Эта история написана в рамках весеннего турнира Мракотеки (апрель — май 2024 года)
— Он тогда взял тромбон и как дал соло басов из «Славянки»! На морозе, градусов тридцать тогда было, представляешь?! Вот мы тогда поняли, что такое звук, настоящий, живой! – глаза на покрытом красными и желтыми пятнами лице Матвея сияли. Прислонившись своим тучным, в старой, потертой шинели телом к кузову старенькой газели, он увлеченно рассказывал о своей юности, когда служил в оркестре Штаба Ленинградского военного округа. Его собеседник – кларнетист Ефим, тоже пожилой, но тоненький и сухонький как веточка мертвого клена, вечно сгорбленный человек внимательно его слушал, периодически кивая головой.
— Да, мы, конечно, настоящих мастеров застали!
Дима, стоя рядом и пытаясь достать из газели свою старенькую, созданную еще на Ленинградском заводе тубу, закашлялся – вездесущая апрельская городская пыль попала ему в горло. Расчехлив инструмент и случайно ударив его о кузов газели, он поспешил отойти от коллег по оркестру и направился, стараясь, чтобы раструб не задевал землю, ко входу на кладбище. С ним туда брели и другие музыканты.
За воротами Орловского кладбища он встретил торопливо идущего Бориса Алексеевича — трубача, толстого средних лет мужчину с красным опухшим лицом, на котором разместились маленькие широко посаженные, постоянно излучающие страх и злобу глазки. Борисом Алексеевичем он был для молодых оркестрантов, к которым относился и Дима, а для тех, кто служил и работал в оркестре давно, он был просто Борей. За спиной же все они называли его не иначе как Боровом. Фактически, Боров был руководителем жмур-команды – той части Образцово-показательного оркестра сухопутных войск, которую отправляли «таскать жмуров», то есть играть на похоронах военных. Впрочем, для участников жмур-команды он был куда больше, чем сам главный дирижер оркестра.
— Через десять минут начинаем, — бросил он Диме и торопливо зашагал по дорожке вглубь кладбища, где уже собиралась процессия. Сегодня хоронили какого-то майора. Вроде несчастный случай. Подробностей, Дима, конечно, не знал.
Расположенное всего в нескольких десятках метрах от речки Орловка это старое петербургское кладбище сейчас страдало от половодья. Некоторые участки с могилами были почти полностью покрыты огромными лужами. Частично они покрывали и дорожку, по которой шел Дима.
— Это же кошмар! — подумал он. — Могилы размоет. Не вода, а чистый яд будет!
Запаха гниения и разложения не было. Наоборот, воздух был чистым, прохладным и бодрящим. До его ушей стало доходить пение птиц. На участках земли, не залитых водой, уже пробивался яркий зеленый ковер. Впрочем, кое-где под деревьями еще лежали небольшие грязноватые сугробы.
Он дошел до места, от которого к месту погребения уже совсем скоро двинется процессия. Несколько десятков людей с трудом, умещаясь на узкой дорожке, окружили гроб с телом. Оркестр, как всегда, должен был замыкать шествие. Музыканты выстроились по трое в ряд. Все двенадцать человек, включая Борова. Он должен был идти в первом ряду. Рядом с ним стоял Константиновский — гобоист, молодой еще совсем человек, студент Петербургской консерватории. Высокий, немного сутулый, с всегда бледным от порока сердца лицом, он немного выделялся в жмур-команде, своей вечно прилизанной с идеальным пробором прической. Борис Алексеевич что-то негромко говорил ему, а тот внимательнейшим образом слушал, смотря на того через очки своим обычным, осторожным, оценивающим и одновременно немного заискивающим взглядом. Присоединившийся к ним кларнетист Ефим, после разговора с Матвеем погруженный в свои мысли, держался чуть отстраненно. Следующая тройка начиналась с валторниста Семена, коренастого мужика, всегда невозмутимого, всегда смотревшего прямо перед собой абсолютно ничего не выражающим взглядом.
Рядом стоял изгнанный за беспробудное пьянство из оркестра Мариинского театра пожилой трубач Олег, то и дело перебрасывавшийся с Боровом сальными шуточками. Рядом расположился державший в руках баритон совсем уже старенький седобородый Евгений, отставной прапорщик, оставшийся в оркестре как вольнонаемный. В третий ряд встали сухощавый саксофонист неопределенного возраста, постоянно бросавший на окружающих острые оценивающие взгляды (его имя Дима за три года так и не смог запомнить) и два тромбониста – тучный Матвей и вечно хромающий на правую ногу Михаил.
В последнем ряду стояли Архип, который уже нацепил на себя большой барабан, Митяй, который играл на тарелках и сам Дима. Он тоже уже надел на себя с помощью вечно перекручивающегося и давящего на спину ремня свой медный басовый инструмент.
— Вначале Шопен, потом «Коль Славен», — негромко сказал Борис Алексеевич и уже через несколько секунд, кивком головы дал команду к игре и движению. Оркестр медленно, в темпе всей процессии, пошел вперед, играя траурный марш, максимально растягивая каждый звук. Нестройное его, немного лязгающее, звучание, разрушало гармонию пения птиц и дуновений весеннего ветерка.
Дима плохо чувствовал свои одеревеневшие, прижатые к мундштуку губы. Каждый играемый им звук, казался ему грубым, неотесанным и был крайне неприятен
— Пониже сделай, — зашипел на Диму, идущий впереди тромбонист Михаил. Дима, стараясь не прерывать игру, схватился за основной крон тубы – согнутую трубку, выдвигая и задвигая которую, можно было корректировать высоту звука, и постарался его чуть-чуть выдвинуть. Но какое там – крон уже давно не видел смазки и намертво присох. Процессия стала поворачивать влево, обходя поляну, где трава зеленела особенно ярко. Они все еще играли Шопена. Взгляд Димы упал на знакомую могилу. В ней покоился, как ему рассказали другие музыканты, Георгий Платонович Лидов, полковник, военный дирижер, когда-то руководивший Образцово-показательным оркестром. Эта могила тоже была подтоплена.
— Не спеши, не спеши, слышишь? – наставительно прошептал Диме идущий впереди него Матвей. Дима старался играть в том же темпе, что и другие, хотя ему казалось, что все его усилия тщетны.
Наконец, Борис Алексеевич дал команду и оркестр начал «Коль славен наш Господь в Сионе…» Танеева. Здесь Дима, вроде вполне попадал в нужный темп, но второй вентиль стал западать и на ноту «до», которая как назло здесь попадалась постоянно, он никак не мог исполнить чисто. Но вот они уже подошли к могиле, Боров сделал знак – музыка смолкла. Над гробом встал молодой здоровый священник.
— Слышь, — наклонился к Диме Митяй, и, кивнув на священника и, хмыкнув, сказал, — а сколько бы такой на стройке пользы принес?
Начались прощальные речи. Появился почетный караул. Залп, вступительный аккорд гимна, еще залп, и еще один, когда зазвучала сама мелодия. Гроб закопали. Оркестр выстроился в одну шеренгу на обочине. Земля под ногами хлюпала. Почетный караул приготовился к шествию, и они заиграли марш на прохождение с боевым знаменем. Все. Похороны закончились.
Один из офицеров, стараясь, чтобы никто особенно не обратил внимание, протянул Борову большой целлофановый пакет с благодарственной водкой и закусками. Взяв с собой хромающего Михаила и Матвея, тот отправился с ними искать более или менее приличную, то есть не тронутую половодьем, могилку, где были бы скамеечки и столик, где можно было бы спокойно насладиться подарком. Но перед тем как удалиться вглубь кладбища, он, как обычно, выбрал тех, кто сегодня будет копать и строго наказал остальным:
— Встречаемся у входа в половину двенадцатого. Не дай Бог, кто опоздает! Шинели и инструменты в газели сложите пока!
Дима медленно вышел из кладбища на пыльную улицу, снял с себя тяжелый медный инструмент и положил его в газель. Несколько часов он будет бесцельно бродить по пыльным городским окрестностям. Домой, в свою неубранную съемную квартирку он ехать не хотел.
