидоподобные сооружения — «караскы». Они, как дольмены и менгиры, представляли собой отголосок древних языческих легенд, «культа гор и воды». Считалось, что древние караскы были возведены духами земли и воды как обозначение границ своей территории. Иногда и местные жители ставили в определенных местах нечто похожее, рассказывая, что так до них делали их деды и прадеды, не особо понимая при этом назначение самого ритуала. А может и понимали все прекрасно, но ученым, приезжающим в деревни на экспедиции, старались лишнего не болтать. Таких памятников древности в том регионе много. Один из таких, например, находящийся близ горы Картаташ, представляет собой высокую каменную стену, назначение которой ученые умы до сих пор объяснить не в состоянии.
Я принялся расспрашивать. При одном упоминании о шаманских обрядах деревенские мялись и отводили глаза, однако одна дряхлая старуха на ломанном русском рассказала мне много интересного. Оказалось, что башкиры, подобно традиционным обществам Сибири и Забайкалья, могут похвастаться разнообразием шаманских «профессий». Известны им и местные волшебники и волшебницы -«сихырсы» и «мяскяй», и провидцы -«юраусы», ведьмы — «багымсы», а также разнообразные знахари, целители, и даже экзорцисты — «шайтан-курязасы». Верят они в разномастных духов — «шайтанов» — характер у каждого из которых бывает разный: некоторые из них жаждут человеку помочь, исцелить его от недуга, вывести заплутавшего охотника из леса, спасти утопающего, а иные ,наоборот, желают погубить.
Но больше всего из уст старой женщины меня привлек рассказ о «кара китабчи». Это общее для башкирского и татарского народов слово на русский можно дословно перевести как «чернокнижник». По словам старухи — это колдун, который имеет при себе «кара китаб» — черную книгу заклинаний, написанную на дне самой Преисподней , а с шайтанами он состоит в родственных отношениях.
Говорили, что чернокнижник способен видеть прошлое и будущее, а шайтаны, что у него в подчинении, исполняют любые его прихоти, будь то приказ его озолотить, или привести скучающему от одиночества колдуну самую прекрасную деву из всех, что люди когда-либо видели, а то и нескольких сразу. Чаще всего в башкирских легендах кара китабчи фигурировал как персонаж злой и мстительный, выпивающий жизненную силу из людей по ночам и насылающий чуму. Однако некоторые истории показывали другую сторону этих колдунов, когда они могли, что правда случалось очень редко, но даже оказывать людям помощь.
Представь себе мое удивление, когда я узнал, что в двух километрах от деревни, за узенькой рекой, которую можно было легко пересечь пешком, прямо на границе с лесом до сих пор сохранилась изба настоящего местного кара китабчи, который проживал там, по словам бабки, лет 30 назад. Мужик этот, как рассказала старуха, был нрава такого поганого и дикого, что даже птицы и звери огибали его избу стороной, а за любое неподчинение ему можно было поплатиться жизнью. Рассказывали, что видели, якобы, как вокруг его хаты по ночам нарезают круги темные фигуры, выползающие из ближайшей реки, а к утру уходят обратно, слышали, как посреди ночи со стороны его жилища раздается звонкий женский смех и как он сам, весь в темных лохмотьях и заросший волосами, что сам леший, ездит через поля на вороном коне. Несколько раз к нему наведывались советские жандармы, угрожая расстрелом за распространение мракобесия, после чего обратно в деревню они не вернулись, а потом ходить к нему и вовсе перестали. Потом исчез и сам мужик, а изба так и осталась стоять на своем месте, и подойти к ней никто не решался даже под страхом смерти. Говорили, что в ночь, когда колдун исчез, прямо из его избы выскочил огромный волк, который спустя доли секунды скрылся в тени леса.
Сказать, что меня заинтересовала эта история, это ничего не сказать. Я решил, сказав преподавателю, что иду в лес ради тихой охоты, на следующий же день совершить вылазку за речку, дабы увидеть все своими глазами. Я тогда смелым был, ничего не боялся, только атеизм признавал, как и все мы в то время. Зря, видимо. Старая почерневшая изба местного колдуна возвышалась темным пятном посреди бурной полевой растительности и высокой травы. Уже прикидывая, чем я смогу поживиться внутри, я принялся прорываться сквозь травы ко входу в дом. Я очень хотел тогда найти в избе какой-нибудь артефакт, древнюю вещицу, о которой потом я смог бы упомянуть в дипломной работе. Хата была не заперта, и я без проблем попал внутрь. Там было темно, полусгнившая изба была почти пуста и нетронута, на полу валялись какие-то перья. Кругом было развешано старое, пыльное тряпье. Ничего примечательного мне тогда найти не удалось. Я в той избе курил, усевшись на топчане, и бросал окурки прямо на пол.
