Грязь. Не вода — землянистого цвета вязкая жижа с редкими вкраплениями комьев дёрна. Омерзительно блестит на солнце и источает тяжёлый наполовину торфяной, наполовину гнилостный запах. Преодолевая за последние часы уже ставшим привычным чувство тошноты, сквозь которое порой прорываются глухие позывы к рвоте, я снова и снова прощупываю дубовым шестом пусть через древнее болото. Древнее — ещё в школе учитель говорил, оно образовалось больше восьми тысяч лет назад во время потепления и отступления ледников. Иногда концом своей палки чувствую устойчивую твёрдую почву — тогда делаю уверенный шаг; но чаще либо вообще не достаю дна, либо натыкаюсь на предательские плавучие кочки, ступить на которые — верная смерть. Иду медленно, вдумчиво, целиком полагаясь на свой шест. Последний в процессии, мне должно быть всех легче.
Первым же идёт отец. Тоже вооружённый шестом, он исследует местность и выбирает тропу для всех остальных, так что им остаётся лишь стараться придерживаться пути. Я бы мог поступить таким же образом, но предпочитаю идти немного в стороне — привыкаю ориентироваться в этой безлюдной и тягостно унылой местности; иначе всё моё участие не имеет смысла. Конечно, профессор Хазаров потребовал именно двоих проводников, но отец скорее взял меня для обучения и практики. Кто знает, сколько раз в будущем мне придётся ходить по Вороновым топям одному?
Сам ленинградский профессор идёт вторым, следом — его ассистент доцент Зинин и, наконец, двое студентов-практикантов: парень чуть постарше меня, которого учёные называют Дмитрием, и девушка, имени которой я пока не слышал. Дмитрий горбится, устал сильнее прочих — не знаю, как там у него с успехами в обучении, но спортивной подготовки к таким длительным и тяжёлым походам явно не хватает. Что касается студентки, то она держится хорошо, хотя по росту ниже остальных, а несёт такой же большой и наверняка тяжёлый рюкзак с научным инвентарём.
Очень досаждает мошкара. Комары здесь быстрые и жирные с опухлыми водянистыми брюшками. Если бы не сетка на лице, я бы и сам уже опух от многочисленных укусов. И всё равно насекомые упрямо вьются вокруг, садятся на одежду и ползают по ней, ища проход к телу.
Крупных животных не видели всё время похода — здесь можно встретить разве что какую белку или при большой удачи — зайца — да и те будут тощими и дохлыми. А вот ворон много — постоянно орут дурными голосами из ветвей кривых берёз и похожих на мёртвые столбы сосенок, пробуждая самые неприятные, самые пугающие ассоциации родом то ли из детства, то ли вообще из первобытных времён человечества. К счастью, к их бездумного карканью я привык быстро и теперь уже не замечаю вовсе.
Прошлую ночь мы провели в сторожке лесника на спуске в болотистую низину. Седобородый отшельник дед Яким радушно принял группу и позволил остаться у себя. Учёные устроились на полатях, а вот мне с отцом старик выделил место за печью. Было жёстко, слишком узко, зато тепло и по-особенному уютно. Пришли в избу с закатом, выдвинулись дальше с первыми лучами восходящего солнца. Однако все, кажется, вполне выспались и не чувствуют на себе груза бессонной усталости.
Теперь постепенно идём совсем безлюдной тропой в самое сердце торфяных топей — возможно, человек не ступал здесь многие годы. На моей памяти заходили так глубоко в болотистую низину в последний раз, кажется, лет восемь или девять тому назад. Весна тогда была ранней и неожиданно дождливой, что сильно осложняло поиски пропавших в лесу детей из районного центра. Их так и не нашли — сгинули в болотах без следа, ещё одни жертвы Вороновых топей, очередные в списке, уходящим в глубину веков, когда тут только поселились первые жители.