Дима не знал, какая из частей его работы нравится ему меньше. Он не любил похороны, хотя стоило признать, что такие мероприятия были значительно легче, чем изнурительные, превращающие губы в вату, репетиции к параду на Дворцовой площади.
А еще Дима не знал как отвечать на один, периодически мучивший его вопрос:
— Кто ты? – спрашивал он сам себя и никак не находил ответа.
Музыкант? Тубист? Музыкантом он себя не считал. Да и тубистом, по большому счету, – тоже. Ему не нравилось играть на своем инструменте. Ну а те грубые звуки, которые, казались, были противны самой природе, которые вот он только что сыграл, провожая в последний путь майора, разве они были музыкальными?
Конечно, когда-то у него были надежды, связанные с игрой на тубе. После окончания консерватории он очень хотел устроиться в какой-нибудь симфонический оркестр, играть в его составе интересные программы, исполнять выразительные солов в сочинениях Вагнера и Прокофьева. Но иллюзии того, что он может стать серьезным тубистом у него развеялись уже к выпускному курсу.
Сегодня утром, еще до того, как поехать на кладбище, он стоял под окнами дома, где жила Света. Он надеялся ее встретиться с ней у подъезда, когда она пойдет на работу. Зачем? Сильного чувства у него к ней не было. Впрочем, и безразличия тоже. И расставание с ней для него оказалось болезненным. Может быть, он хотел как-то поговорить с ней, но о чем говорить? Ее он так и не дождался. Возможно, она заболела, возможно, ушла раньше. Кто знает?
Но там, рядом с домом, где жила Света, он увидел рисунок – граффити. Рисунок был кем-то создан на белоснежной стене подстанции. На нем была изображена девушка. Короткая стрижка, заостренное к подбородку лицо, задумчивый взгляд. Неизвестный художник пользовался только черной краской, но до чего же выразительным и почти реальным оказался образ. Какие-то очень простые штрихи, но любому было понятно, что одета она в кожаную куртку и джинсы.
— Как же здорово сделано, – думал Дима, смотря на рисунок. – Ведь есть же люди, которым удается вот так легко и быстро создавать такие прекрасные, а главное, качественные вещи. Ведь явно, этот рисунок был хорош. А кто он – Дима? Он, создающий грубые, и постоянно не те, судя по замечаниям коллег, звуки.
Стемнело и похолодало. В половину двенадцатого он вернулся к центральному входу Орловского кладбища. Сторож, с которым у Борова был договор, не запирал ворот, но внимательно следил, чтобы ночью на кладбище, не зашел никто, кроме музыкантов. Боров стоял рядом и ждал их. Все пришедшие были одеты в гражданское – сейчас военная форма не требовалась. Требовались внимание и старание.
— Пошли! – негромко скомандовал он. Они двинулись в дальний конец кладбища по тому пути, по которому уже ходили днем. Снова поворот налево, мимо поляны. Редкие фонари освещали им дорогу. В конце пути их ждали валторнист Семен, кларнетист Ефим, трубач Олег и саксофонист, которые уже успели раскопать свежую могилу. Гроб стоял внизу, в яме. Фото с надгробия они аккуратно прислонили к дереву. Повредить его было никак нельзя.
— Мальчик! Это же еще совсем ребенок! – пронеслось в голове у Димы, когда он посмотрел на фото. Музыканты столпились вокруг Борова. Он каждому раздал по пожелтевшему от времени листку с нотами. Впрочем, большинство в оркестре, и даже Дима, знали ноты наизусть. Они выстроились в два полукруглых ряда на относительно сухой дорожке – хорошо, что могила была рядом с ней. Боров, встав перед ними, немного насмешливо посмотрел на них и, как бы случайно отогнув полу куртки, невзначай продемонстрировал рукоять револьвера за поясом. Оружие могло быть использовано, если кто-то вдруг бы начал вести себя неправильно. Впрочем, при Диме до сего дня, слава Богу, оно еще ни разу не было пущено в ход. Боров, еще раз оглядев оркестр, достал из кармана ветхую книгу, чей переплет и страницы были покрыты защитной пленкой, открыл ее, посмотрел куда-то вверх, закрыл и достал из кармана еще один желтый листок с нотами. Для себя. В отличие от других, он каждый раз играл разные варианты партии.
До полуночи две минуты.
— Готовы? – спросил он. Музыканты кивнули.
— Готов? – грубовато спросил он персонально Диму, строго взглянув на него.
— Да, готов! – поперхнувшись, ответил тот.
Боров поднес трубу к губам и сыграл для настройки «си-бемоль». Перед обычными похоронами они никогда не настраивались. Дима обратился в слух и постарался сыграть свою «си-бемоль» максимально чисто. Вроде получилось.
— Начали, — ровно в полночь произнес Боров и кивком головы дал знак к началу игры.
Оркестр заиграл Хорал, величественный и спокойный. Он совершенно не нарушал гармонии тишины ночного кладбища. В неспешной и торжественной теме чередовались восходящее и нисходящее движения. В среднем разделе хорала оставался только один голос – соло исполнялось на трубе. Его играл Боров. Вариантов соло было несколько, и какой вариант и когда играть, знал только он. Как и всегда его лицо во время игры и без того красное от натуги стало ярко пунцовым. Он всеми силами старался превратить свой гнусавый звук во что-то красивое, гибкое, льющееся. Отчасти ему это удавалось. Тема в своем развитии, обретавшая все более сложную и изящную орнаментику, разливалась по ночному кладбищу.
Пожалуй, Хорал был единственным произведением, которое их всего репертуара Оркестра сухопутных войск искренне нравилось Диме. Когда он играл свою басовую партию, он как будто бы успокаивался и даже собственные звуки переставали казаться ему уродливыми. Но это произведение они, разумеется, никогда не могли исполнить публично.
И вот они закончили. Повисла абсолютная тишина.
Из гроба донесся стук.
* * *
Когда два года назад, только начав работать в Образцово-показательном оркестре сухопутных войск, он впервые выехал со жмур-командой на то, что называлось «качать белячку» с ним случилась настоящая истерика. Его никто не предупреждал, что после исполнения Хорала из гроба донесется стук, а потом оттуда вылезет молодой мужчина, в котором с трудом угадывался только утром похороненный старик. Да он бы и не поверил, если бы ему рассказали. Но еще более шокировало его то, как этот мужчина радовался своему возвращению, как лез обниматься с молча поднимавшими его музыкантами, как благодарил их, как его глаза наполнились ужасом, когда Боров подошел к нему, держа в правой руке огромный нож, и быстрым движением перерезал ему горло. Оттуда потоком хлынула белая, сияющая в темноте жидкость. Ее оркестранты и называли белячкой. Хромой Михаил держал банку у разреза, чтобы собрать максимум жидкости. Когда мужчина умер, уже во второй раз, музыканты все также молча положили его обратно в гроб и закопали его. Затем Боров и все остальные сделали по глотку из банки, после чего командир жмур-команды поднес банку к его, Димы, губам, приказав пить.
До этого Дима сидел на земле, прислонившись к стволу дерева, будучи парализован ужасом и абсурдом происходящего. Но когда банку поднесли к его рту, он начал орать и биться в истерике. Оркестранты крепко держали его, чтобы он не убежал и не наделал глупостей. Когда он обессилел, его все-таки заставили выпить эту жидкость… Не всю. Последний глоток, как потом узнал Дима, всегда оставался для сторожа. С ним делились.
— Они и так уже умерли! – говорил с ним через пару дней Боров, когда Дима не просто успокоился, но и стал после выпитого напитка чувствовать себя так хорошо, как он уже не чувствовал себя лет десять. – Чего им мы плохого-то делаем?!
— А почему этот мужчина так страшно радовался, когда вернулся? – спросил Дима.
— Не знаю, и знать не хочу, — отвечал Боров. Значит там (он показал головой наверх) происходит что-такое, с чем жизнь на Земле раем кажется.