Сидеть в пустом доме мне быстро наскучило и я вышел на улицу, готовясь возвращаться в деревню, когда споткнулся об крыльцо и упал на бок, чуть не слетев кувырком с этого самого крыльца, больно ударившись плечом о деревянный настил. Вслух ругнувшись, я поднялся на ноги, отряхиваясь. Мое внимание привлекла крупная черная птица, гордо восседавшая на остатках повалившегося забора. Ворон долго и пристально изучал меня взглядом, а через пару минут закричал, дернув головой в мою сторону. Внезапно разозлившись, я схватил пару среднего размера камней, которые нашел взглядом под крыльцом, и со всей мочи запустил ими по птице, одним из них ударив ворона о крыло и едва не сбив его с насеста. Птица убралась прочь, протяжно крича, а потом я швырнул камнем в окно, разбив его вдребезги. Хулиганом был, посмеяться хотел над местными суевериями. Смеялся, да не долго.
* * *
Спустя неделю после возвращения домой это и началось. Сперва у меня поднялся жар, что я списал на перегрев под палящим июльским солнцем. Я сказал об этом матери, на что она отправила меня проспаться. Посреди ночи я очнулся от дикой боли, горячей волной расползающейся по левой голени. Я вскочил, стряхивая левую ногу и прыгая на правой, пытаясь облегчить свои страдания и только тогда заметил, что от кончиков пальцев ноги стремительно расползается багрово-красное пятно. Мой крик перебудил тогда, кажется, весь дом, а спустя полчаса часа меня уже экстренно доставляли в хирургическое отделение ближайшей больницы в полубессознательном состоянии. Медики суетились вокруг меня, сначала подозревая какую-то заразу с заумным названием, но анализы мои были в идеальном состоянии, а пробы на разнообразные штаммы были отрицательными. Спустя час после поступления в отделение гангрена охватила уже всю голень. Почерневшая, растрескавшаяся кожа в некоторых участках лопалась, изрыгая из себя желтоватое содержимое с кровянистыми прожилками. Тело мое содрогалось от крупной дрожи.
Сынок, я тебе клянусь, что на конечности моей, под кожей, если внимательно присмотреться, можно было разглядеть тонкие вздутые прожилки, налитые черным, которые пульсировали не в такт биению сердца, словно щупальца, живущие своей собственной жизнью. Медики были в панике, они не понимали, что со мной твориться, ведь все жизненные показатели были в норме, а крупные вены и артерии ноги, вроде как, были здоровы, но при этом стремительно разрушались. Кромсали меня по кусочкам буквально каждый час, вычищали гной из поминутно разраставшихся язв, а шок на лице молодого интерна я, видимо, не забуду никогда.
Потом все резко кончилось, ногу мою укоротили до основания. Лежа в палате под капельницей, я часто размышлял, что надо было меня тогда в ту деревню везти, местным сельским знахарям показать, может и спасли бы мне утраченное, да только кто ж об этом в тот момент подумал. После этого я получил выписку с диагнозом, который мне поставили, похоже, чтоб от расспросов себя обезопасить. Из университета я документы забрал, какое-то время трудился то продавцом, то вахтером. Получил инвалидность и сел на шею родственникам. Сейчас, спустя столько лет, я все еще не могу понять — за что это было, неужто за разбитое стекло и пару брошенных окурков?
Дед Арсений закрыл лицо руками и затрясся, а я молчал, уже прокручивая в голове план побега из квартиры безумного старика. Больше об Арсение Геннадьевиче я ничего не слышал, а второй раз встретиться с ним мне не удалось. Я часто прокручиваю в голове его повествование, пытаюсь найти разумное объяснение случившемуся. Возможно ли, что старик после произошедшего повредился умом и бредил? Или, действительно, пенсионер встретился тогда с чем-то или с кем-то, кого не следовало оскорблять своим присутствием? Не знаю, но, если честно, после того разговора убежденный рационализм мой дал трещину. Волонтером после этого я трудился еще пару лет, рассказывали люди мне разное, но ни с чем подобным я больше не сталкивался, чему я, к слову, несказанно рад.
ㅤ
Автор: Арбузик Кукурузик