Ещё час медленного продвижения — постепенно топь становится чище от грязи, теперь тут-там среди чёрной жижи проглядывают лужицы чистой воды. Вместе с тем деревьев становится всё больше, и растут они чаще, ближе друг другу; появляется полноценный подлесок. Природа становится более живой, более зелёной. Несравненный аромат гнили также остаётся позади, теперь воздух более свежий, лесной.
— Скоро придём, — нарушает молчание отец. — Ещё километра полтора, а идти здесь куда легче. Успеем за час-полтора до заката.
Профессор и доцент удовлетворённо кивают — не вижу их лиц, но чувствую исходящее от учёных воодушевление. Студенты, кажется, шёпотом молятся — неожиданность для меня, никогда не видел, чтобы городские обращались к Богу, как этим порой занимаются наши деревенские старухи. Удивлённый этим своим наблюдением, сам не замечаю, как начинаю повторять слова принесённой из детства бабушкиной молитвы. В последние годы своей жизни она всегда повторяла её, стоило кому пойти на болота и наказывала повторять моему отцу и мне. Я, конечно, повторял, отец — не знаю, но вообще он не особо верил в народные заговоры и прочую религиозную магию.
Действительно, вскоре мы оказываемся у ручьёв. Осторожно переходим почти вброд, взбираемся по пологому, поросшему нормальной сочной, а тусклой болотной, травой склону на холм-сопку. Плоская вершина одинокой возвышенности занимается метров двести в диаметре, деревьев здесь особенно много, как и цепких кустарников. Осматриваемся.
— Вижу! — вдруг восклицает доцент Зинин. Тотчас срывается с места и быстрыми размашистыми шагами отходит в сторону к торчащему из земли угловатому чёрному камню — даже, скорее, небольшой скале. Базальт.
Я вижу: отец недоволен действиями учёного, но не произносит ни слова по этому поводу. В конце концов, это уже не болото, где один неверный шаг в сторону — и тебя сжирает торфяная грязь. Здесь почва тверда и устойчива, можно ступать, где вздумается — насколько позволит богатая растительность. Решаю также подойти к камню, но отец только мне понятным знаком подзывает к себе:
— Будь рядом. Не ходи один — и сними тоже не ходи. Пусть делают, что хотят, нас это не касается.
Раздосадованный наказом, я помогаю отцу отыскать заросший вход в старинный грот по другую сторону сопки. Неглубокая пещерка метров в восемь с единственным узким входом идеально подходит для временного лагеря. Недаром люди останавливались тут ещё со времён незапамятных, мне неизвестных, о чём красноречиво говорили разнородные рисунки на стенах. Интересно, зачем сюда ходили, что искали в этой пропащей земле?
Одна наскальная роспись изображает охоту. Другая — секс. Много отпечатков ладоней. А почти у самого потолка — большой коричневый Шолав, болотный чёрт.
— Шолав… — сразу обращает внимание на примитивный силуэт девушка. Вместе с Дмитрием она входит в грот и стягивает комариную сетку, потому что насекомых здесь почти нет. Мне, конечно, интересно расспросить, что она ещё знает о местных преданиях, но, помня запрет отца, молчу. Молодые люди устраиваются подле только что разожжённого костра и держатся за руки. Не целуются, видимо, стыдятся; жаль, было бы интересно взглянуть, как это делают городские.
Профессор Хазаров и ассистент приходят позже, когда уже начинает вовсю темнеть. Возбуждённые, но как будто одновременно и раздосадованные, они словно бы забыли об усталости долгого путешествия по не самой приветливой местности. Не обращают внимания на притягательный своим теплом огонь, останавливаются напротив изображения чёрта.
— Вы же видите — и здесь, товарищ профессор! — вдруг сокрушённо восклицает доцент Зинин.
— Вижу, — подтверждает ленинградский учёный. Его голос кажется спокойным, но мне кажется — за ним кроется большое мысленное напряжение.
— И Вам этого недостаточно? Это ведь сенсация! — настаивает ассистент из Горького.