— И Вам разве не интересно, что там?
— Нет! – отрезал Боров.
Боров рассказал ему, что сто лет назад в архиве бывшей Придворной Петербургской капеллы, главный дирижер одного из ленинградских военных оркестров, обнаружил трактат одного чернокнижника, кажется, голландца, который приехал в Россию еще в эпоху Петра Великого и занимался здесь исследованием влияния музыки на человека. Судьба чернокнижника доподлинно неизвестна. Однако фактом было то, что ему удалось написать трактат под названием «Руководство по музицированию для усопших», в котором он поделился самыми главными своими открытиями – музыкой, которая позволяла возвращать мертвых с того света.
Воскрешать следовало не всех и воскрешение имело для чернокнижника важнейший практический смысл. Кровь воскрешенного не позднее, чем через сутки после погребения, человека продлевала жизнь любому, кто ее выпьет, вне зависимости от тяжести его состояния. Чернокнижник открыл, что в первые сутки после погребения, связь души и тела еще сильна, но сама душа находится уже в «Приемной Высших Сил» (именно так называлось в трактате место, куда душа отправлялась после погребения. С помощью написанного чернокнижником Хорала ее можно вернуть не просто в тело, а в ее новом воплощении, в котором душа спокойно (или не очень) дожидалась в Приемной аудиенции. Прежнее тело трансформировалось, принимая качества нового воплощения души.
Новое же воплощение, как выяснил чернокнижник, обладало неизмеримо большими физическими возможностями, большей ясностью ума. Но главное – его кровь была подлинным воплощением бессмертия души. Правда, на Земле кровь быстро приходила в негодность. Поэтому и благотворный эффект ее на тех, кому довелось ее выпить был кратковременным. Нужна была новая белая кровь. Полного бессмертия с помощью нее на Земле было не достигнуть, но больному с самой тяжелой формой рака, даже если речь шла о терминальной стадии, регулярные дозы легко могли подарить еще лет тридцать жизни. К сожалению, не уберегала кровь и от всевозможных несчастных случаев.
Дирижер того ленинградского духового оркестра, как раз умирал от рака. Изучив трактат, он собрал, в полном соответствии с инструкциями команду музыкантов для игры на похоронах. Из музыкантов, также безнадежно больных, как и он сам. Вплоть до Великой Отечественной Войны они тайно продлевали жизнь самим себе, строго храня свой секрет. Только двое из них в силу юности своего возраста, не ушли на фронт в 1941 году. Один из них умер от своей тяжкой болезни еще даже до того, как в Ленинграде разразился страшный голод. А второй, у которого по счастливой случайности остался трактат, был эвакуирован и, о чудо, ему удавалось поддерживать свое здоровье довольно долго и без белой крови. Медицина не стояла на месте. Однако со временем ее возможностей перестало хватать, чтобы поддерживать в нем даже минимальный для регулярной работы уровень здоровья. Вернувшись в Ленинград он, уже человек средних лет, продолжающий работать военным музыкантом в составе Оркестра сухопутных войск долго собирал новую команду из таких же как он – безнадежных в плане здоровья, но самых надежных в плане хранения тайн. И белячка снова полилась рекой. В 1980е годы туда вошел и молодой еще Боров, которому не посчастливилось заболеть раком мозга. Борову создатель похоронной команды доверял более других и только ему считал возможным дать изучить трактат.
Трагическая автокатастрофа во время гастролей Оркестра, оборвала жизни восьми человек из похоронной команды в середине 2000х. Там погиб и ее основатель. Борову в короткий срок удалось с помощью огромных усилий собрать новую команду музыкантов. И вновь это были безнадежно больные. У тромбониста Матвея разваливалась печень, у тромбониста Михаила в любой момент мог оторваться тромб. Трубач Олег видел смысл своей жизни в употребления алкоголя, и его главным желанием было не умереть от цирроза. У кого-то был рак, у кого-то, как у Константиновского – порок сердца.
А Дима… У Димы было хроническое состояние близкое к клинической депрессии. После консерватории он фактически пять лет ничем не занимался. Не было сил. Ни на что. Даже на компьютерные игры. Родители ему периодически давали деньги для съема убогой квартирки, из которой он, впрочем, практически не выходил. А в Оркестре сухопутных войск, тем временем, как раз освободилась вакансия тубиста. Прежний исполнитель партии тубы сгорел заживо во время пожара на своей даче. Для Борова он в свое время стал подарком судьбы. Алкоголик с онкологией. Кто еще нуждался бы в постоянных дозах белой крови? Кто как не он никогда бы не подвел оркестр, чтобы не остаться без такой дозы.
А теперь он превратился в угли. А разве просто найти безнадежно больного тубиста? Впрочем, это как посмотреть.
На Диму Боров вышел случайно, по рекомендации одного из общих знакомых-музыкантов. Молодому поколению он не доверял, да и болезнь Димы не казалась ему слишком уж серьезной. Однако у него уже был положительный опыт работы с ними. Юный гобоист Константиновский оказался вполне надежным парнем. И Боров уговорил Диму устроиться на работу в оркестр и ездить с ними «качать белячку».
После того, воскрешенного мужчины, была девушка, которая чуть не убежала от них, когда ее вытащили из гроба. Ее пришлось сильно бить ногами, чтобы она перестала сопротивляться и дала бы перерезать себе горло. Был священник, восставший из гроба с глазами, полными ужаса. Он все время кричал что-то нечленораздельное и размахивал руками, пока ему не перерезали горло. За эти три года они воскресили и тут же убили не менее тридцати человек. По-прежнему в Оркестре сухопутных войск никто не знал чем они занимаются, для чего похоронная команда существует на самом деле.
Они же, двенадцать музыкантов, нуждались в дозах примерно каждые полтора месяца. И каждый раз после глотка белячки к Диме возвращались душевные силы. То, что не смогли сделать психиатры и психотерапевты, сделала белая кровь. Он даже попытался завести отношения с девушкой. Смертельным заболеванием Дима не обладал, но уже через короткий срок стал полностью зависим от белячки.
Для всех оставалось загадкой, почему воскрешаемые возвращаются из Приемной в таком ужасе. Может быть, они просто не успевали привыкнуть к жизни по ту сторону за сутки, и слишком сильно хотели еще раз увидеть родных? Может никакого подобия ада и не существовало. Зачем, спрашивается, давать душе столь совершенное воплощение, чтобы потом отправлять в ад? Никто из оркестрантов не задавался такими вопросами. А искреннее любопытство Димы Боров не поощрял.
Но с настоящей яростью он отреагировал на вопрос того о том, можно ли оставлять кого-либо в живых из воскрешенных. Дима как-то заметил, что ведь наверняка у оркестрантов и у самого Борова умирали близкие. Разве не было не возникало желания вернуть кого-либо из них?
Боров схватил Диму за грудки и ледяным тоном предупредил его:
— Ты не представляешь, какой силой обладает трактат чернокнижника! Дашь выжить кому-нибудь из воскрешенных – нарушишь баланс и гнев их (он кивнул наверх) будет чудовищным настолько, что ты, парень, правда, пожалеешь, что не подох от своей тоски пораньше.
Дима думал, что понял и принял то, что сказал ему Боров.
До сегодняшней ночи. Когда впервые при Диме они должны были воскресить и убить ребенка.
* * *
Воскрешенный ребенок выбил крышку гроба и сел в нем, растеряно озираясь по сторонам. Семен и два ударника Архип и Митяй молча полезли помогать ему подняться из ямы. Мальчик явно не понимал, что происходит. Когда его вытянули из ямы, он по-прежнему не издавал ни звука – только озирался по сторонам вытаращенными глазами. Но его взгляд упал на Диму, стоящего позади всех, он протянул к нему две руки и сказал:
— Где мама?
В этот момент в Диме что-то надломилось. Он поднял тубу и ударил коленом тяжелого медного инструмента уже шедшего к мальчику с ножом Борова в челюсть. Тот, кто перед каждым качанием белячки, грозил своим музыкантом оружием, все же потерял бдительность и пропустил начало бунта. От удара он рухнул на землю рядом с ямой. Дима неожиданно для самого себя, пока начальник был дезориентирован, наклонился и вытащил у него из кармана трактат, затем, понимая, что действия остальных всецело зависят от приказов начальника, столкнул того ногой в яму прямо на гроб. Все это заняло какие-то считанные секунды. Не снимая с себя тубы, он схватил мальчика за руку и побежал с ним прочь. Остальные стояли в оцепенении и смотрели им в след, пока из ямы не стали доноситься яростные матерные ругательства.
Дима не знал, что делать дальше. Он оставил ребенка у ближайшей станции метро, а сам в почти полностью невменяемом состоянии, повторяя самому себе один и тот же вопрос – Что же я натворил? – пошел домой, прижимая к себе тубу.
* * *
Дима отключил телефон и покинул свою пыльную съемную квартирку, скрывшись на заброшенной даче, когда-то принадлежавшей его деду. Ни он, ни его родители там не жили. Но сейчас Дима боялся, что Боров и команда выяснят, где он живёт, и придут за ним. Впрочем, рано или поздно они могли найти и дачу. А ведь за ним могли прийти не только его коллеги, но и те силы (Дима плохо представлял, в каком воплощении они ему могли явиться), которых он прогневал, сохранив мальчику жизнь.
Первые два дня он был как будто в горячке. Бесцельно ходил по окрестностям дачи и пытался сосредоточиться, чтобы придумать, как быть дальше. Ничего путного ему в голову не приходило. На третий день, когда он понял, что спать в неотапливаемом доме ему невыносимо, а кроме, как вернуться домой, ему ничего не остается, он начал изучать Руководство.
Книга состояла всего-то из двадцати страниц. Там была партитура Хорала, и многочисленные инструкции к ней, главным образом, содержащим описание условий, которые нельзя нарушать (голосов должно быть ровно двенадцать, они должны охватывать не менее пяти октав и другое, относящееся к процессу исполнения). Там же были ноты трех вариантов соло для трубы в среднем разделе Хорала. Присутствовало описание того, как вычислять, когда какой вариант играть и по каким признакам определять наилучшего покойника для сбора белой крови.
Руководство завершалось разделом под названием «О случаях чрезвычайных», где были представлены ноты двух мелодий. Вторая, хотя и состояла всего из пяти тактов, именовалась «Сонной песней». По свидетельству чернокнижника, ее достаточно было сыграть всего один раз, чтобы все живое в радиусе двадцати метров уснуло на пять часов абсолютно беспробудным сном.
А вот первая мелодия… ее назначение Дима понял не сразу. Чернокнижник начинал инструкции к ее игре со слов: «Коль взбунтуются голоса…»
Было кое-что еще, что не давало Диме покоя. Причину беспокойства он осознал не сразу. Только на пятый день, вернувшись уже в петербургскую съемную квартиру и обнаружив ее в целости и сохранности.
В большом разделе об исполнении Хорала он нашел нечто, что входило в острое противоречие с реалиями его работы в оркестре. Вначале Дима списал противоречие на то, что он то ли что-то пропустил, то ли что-то не понял. Но когда он перечитал трактат, как минимум, десять раз, то пришел в страшное возбуждение. В какой-то момент он даже подумал о том, а не выйти ли ему самому на связь с Боровом и жмур-командой, просто чтобы поговорить. Он даже включил телефон
На исходе седьмого дня на телефон измученного ни к чему не приводящими размышлениями и затхлым воздухом квартиры Димы позвонили.
Боров.
Дима решился ответить на звонок. Собеседник был краток:
— Дима, Евгений наш умирает. Если завтра не добудем ему белой крови, рак его добьет. Он пропустил из-за тебя тогда, а он самый пожилой из нас и сил держаться, в отличие от других, у него нет. Поступай, как знаешь, уговаривать не буду. Но его жизнь на твоей совести. А он к тебе хорошо относится.
Дима не хотел, чтобы из-за него кто-то умирал, во всяком случае, из тех, кто еще не умер в первый раз. Хотя мысли, что так его заманят в ловушку, стали роиться в нем сразу. Подумав секунд десять, он тихо произнес:
— Я приду.
Хорошо, — ответил Боров, — и не дрейфь. Приходи завтра днем. Светло когда. На кладбище народу полно – тебе спокойнее будет, если сомневаешься. Встречаемся на поляне, ну где деревьев нет, рядом с той могилой, откуда ты сбе… ну ушел тогда. Ну ты знаешь.
— Как будто мысли мои прочел, — подумал Дима, отключая телефон.
Убрав его в карман брюк, он сел, взял трактат и снова начал внимательно штудировать раздел «О случаях чрезвычайных».
* * *
На следующий день Дима приехал на Орловское кладбище около полудня. В сравнении с предыдущей неделей стало теплее. Небо, пасмурное с утра, становилось все чище. Похоже, к вечеру солнце пригреет еще сильнее. Он пошел к западному, самому неудобному входу. Может так его позже заметят, и он успеет осмотреться? Перед старинными решетчатыми воротами никого не было. Он остановился, достал трактат и еще раз открыл нужный раздел.
Предложенная на случай, если на кладбище воскресителю потребуется защита, мелодия была озаглавлена так «К хранителям».
Читая руководство к ней, Дима понял, что ее исполнение было чем-то вроде звонка в службу «кладбищенской поддержки». Он стыдливо оглянулся. Вроде бы его никто не видел. Он расчехлил тубу, вставил мундштук и неуверенно сыграл мелодию полностью. Оглушительный птичий крик раздался прямо над его ухом. Огромная ворона черной тенью взметнулась вверх. Он вздрогнул – он совершенно не заметил, как птица подлетела к нему. Впрочем, возможно, это был сигнал, что его вызов принят.
Он зачехлил инструмент и вошел на кладбище.
Несмотря на то, что стало теплее, половодье никуда не делось. Впрочем, вони от могил, которые бы должны был быть давно размыты, не было. По-прежнему на кладбище воздух был значительно свежее, а вот зелень стала ярче, и ее стало больше. Дима двинулся вглубь. Пройдя по узкой дорожке метров пятьдесят, он остановился, недоуменно глядя вперед. Неподалеку от него девочка в бежевом пальтишке в лучах пробивающегося сквозь деревья света играла с большим надувным мячом.
— Чего это она тут играет? – пронеслась у него мысль.
Он оглянулся. Вроде бы, кроме него и девочки на этом участке кладбища больше никого не было.
Его взгляд упал на холмики между двумя участками, возвышавшимися из грязной жижи. Что-то в них цепляло его взгляд. Что-то неправильное. Холмики двигались. Он пригляделся и понял. Первый холмик была головой закопанного в грязь человека. Лоб, нос, рот, который все отчетливее двигался. Далее грудь и контуры коленей. Человек, лежащий в грязи, был жив. Он начал подниматься на ноги. Дима еще даже не успел по-настоящему испугаться, когда поднявшаяся фигура двинулась к нему. Это был мальчик, лет девяти, не больше. Одет он был в бесформенные обноски. Его голова была покрыта паршой, вокруг зараженных ей участков спадали пяди слипшихся волос. Лицо мальчика искривляла злобная и наглая улыбка. Он напомнил Диме тех страшных беспризорников 90х, которыми были полны петербургские улицы. Правый глаз у мальчика был расположен на лице сантиметра на четыре ниже левого. Лицо как у неправильно сшитой куклы, вот только глаза его были живыми.
— Че, дядь, защиты хочешь? – прошепелявил мальчик и добавил. – А вот я уж тебя бы отделал, будь тут друзья со мной.
Он рассмеялся. Дима застыл на месте.
— Че, заглох-то? – спросил мальчик, продолжая приближаться к нему. – Курево есть?
— Нннет, — пролепетал Дима. – Мне защита, да нужна.
Мальчик рассмеялся:
— Немного предложить можем. Открывай книгу! – вдруг хрипло рявкнул он.