— Да, сенсация. Но этого недостаточно. Вы всерьёз думаете, что хватит каких-то первобытных рисулек?
— Послушайте, я очень уважаю Ваше желание во всём разобраться самому, но это попросту нерационально. Нас мало, мы не экипированы должным образом. Давайте поступим так: опубликуем снимки — Академия пришлёт команду на вертолётах для исследования урочища.
— Урочище не представляет особенной ценности. По крайней мере по сравнению с этим, — старший профессор кивает на коричневый силуэт на гранитном камне. Интересно — а скалы на поверхности сопки были из чёрного базальта.
— И всё-таки. В Вас говорит банальный эгоизм… — вздыхает Зинин.
— Вопрос закрыт, — отрезает Хазаров. С крючковатым носом и глубоко посаженными зелёными глазами он напоминает средневекового алхимика или сказочного колдуна. Мне он не нравится.
Оторвав взгляд от росписи, профессор подходит к отцу и вполголоса общается к нему. Однако я слышу: — Надо пройти ещё — до кургана.
«Курган» — я слышал это слово буквально пару раз вне уроков истории в районной школе. Не любят местные жители произносить его лишний раз. Говорят, это старая сопка, которую насыпали люди над могилой Шолава. Там он спит и оттуда однажды вернётся.
— Нехорошее там место, туда никто не ходит, — возражает отец.
— Я заплачу в три раза больше.
Отец удивлён и колеблется. — Это самое сердце болота. Тропы туда может и не быть.
— По крайней мере попробуйте, — настаивает профессор. — Заплачу даже в случае неудачи.
— В три раза больше?
— Если хотите — в четыре.
— Тогда выйдем завтрашним утром, — кивает отец. Доцент Зинин тоже слышит разговор и качает головой, но ленинградца мнение коллеги из Горького, кажется, не волнует.
— Что они ищут на кургане? — шепчу я, пока весь учёный состав экспедиции ещё спит. Мы с отцом готовим лесной паёк к завтраку.
— Тебя это волнует? — вопросом на вопрос отвечает он. — Твоя задача — узнать болото, а не курган.
— Они ищут Шолава?
— Они ищут сказку. — Некоторое время отец молчит, помешивая гречку с тушёной говядиной в котелке над огнём. — Старший ищет сказку, другой уже нашёл, что искал. Что надо детям — не знаю, но им тяжелее всего.
Тушёнка топится жиром, пропитывает гречневую кашу. Ароматный пар поднимается к самому потолку грота и почти незаметным сквозняком выносится через отверстие в граните наружу. Все четверо путников спят в брезентовых мешках. На своде над нами погано скалится коричневый болотный чёрт.
— А ты веришь в Шолава? — решаюсь продолжить расспрос я.
— Брехня стариков, — качает головой отец. Его тихий голос звучит сейчас как-то не слишком убедительно.
Верю ли в чудище Вороновых топей я сам? В моём детстве бабка говорила, если не верить, придёт он ночью в деревню, проберётся по печной трубе и утащит навеки в трясину. Потому я наивно верил — верил и боялся. Но постепенно взрослел и начал сомневаться, начал задумываться. Ведь нет таких зверей, которые были бы как Шолав, по крайней мере не в наших сибирских краях. Да и будь он настоящим, никак не пролез бы в печную трубу — такая-то туша в два человеческих роста. Значит, придумали его когда-то местные жители ещё до прихода русских, чтобы, наверное, пугать своих детей и заставлять их подчиняться взрослым. А, может, и сами верили — несчастный, убогий народец.
И вот сижу я сейчас в гранитном гроте внутри одинокого холма на болоте, смотрю на огонь и наслаждаюсь запахом пара от жирного тушёного мяса. И весь Шолав тут, нарисован на стене каким-то древним хакасом. Красная — кровавого цвета — краска со временем поистёрлась, выцвела и местами начала стираться, и сейчас чёрт бледный, скорее коричневый, чем алый. Мастерство художника простое, видел я картинки и куда по-страшнее в книгах библиотеки районного центра. Да обычный сборник детских сказок пугает больше!