Дима только спустя несколько мгновений понял, что речь о Руководстве. Он открыл трактат. Мальчик подошел, перелистнул своим черным с неровно обгрызенным ногтем пальцем несколько страниц и ткнул им в Хорал. Тот самый, который они играли каждый раз, когда вызывали кого-то из Приемной.
— Выбери мертвяка старше суток, понадежней, да посильнее – прошепелявил мальчик, — вот его и зови на помощь. Для этого сыграй последний четырехтакт своей партии наоборот, да в два раза быстрее, чем обычно играешь. Сегодня так вызывать указали – завтра по-другому будет. Каждый день меняем (мальчик хмыкнул). Мертвяк когда поможет, ты снова сыграй то же, и он обратно уйдет. Его оставлять не надо. Те, кто больше суток лежат, уже не полностью возвращаются. Связи с душой уже нет. Так, считай, обертка от человека, хотя и сил у этой обертки много, да часть воспоминаний обычно остается. Круг, за которым тебя и твоих не видно будет, за тем камнем поставим.
Мальчик показал рукой на дорожку. Там стоял невесть откуда взявшийся черный валун
— Ну что встал?! – ребенок громко расхохотался. – Иди, выбирай помощничка!
И перед тем как уйти за деревья, он внимательно и злобно посмотрел на Диму и изо всех сил харкнул ему на рубашку.
Дима, не чувствуя ног, медленно пошел вперед, к камню. У огромного валуна он вдруг понял, что все звуки вокруг как будто исчезли. Он увидел, что каким-то непостижимым образом, из вершины валуна пробивается белый цветок.
— Неужели туда внутрь попала земля, — подумал Дима, — не мог же он снизу себе пробить путь к солнцу.
Впрочем, выжить у цветка шансов было немного. Он был прижат к поверхности валуна сидевшей на нем радостно квакавшей жирной лягушкой.
Дима пошел дальше. В какой момент вернулись звуки, он не помнил. Только дойдя до поляны, он ясно услышал пение птиц, а потом услышал звуки шагов. Из-за деревьев к нему вышли оркестранты. Явилась вся жмур-команда. Они окружали его.
— Сюда иди! – сурово приказал Боров, держа в руке револьвер — вот сюда к могиле. К этой!
Ловушка. Надавили на жалость и заманили. Дима подчинился и подошел к краю свежевырытой могилы. Он огляделся. У всех подошедших к нему в руках были инструменты. Он все понял. У тромбониста Матвея, может, и действительно была критическая ситуация, но поправлять ему и себе здоровье они собрались за счет него – Димы. У него пересохло в горле. Паника не давала говорить, но он все же попытался:
— Послушайте, послушайте, в этой книге…
Закрой пасть, — спокойно сказал Боров, — не мешай нам, и все сделаем быстро. Ты, как, впрочем, и все твое поколение заслуживают живьем в могилах гнить, но времени у нас нет. А белячка нужна, пусть и дрянная. Хоть какая-то польза от тебя будет. Держи его крепче. Тромбонист Матвей, ударник Архип, кларнетист Ефим, трубач Олег и валторнист Семен положили свои инструменты на траву и двинулись к нему.
— Гнилой ты, и ненадежный, — грустно произнес Матвей.
— Да и риску всех нас… да что там — весь мир опасности подверг! – процедил стоявший у дерева хромой тромбонист Михаил.
Все остальные, кроме гобоиста Константиновского, с огромным интересом смотревшего на действо, отвели глаза.
Дима рванулся, ударив раструбом зачехленной тубы Михаила прямо в лоб. Тот качнулся, и Диме удалось проскочить. Времени на выбор не было. Нужно было вызвать хоть кого-то на помощь. Людей вокруг не было, кроме оркестрантов. Остались только мертвецы. Но кого звать?
Внезапная мысль озарила его. А вдруг…вдруг получится? Дима стремглав с тубой в руках, рванулся к тому краю поляны, который был изрядно подтоплен. Встав у одной из могил, он начал играть по памяти указанный мальчиком четырехтакт. Память не подвела, но доиграть ему удалось чудом, поскольку уже на последнем звуке он рухнул с инструментом на землю, в лужу – Семен врезал ему кулаком прямо в голову. Они отбросили его инструмент подальше, и, схватив под руки, потащили обратно к свежевырытой могиле. Некоторое время глаза видели нечетко, но сознания он так и не потерял.
— Сынок, — все также спокойно, произнес Боров, — да неужто ты думаешь, что до тебя никто из нас не пытался мертвецов старых вызывать, что никто книжонку не изучил. И я вызывал. Занятное дело. Вот только мертвецы эти пуль боятся также сильно, как и живые.
Боров с улыбкой посмотрел на револьвер, затем поднял его и приставил дуло к голове Димы. И прежде чем тот успел заорать, из-за спины Борова и стоявших рядом с ним оркестрантов раздался, растягивающий гласные, скрипучий голос:
— Господа, господааа! Пора начинать! Ну что же вы? Прошу вас.
Боров сглотнул. Лицо его, казалось, окаменело. Очень медленно, все еще надеясь, что ему показалось, он стал разворачиваться назад.
Из могилы, над которой минуту назад играл Дима, разрывая землю, медленно поднимался дирижер.
Константина Платоновича Лидова, в нынешнем его состоянии, узнать было непросто, но те из музыкантов, кто застал его в Оркестре сухопутных войск, конечно, его узнали. На его скелет, кости которого проступали из разных мест туловища, была нанизана какая-то мякоть. Вряд ли там что-то осталось от настоящих тканей. Комья земли, трава, что-то студенистое и темное стало подобием его мышц, кожи и частей одежды. Из туловища высокого и худого мертвеца росла длинная шея, не менее двух метров. Из нее что-то все время капало и выпадало. На конце этой поистине жирафьей шее болталась голова с аккуратно подстриженными, слепленными, вероятно, из травы, волосами. Под носом красовались аристократического вида усы. Мертвец, чья голова сильно раскачивалась на псевдошее, направился к музыкантам.
Те периодически бросали напряженные взгляды на Борова. Тот держал в руке револьвер, но не поднимал его. Его глаза сузились, лицо раскраснелось, губы были сжаты так сильно, что казалось, еще немного, и они просто исчезнут, провалившись без остатка в его большой рот. Он смотрел на дирижера исподлобья затравлено и злобно. Оркестранты оставили Диму. До него донеслись слова Константиновского, который повторял дрожащим голосом старенькому кларнетисту Ефиму один и тот же вопрос: «Почему он не стреляет? Почему он не стреляет? Почему он не стреляет? Почему он не стреляет?». Тот в ответ отвечал обрывками фраз: «Ты помолчи сейчас… это ж … ну бывший… понимаешь… командир… начальник».
— Боорь, — тихо-тихо позвал Борова тромбонист Михаил, — стрельнешь?
Боров мотнул головой, один раз, другой, а потом убрал револьвер за пояс. Все музыканты, кроме Константиновского, казалось, облегченно выдохнули. Константиновский по-прежнему непонимающим взглядом смотрел то на Ефима, то на Борова, то на остальных.
Дима, уже дополз до тубы, прижал ее к себе и начал отползать за ближайший высокий памятник на одной из могил.
— Господа! – торжественно обратился к присутствующим дирижер, но вдруг замолчал, с явным неудовольствием ощупывая свою шею. – Нет, так не пойдет, — задумчиво произнес он.
Наклонив голову, он схватился за нее правой рукой и оторвал от шеи. Та толстым шлангом упала на землю, обдав воняющей жижей ударника Архипа – тот всхлипнул. Левой рукой нечто вырвало шею из тела и отбросило ее подальше, затем подняло с земли длинную сучковатую палку – упавшую, видимо, совсем недавно, под тяжестью снега ветку. Ловко отломав сучки, дирижер воткнул эту ветку узким концом себе в туловище, а на толстый конец в силой насадил голову. Голова удовлетворенно улыбнулась и немного повернулась на палке сначала налево, потом направо. Дирижер присел на расположенный у одной из могил высокий пень и посмотрел на музыкантов.
— Господа! – с укоризной произнес он, — Репетиция началась, а Вы без инструментов, я Вас жду! Без дисциплины нет культуры, придется репетицию продлить.
Те, кто сложил инструменты на траву перед погоней за Димой, спотыкаясь, бросились за ними. Кларнетисту Ефиму повезло больше других. Провалившись правой ногой в очередную лужу, он, падая, ударился головой о ближайшее каменное надгробие. Его голова разлетелась на два больших и кучу маленьких кусков. Как арбуз, который уронили на асфальт. Где-то сзади стал подвывать Констаниновский. Остальные четверо, казалось, вообще не заметили потери. Схватив инструменты, они бегом вернулись назад. Оркестр стал строиться в четыре ряда. Боров держал трубу наготове у губ, все также злобно, не меняя выражения лица, глядя на дирижера.
Ну что же! – начал тот, — близится парад на Дворцовой, так что давайте ка сыграем для начала пару маршей, покрутим их так сказать. Прошу, господа, «Встречный марш танкистов».
Он дал ауфтакт и оркестр истерично заиграл первые аккорды марша. Но, не дав сыграть оркестру и четырех тактов, он устрашающим взмахом рук оборвал его звучание.
— Ну, господаааа, — протянул он. – А где культура звука, а где интонация? Мы же не на похоронах, хотя и там так играть запрещено самой идеей церемониального искусства. Точнее и насыщеннее, насыщеннее и точнее. Понимаете? Прошу!
Он снова дал ауфтакт. Хромой тромбонист Михаил сделал движение настолько резкое, что кулиса вылетела из инструмента. Он попытался ее поднять с земли, но сил согнуться не было. Артроз победил его. Никто не помог ему. Он прямо в согнутом положении упал на землю. Музыканты продолжали играть. Дирижер торжественно размахивал руками, периодически бросая мечтательные взгляды в небо. Когда марш стал заканчиваться, дирижер азартно взглянул на музыкантов и начал делать правой рукой круговые движения. Марш пошел на повтор, а Михаил заплакал, продолжая согнутым лежать на земле. Он плакал не столько от боли, сколько от осознания скорой кончины. Земля стала потихоньку поглощать его. В нос, в уши, в глаза и в рот ему полезли невесть откуда взявшиеся червячки, исполненные энергией и радостью от торжествующей весны. А у Михаила даже не было сил их выплюнуть. Он глубже погружался в землю, но и под ней его тело наполнялось новой жизнью. Вот уже над поверхностью торчало только его ухо, но через несколько секунд исчезло и оно.
— Так! – вдруг оборвал звучание дирижер. – Ударные! Сильная доля в разнобой у вас. Вы – сердце оркестра. Пожалуйста, тарелочки повыше держим, а большой барабан – удар должен быть плотнее, но при этом тише, а то звучит как головой по мусорному баку. Точнее, сконцентрированнее, но не громко. Не пытайтесь испугать окрестных белок.
Митяй дрожащими руками поднял тарелки повыше, а Архип, всхлипнув, наклонив голову к большому барабану так, чтобы она находилась прямо на траектории удара колотушкой. После ауфтакта удар и впрямь получился тише и точнее, но голова Архипа повторила судьбу головы кларнетиста Ефима. Митяй, увидев это, от неожиданности уронил одну из тарелок на себя, и та с точностью монтажной пилы располовинила его вдоль. Фонтан крови взметнулся аккурат на кульминации марша при третьем проведении.
— Ну вот это уже гораздо лучше, — удовлетворенно произнес дирижер. Так, господа. Давайте исполним «Марш артиллеристов». Здесь совершенно другое настроение. Образ совсем другой. Больше экспрессии, это надо сыграть… взволнованней. Прошу.
Он дал ауфтакт, но почти сразу снял звучание.
— Ну почему такая фальшь, Вы же все с высшим образованием. Ну где же мастерство?
Музыканты осоловело смотрели на него, не двигаясь. И только безымянный саксофонист очень осторожно, стараясь, чтобы видел только дирижер, аккуратно показал пальцем на валторниста Семена. Дирижер наклонил тело так, чтобы голова на палке повисла прямо над ним.
— Сударь, — разочарованно протянул он, — рог – благороднейший инструмент. У Вас нет конституционного права играть фальшиво.
Семен лихорадочно стал просовывать правую руку дальше в раструб, надеясь этим подправить строй. В какой-то момент он засунул ее так глубоко, что вытащить ее более не представлялось возможным. С веселым визгом валторна сама по себе чрезвычайно быстро завертелась на его руке, а из раструба и мундштука в разные стороны полетела кровь и ошметки плоти. Вначале валторна как мясорубка, провернула его руку, затем, стала засасывать его все глубже, продолжая вертеться в воздухе. Вот уже в раструбе оказалась голова Семена, затем плечи, затем в раструб стал уходить его торс. Кусочки Семена равномерно падали на стоящих рядом музыкантов. Через пять минут, когда от Семена уже ничего не осталось, одинокая валторна повисла в воздухе и упала на землю.
— Продолжим, — сказал дирижер и снова дал ауфтакт.
Кулиса тромбона Матвея от резкого движения пробила насквозь стоявшего перед ним саксофониста и застряла в нем. Внутри его что-то забулькало, он с кулисой в теле, пошатываясь, повернулся к Матвею, удивленно и растерянно смотревшего на него, а затем из последних сил ударил эской саксофона того в висок. Несколько секунд они смотрели друг на друга, а затем замертво рухнули наземь. Оставшиеся музыканты, под энергичную жестикуляцию дирижера продолжали играть.
Дима в этом время довольно комфортно устроился за памятником. Туба лежала рядом.
— Почти как в симфоническом оркестре, — думал он, — ведь там, у тубы столько пауз, прежде чем она заиграет соло, и так много после. Сидишь, отдыхаешь, тебе хорошо, а потом начинаешь играть что-то прекрасное и снова отдых. И сейчас я спокойно жду, когда придет мое время играть свое соло.
Впрочем, не эта мысль занимала его, прежде всего. Сейчас все его внимание поглощала его басовая партия из Хорала. Он не просто так любил эту музыку. Она откликалась в нем где-то очень глубоко. А теперь к этому прибавилось что-то еще. Не вся тема хорала, его завораживал ее начальный мотив, который, как это он теперь отчетливо понимал, разрасталась в его воображении во что-то новое. В нем рождалась новая мелодия.
— Ну’с, хорошо, — остановил «Марш артиллеристов» дирижер, — нам предстоит не только парад, но и концерты, репертуар нужно держать готовым. Сейчас мы с вами сыграем нечто новое.
Он загадочно улыбнулся и, вытащив откуда-то из недр своих гнилых одежд, кипу желтых листов, произнес:
— Прошу, господа, это сочинение композитора Аляповатова – Семьдесят восемь вариаций на тему русской народной песни «Журчит реченька ласково», в моей, между прочим, оркестровке.
Он отдал кипу Борову, а тот медленно, выискивая в ней нужные партии, отдавал их оставшимся музыкантам.
— Прошу, — с горящими от восторга глазами, произнес дирижер и дал ауфтакт.
Дрожащие гнусавые звуки огласили поляну.
— Нет, нет, нет, — так не пойдет, — остановил их дирижер. – Понимаете, это вступление, здесь главное – образ восхода над реченькой. Мягкий свет – мягкий льющийся звук, ведите фразу, ведите к «ля», а потом к «си». Наполните звук своим дыханием. Это же чистый импрессионизм. Понимаете?
— Кстати, — он к трубачу Олегу, — хотел поинтересоваться, все ли у Вас в порядке?
Олег судорожно кивнул.
— Хорошо, — удовлетворенно сказал дирижер, — просто звук, который вы мне тут демонстрируете заставляет меня задуматься о том, не намазано ли Ваше причинное место скипидаром?
Олег отчаянно замотал головой и вдавил мундштук в губы. Попытался отнять, но губы как будто приклеились к чашечке мундштука. Он дернул сильнее и вместе с губами оторвал всю кожу со своего лица. Глаза на красной массе, обрамлявшей череп жалобно посмотрели на баритониста Евгения.