Но всё-таки неуютно мне, давит где-то на сердце инстинкт бегства. Может, потому что сопка гранитная в основании, а скалы из неё растут базальтовые.
…Мои отрешённые размышления прерывает кашель, прочищает голос после сна профессор Хазаров. Очнулся первым и спешит выбраться из спального брезента. За ночь глаза его стали слезиться, в них особенно чётко обозначились кровавые прожилки. Вероятно, не спал или спал слишком мало. Но держится молодцом, не подаёт никакого вида о своём самочувствии.
— Вы не передумали? — обращается к нему отец, не отрываясь от котелка с кашей.
— А вы не верите в Шолава? Посмотрите на эти рисунки на стенах — сколько им, по-вашему, лет? Века, быть может, одно-два тысячелетия? Нет, это работа первобытных охотников на мамонтов, когда тут было подножие ледника, а не болото. Местные хакасы пришли позже и тоже узнали о тайне этой низины. Обычные верования не существую так долго.
Отец недоверчиво качает головой. Кажется, его заботит больше готовящийся завтрак для команды, нежели древние тайны родного края. Но я понимаю: он тоже напуган.
— Это как вера в Бога… — неуверенно замечает он.
— Тот, кого вы, местные, зовёте болотным чёртом — не бог. Но он древний, очень древний. Этот холм — ориентир на пути к святилищу, которое, я знаю, называют курганом. Он глашатай, вестник.
— Святилище — кто его создал? — впервые подаю голос я.
Профессор замирает, только сверкает глазами, отражающими всполохи костра. Понимаю: он очень хочет рассказать, но не решается.
— Саня, не надо. Это не наше дело, — строго, но словно бы с нотками мольбы в голосе замечает отец.
— Пусть спрашивает, я расскажу, — резко решается профессор. — Святилище (или курган) — строение искусственное. Его не люди возводили даже, первые жители этой земли в первобытные времена уже нашли зиккурат за многие тысячелетия обветшалым. Его строителей тогда уже не было на планете, они ушли туда, откуда когда-то явились. Или в какой другой мир — не знаю. Но люди нашли там Шолава — предвестника возможного возвращения создателей и стража их святилища. Они — боги или почти боги, но сам Шолав — только хранитель. И всё равно те примитивные охотники и собиратели поклонялись ему и даже приносили кровавые жертвы. Я ищу курган, а не чудовище.
Воцарившееся после произнесённых учёным слов молчание нарушает страдальческий вздох отца:
— Вы безумец.
— Это доказательство! Здесь всё — доказательство! — почти визжит ленинградский профессор. — Этот «холм» тоже построили. И водрузили на него корону из базальтовых шипов, которые служат единой системе с зиккуратом святилища.
Студенты вскакивают от крика своего руководителя и пытаются понять, что случилось. Конечно, они напуганы. Лишь Зинин продолжает спокойно спать. — Впрочем, его будят, и группа в подавленном молчании завтракает, а затем сразу начинает собираться выходить. Дмитрий с девушкой (я, кажется, слышал, что юноша обращался к ней по имени «Юля») опять шепчут то ли заговор, то ли православную (или какую там) молитву — как, впрочем, и я.
Вскоре мы выдвигаемся и идём прочь от гранитного холма с базальтовыми скалами по направлению ещё глубже в Вороновы топи.
— Напрямую дороги нет, — предупреждает главный проводник — мой отец. — Там заводи, озёра. Обойдём их севером.
— Как скажете, — равнодушно соглашается профессор Хазаров.