— Прошу! – обратился к музыкантам дирижер и поднял руки
Евгений сделал шаг к Борову, вытащил у того из-за пояса револьвер и вопросительно посмотрел на Олега. Тот умоляюще взглянул на него, своими лишенными ресниц и век глазами и тихо произнес
— Пожалуйста, сделай это.
Старый и мудрый баритонист выстрелил вначале ему в голову, а затем себе.
Репетиция продолжилась.
— Играем сразу четвертую вариацию, — с жаром произнес дирижер. Боров и Константиновский начали играть свои партии. Лицо Борова становилось все краснее и больше. Его тело тоже стало распухать, и через несколько мгновений Борова с сильным хлопком разорвало. Его большие и красные внутренности, разлетелись по поляне. Часть их повисла на ветвях деревьев.
Константиновский продолжил играть свою партию. Дождавшись, когда у него начнется шестнадцать тактов пауз, во время которых дирижер продолжал показывать темп и фразировку, как будто целый оркестр звучал в его воображении, Константиновский жалобно посмотрел на памятник, за которым спрятался Дима, потом посмотрел на дирижера и с силой вонзил себе в голову через правый глаз гобой. Несколько мгновений он, покачиваясь, стоял, а затем рухнул наземь.
Дирижер еще некоторое время продолжал жестикулировать, хотя живых оркестрантов, кроме спрятавшего Димы, вокруг него не осталось. Остановившись, он произнес:
— Ну что ж, я считаю, что сегодня мы весьма плодотворно порепетировали…
Какая-то внутренность Борова с хлюпаньем упал с ветки в небольшой грязный сугроб.
— Однако же, — он поднял указательный палец вверх, — чистить нам еще и чистить. Работы еще много.
Дима вышел из своего укрытия. Голова дирижера, а затем и его тело, неспешно повернулись к нему.
— Тэээкс, — довольно протянула нежить. – Опоздание значит. Фактически, пропуск репетиции. И это во время-то парадной подготовки. Дирижер делано нахмурил что-то напоминавшее брови на его лице. – Придется с Вас взыскать…
Дима не стал ждать «взыскания», поднял тубу и заиграл последний четырехтакт наоборот. Дирижер продолжал смотреть на него. Метрах в двух в движение пришла земляная жижа. Из нее стал расти холмик. Через несколько мгновений, из него вылезла высокая фигура, одетая в рыцарские доспехи. Лицо ее было полностью скрыто шлемом. Это напоминало человека, но явно им не было. Слишком длинными были ее туловище и конечности. Вместо одетых в броню предплечий и кистей рук и голеней со ступнями, у существа были длинные лезвия.
— Как оно только не проваливается во время такого-то половодья, — успел подумать Дима.
Существо меж тем сделало два шага по направлению к дирижеру. Тот покосился на него и несколько разочарованно произнес:
— А! Время уже закончилось.
Но с места он при этом не сдвинулся, продолжая сидеть, развернувшись к Диме.
Существо в доспехах подождало несколько секунд, а затем издало два скрежещущих звука, которые, по всей видимости, были чем-то вроде попытки вежливо покашлять, дабы напомнить о своем присутствии, и сделало приглашающий жест правой рукой-лезвием.
— Да-да, — задумчиво произнес дирижер, — я удаляюсь.
Угловато, с небольшими рывками, двигаясь, он поднялся и неспешно направился к своей могиле. Проходя мимо существа в доспехах, он окинул его назидательным взглядом. Существо, как показалось Диме, с некоторой брезгливостью дернулось. Затем оно пошло за дирижером. Рыцарь внимательно проследил за тем, как Георгий Платонович Лидов ложится в могилу и закапывает себя. Когда он закончил, и на могиле о случившемся стала напоминать лишь неровно присыпанная земля, существо в доспехах мгновенно провалилось под землю.
Дима несколько секунд взирал на место гибели своих бывших коллег. Все вокруг было в крови и в частях разорванных человеческих тел. Он развернулся и пошел прочь. Несколько шагов – медленно. Затем – все быстрее и быстрее. Он перешел на бег. Впереди показался большой черный камень, отмечавший границу круга. Чем ближе Дима к нему приближался, тем больше наваливалась на него невесть откуда взявшаяся усталость. Он невольно замедлял шаг. У самого камня он вновь впал в странное оцепенение. Вокруг снова стало тихо. Он увидел, что цветку, пробивавшемуся из его вершины, ничто более не угрожает. Рядом с ним, совершенно его не задевая, сидела огромная крыса, с яркими красными глазами и с аппетитом уплетала еще подергивающую лапками лягушку. Крыса вгрызлась ей в брюшко, поедая внутренности. Один раз, грызун на мгновение поднял голову и бросил на Диму взгляд, как ему показалось, пронзительный и задорный.
Дима прошел камень. Надо было бежать. Побоища может никто и не видел, но ведь его следу найдут если не сейчас, так через полчаса. Но сил уже не было. Он сел на положил аккуратно тубу на скамейку, сел сам и обхватил голову руками. Сбоку послышались шаги. Кто-то сел рядом с ним. Дима поднял голову и увидел девочку лет девяти с глазами небесно-голубого цвета. У нее были светлые волосы, на голове красовались два больших белых банта. Диме показалось, что он видел ее раньше. Не она ли играла в мяч неподалеку, когда он встретил уродливого беспризорника? Девочка немного озадаченно, хотя и с интересом смотрела на него:
— Это брат мой сделал? – спросила она, показав на след от плевка на его рубашке.
— Наверное, да. Твой брат? – спросил Дима.
— Да, — ответила со вздохом девочка, — он у меня такой – совсем невоспитанный и противный. Но играть любит. Веселый он вообще.
Они помолчали немного.
— Так ты мелодию новую сочиняешь? – вдруг спросила девочка, — Из того мотива?
Дима на миг призадумался о том, откуда она знает об этом, но не стал ничего спрашивать, а просто утвердительно кивнул.
— Ты о последствиях только помни, когда сочинишь и сыграешь ее – попросила она его.
— А что за последствия? – спросил Дима.
— Неизвестно. Никто не знает, чем каждый раз игра с жизнью и смертью закончится. Сочинишь одно и сыграешь – получишь одно. Сочинишь другое – будет другое.
Дима немного помолчал, а затем снова спросил:
— Нет, ну а все-таки, что случится может? Ну хоть примерно, чтобы понимать?
Девочка залилась звонким смехом:
— Да неизвестно. Ты думаешь, что мы там – она взглядом показала куда-то наверх — всезнайки, что ли?
Они посидели молча еще немного. Солнце стало пригревать сильнее. Дима понимал, что с кладбища уходить надо прямо сейчас.
— Мне уходить пора. Ты не против? – тихо спросил он у девочки.
— Пока, — с солнечной улыбкой попрощалась она.
Дима медленно пошел от скамейки. Через несколько шагов девочка окликнула его:
— Ой, прости, пожалуйста, спросить тебя хочу.
Дима медленно развернулся. Он увидел, как вдалеке над местом побоища поднимался слабый, но при этом розовый от крови туман.
— А зачем ты их всех убить дал?
— В смысле? – проговорил несколько оторопело он. – Они же сами меня убить хотели.
— Так усыпил бы их. В трактате чернокнижника была же мелодия для усыпления. Сыграл бы разочек, они бы уснули, а ты бы сбежал.
Дима в растерянности пожал плечами. Девочка беззлобно усмехнулась. Он снова перевел взгляд в сторону места гибели своих коллег. Оттуда внезапно раздался крик. Потом еще и еще. Какая-то женщина, наверное, из посетителей, со всех ног бежала оттуда, размахивая руками и истошно вопя.
Он напрочь забыл о «Сонной песне». Напрочь.
— Как неудобно-то вышло, — подумал он, продолжая смотреть в сторону розового тумана.
Девочки на скамейке уже не было. Дима развернулся и решительно зашагал в сторону главного выхода. Тубу он забрал с собой.