Действительно, теперь торфяная грязь перемежается с открытой водой. Воды много, иногда она собирается в лужи и небольшие озёра, но иногда встречаются и бурные текучие ручьи, которые приходится преодолевать вброд. Снова наседает писклявая мошкара, снова во всю надрываются в своих горловых насмешках вороны. Зелёное болото — идти по нему едва ли не сложнее, чем по пустынному, очень мешает высокая густая трава и прочая невысокая растительность; в ней путается конец шеста, из-за неё не видно почвы.
Однако вскоре ландшафт постепенно меняется. Оставив водяные потоки позади, мы вновь углубляемся в уже привычную тусклую, унылую низину с редкими полумёртвыми деревцами. Пустота и однообразие окружающего пейзажа действуют на нервы, сосут «под ложечкой». Против своей воли начинаю задумываться о пугающей уверенности, можно сказать — одержимости — ленинградского учёного, что нанял нас с отцов вначале провести до одинокого холма, а теперь требует указать дорогу к таинственному Шолаву.
Святилище, курган, зиккурат. Базальтовые зубцы скальной короны на плоской, слишком плоской вершине гранитного холма. Болотный чёрт из преданий стариков-старожилов и местных аборигенов. Я много раз видел рисунки хакасов; действительно — изображения в пещере куда примитивнее и выполнены в совсем иной стиле. Да и способ раскраски для местных не привычен, не характерен. Затем сам грот — нельзя ли сказать, что по форме он почти идеально правильный, чересчур ровный и симметричный, словно выдолбленный искусственно? Что вообще вся эта сопка такое — одинокая идеально круглая возвышенность посреди затопленной после ухода ледника равнины?
А сейчас мы идём ещё дальше, в самое сердце первобытной земли к чему-то ещё более странному и жуткому, чем само чудище из былин — Шолав. Только вот солнце после прохода зенита опять светит нам в лицо. И это простое наблюдение вселяет в меня, стыдно сказать, радость, если не откровенное ликование. Не знаю, заметили ли происходящее учёные, но студенты, конечно, всё поняли. Вижу, как воспряли духом, как уже не шепчут свои монотонные молитвы. — Постепенно, совершенно незаметно мы прошли полукругом и повернули к западу, удаляемся от кургана и возвращаемся к людям. Значит, такое решение молча принял отец.
— Ну как, успокоились? — спрашивает в какой-то момент доцент Зинин, оборачиваясь к практикантам. Не обращает внимания на направление, но зато почувствовал спиной исходящий от нас троих восторг.
Те кивают.
— И это правильно. Не стоит быть такими суеверными.
— Это не суеверия, — хриплым голосом вмешивается профессор. — Они видели святилище своими глазами, когда бродили детьми по болотам восемь лет тому назад.
— Это правда? — поражается простодушный и нравящийся мне сейчас горьковский учёный.
Опять согласный кивок. Отвечает Юля:
— Подняться на курган мы тогда так и не решились. Это было бы чересчур для двух потерявшихся в мёртвых землях ребят.
— Невероятно, — шепчет Зинин.
— …А не бояться сейчас они потому, что идём мы в противоположную сторону, — цедит слова профессор Хазаров. Разворачивается на каблуках непромокаемых сапог и своим шестом для прощупывания тропы наотмашь бьёт девушку в левый нижний висок. — Трусливая шваль!
Зинин кричит; я, кажется, тоже открываю рот в вопле неожиданности. А её тело какое-то мгновение неуверенно раскачивается, затем складывается в коленях и летит вбок и вниз.
— Вы должны были сказать раньше! — истошно орёт Хазаров. Из его воспалённых после бессонницы лаз текут слёзы то ли отчаяния, то ли экстаза.
Его за шиворот хватает отец. Свободной рукой, отпустившей палку, пытается оглушающим ударом в челюсть остановить безумца. Но тот что-то делает первым — я не вижу, что именно, меня сшибает прыгнувший к сестре Дмитрий.
— Стой! — кричу на одном инстинкте.