* * *
Следующую неделю он провел почти безвылазно дома. Выходил только четыре раза. Дважды, чтобы купить продукты и дважды, чтобы явиться на допрос по делу о гибели его коллег. Страшное, необъяснимое, массовое убийство музыкантов на кладбище стало главной новостью недели. О нем часами говорили по телевидению, оно стало одной из главных тем обсуждений и споров в социальных сетях. Подобного Санкт-Петербург не помнил. Никто не понимал, как и зачем одиннадцать человек из солидного творческого коллектива во внерабочее время очутились на Орловском кладбище, а следствие терялось в догадках относительно того, что же послужило причиной их столь страшной гибели. Ритуальное убийство? Таинственная кладбищенская мафия? Расследование осложнялось тем, что в момент трагедии в радиусе тридцати метров не было ни одного человека. А те посетители, что были на кладбище, вообще ничего слышали и не видели даже издали. Хотя представить себе, что на подобное было возможным не обратить внимания, было трудновато
Разумеется, Дима был вне подозрений. Никаких следов он не оставил, и никто его не увидел. Да и с чего бы ему, вполне добросовестному оркестранту быть во внерабочее время на кладбище с этой странной группой музыкантов?
Дима не очень много думал о том, что там случилось. Он был поглощен другими размышлениями, а также творчеством. Впрочем, иногда он жалел о том, что не успел тогда поговорить нормально ни с Боровом, ни с остальной командой. Если бы диалог состоялся, то, может быть, никакой трагедии не вышло бы. Впрочем, — думал он, — вряд ли они бы поверили ему, расскажи он им о том, что нашел в трактате. Вернее, о том, чего он там не нашел.
В книге не было ни одного упоминания, ни единой строчки, ни единой фразы, ни единого слова о наказании за то, что вернувшийся из Приемной человек был бы отпущен ими на волю.
Ни о каком возмездии чернокнижник не писал. Столь невероятно важное условие было полностью оставлено без внимания, знающим так много о жизни, смерти и воскрешении человеком? Маловероятно. Так что же? Если воскресить человека и отпустить его, то за это ничего не будет? Выходило, что так.
Страх или глупость, что из них сковало разум Борова и жмур-команды? – размышлял Дима. – Что за фантазии ими владели?
Итак, теперь у него в руках средство, с помощью которого он может воскрешать людей. И что-то ему подсказывало, что возможности трактата, а вернее сказать, музыки записанной в нем, этим не исчерпываются. И что делать? Собирать новую команду? Из кого? Их здоровых людей? И с ними воскрешать? Важных людей, или только близких, или вообще всех? Или ставить эксперименты? А может трактат надо отнести ученым? Ведь на протяжении более чем ста лет похоронные команды этого города хранили знание, которое весь мир могло бы изменить.
Дима еще не понимал, как ему лучше поступить с трактатом и решил вернуться к этим размышлениям чуть позднее. А сейчас ему следовало сосредоточиться на процессе, который захватывал его сильнее всего. Он сочинял песню без слов. Тот мотив, что так запал ему в душу, все более разрастался в нем в новую мелодию.
Жизнь Димы в пыльной квартирке, в четырех стенах стала более активной и упорядоченной. Он просыпался, завтракал и садился сочинять. Сидел за столом с листком нотной бумаги, пытался записать то, что слышал внутри себя. Когда пища была переварена, садился заниматься. Он теперь занимался каждый день. Разыгрывался, иногда играл выдержанные звуки, этюды на развитие виртуозной техники из сохранившегося со студенческих консерваторских времен сборника.
Из Оркестра сухопутных войск, он собирался уволиться. Возможно, ему следует податься в Москву. Говорили, что там, в Центральном оркестре военно-морского флота появилась вакансия тубиста. А почему нет? Опыт у него есть, для военного оркестра его уровень вполне приличный. Так рассуждал Дима, думая при этом также и о том, что может ему, наоборот, лучше закрыть эту страницу в жизни и больше никогда не возвращаться в такие коллективы. Может поискать что-то другое – музыкальных проектов, где нужна туба, было много.
Впрочем, у него есть трактат и совершенно новые возможности. Он еще решит, что делать.
Иногда он включал телевизор или выходил в интернет. Один раз он наткнулся на новость о чудесном спасении мальчика – Сережи Винокурова. Мальчик погиб в результате несчастного случая. Его тело опознала мать. Он был похоронен дней десять тому назад именно на Орловском кладбище, но на следующий день вернулся домой. Целый и невредимый, но в состоянии сильнейшего шока. Больница, где врачи констатировали его смерть после несчастного случая, подверглась серьезным проверкам, а счастливые мать и сын, уехали куда-то, скрываясь от внимания журналистов.
Дима выключал телевизор, закрывал ноутбук и возвращался к занятиям.
Он смазал основной крон. Теперь тот двигался очень легко. Наверное, через недельку он отнесет инструмент мастеру и приведет в порядок вентили.
С тубой над мелодией было работать куда проще. Все же его внутренний слух не был столь совершенен, чтобы сочинять без инструмента. За несколько дней песня стала обретать завершенный вид. Для него это была песня о каком-то забытом и воздушном чувстве. Может быть о любви? А почему бы и нет? Дима создавал песню о любви. Песню без слов. Впрочем, свои чувства он еще плохо понимал.
Он решил сыграть ее Свете. Любил ли он ее? Дима на этот вопрос отвечал скорее отрицательно, но все же она не была ему безразлична. А сыграть свое сочинение кому-нибудь ему очень хотелось. Свете, наверное, понравится, если он организует настоящий перформанс.
Через неделю, вечером буднего дня он стоял во дворе дома Светы. Он расчехлил тубу, вставил мундштук, начал греть инструмент своим дыханием. Тихонько сыграл гамму, чтобы разыграться
А потом он начал исполнять свою песню. Свежий воздух бодрил его. Ощущение, что сейчас от него люди вокруг и Света услышат что-то хорошее, давало ему сил. Фразы в высоком регистре выводились без напряжения. Ему, конечно, хотелось увидеть в окне Свету, но еще больше хотелось, чтобы она как можно лучше услышала его музыку, и он развернул раструб инструмента в сторону ее окон.
Света была дома. Она не сразу распознала низкие звуки, доносившиеся снаружи. Подойдя к окну, прислушалась и пригляделась.
— Боже, этот отщепенец у меня под окном трубадура изобразить решил, — с чувством невероятной брезгливости подумала она.
Ее рука потянулась за телефоном, чтобы вызвать полицию, однако застыла на полпути. Взгляд Светы упал на засохший несколько дней назад тюльпан, который она собиралась выкинуть. Тюльпан цвел с невероятной силой и источал сладостный аромат, как будто он рос прямо и земли, как будто он был все еще живым. Света изумленно смотрела на него, совершенно, забыв об играющем на улице Диме. Потом она перевела взгляд на улицу и увидела, что там зацвела черемуха.
— Апрель же, рано еще, — подумала она. Но глаза ее не обманывали. Все ожило. Чуть позднее, она заметит, что простудный кашель, мучивший ее последние четыре дня, бесследно исчез.
Дима доиграл. Отзвуки низкого медного голоса еще несколько мгновений носились меж окружавших двор стен. Он видел, что многие окна распахнуты, и оттуда высунули свои головы люди, впервые слышавшие и видевшие нечто подобное.
Света не открыла окно.
Дима вздохнул:
— Ну ладно, да может ее и дома нет.
Он услышал сзади шаги и повернулся.
Он увидел, какой ослепительно белой была стена подстанции. Белой – потому, что никакого граффити на нем больше не было. Но девушка с темными волосами и острым подбородком с картины не исчезла.
Просто теперь она стояла прямо перед ним. В кожаной куртке. Из плоти и крови. Живая.
Дима ошарашенно смотрел на нее.
Она, чуть улыбаясь, немного растеряно, но с интересом, смотрела на него своими большими лучистыми глазами, а потом сказала:
— Привет! Кто ты?