Однако слишком поздно, да и не уверен, что юноша слышал моё предупреждение. Прыгает к тонущей Юле, тяжело плюхается рядом с ней в грязевой омут, жижа почти мгновенно поглощает обоих. А ведь они действительно очень похожи, одно лицо, но раньше я не обращал внимания.
Мне везёт больше — упал, но на твёрдую почву. Тотчас рывком поднимаю тело — как раз, чтобы увидеть, как уже измазанным в крови моего отца охотничьим ножом профессор рассекает глотку своему ассистенту.
— Беги, — чёткий голос родителя вырывает меня из оцепенения. Он ранен в живот и, конечно, не выживет без немедленной помощи врача. А врачей на болоте нету, потому он уже мёртв и лишь желает спасти своего сына.
Я разворачиваюсь и бегу. Уже без палки, полагаясь только на привыкшее к болотистому пейзажу зрение. Конечно, с шестом я бы шёл наверняка, но это было бы слишком медленно, чтобы спастись от преследующего меня убийцы. Потому я бегу и не оглядываюсь, весь сосредоточенный на выборе нужной тропы. За моими плечами практика множества походов, я смогу выжить.
Бегу. Когда всё же останавливаюсь и с опаской смотрю себе за спину, не вижу никого — ни единой живой души, только крючковатые стволы берёз, мачты дохлых сосенок и кружащих как на параде, ни на секунду не замолкающих в своей вечной насмешке ворон. Ленинградец то ли отстал, то ли сгинул в топях.
Тогда я сажусь на какую-то устойчивую корягу и плачу. Мне жалко близнецов. Мне жалко наивного, но доброго доцента Зинина. Но больше всего я тоскую по отцу, который, должно быть, ещё жив, истекает кровью, если его не добил сбрендивший убийца. Человек, которого я впервые в жизни искренне ненавижу. Автор бредовых теорий, не достойных советской науки!
Потом встаю и бреду дальше. Шест я потерял при падении, сбитый с ног рванувшимся к сестре Дмитрием. Но иду сейчас уже не спеша, а потому — более уверенно, нежели при своём отчаянном бегстве. Умею ориентироваться на Вороновых топях и выбирать правильное место для шага. Справлюсь и без палки, выживу, доберусь до людей и расскажу обо всём случившемся в районном центре. Пусть ищут на болотах Хазарова, а как найдут — судят или, ещё лучше, запрут в сумасшедшем доме. Если же не будет его, значит, сами топи покарали злодея.
Однако проходят часы, наступает вечер, и солнце скрывается за горизонтом. Идти сразу становится сложнее при одном лишь неверном свете луны. Но я продолжаю пытаться. Пока не вижу сияние. Жёсткий электрический свет далеко впереди и чуть справа от моего пути. Возможно, человек с фонариком — а потому, конечно, убийца Хазаров. Замерев, наблюдаю. А свечение остаётся недвижным. Тогда я с отчаянно колотящимся сердцем направляюсь к нему, уже понимая, что, похоже, в потёмках сознания сделал ещё одну дугу и вышел к какому-то человеческому жилью.
Светятся камни, не окна. Белый, почти стекловидный, я узнаю в их минерале всё тот же базальт. Рога и колонны, торчащие прямо из болота. И идолы с гневными лицами дьяволов. А ещё впереди, за кругом призрачного огня, высится гладкая каменная пирамида со срезанным верхом, также увенчанная короной ледяного пламени. — Курган. Святилище. Зиккурат.
У меня подгибаются ноги, но я заставляю себя переставлять их. Миную огонь, восхожу по ступеням вверх громадного строения, тупо гляжу на узорчатые иероглифы, коими покрыто здесь абсолютно всё. И, наконец, вижу перед собой его — двадцатиметровую статую многорукого божества с пустыми холодными глазницами, охраняющую резной хрустальный алтарь в окружении своих менее могучих детей. Кровавый демон из глубин бездны, тот кого боятся и кого уважают, рогатый Шолав.