Пока я еду в собственном автомобиле, снаружи припадочно бушует декабрьская вьюга. Жирные снежные хлопья облепляют лобовое стекло, и дворники еле справляются с чисткой. Иногда становится трудно различать дорогу, но я уверен в своём пути: еду по маршруту, который знаю с детства. На улице, вне зоны освещения фар, непроглядная тьма, как и подобает позднему вечеру. Стемнело ещё в четыре часа, а сейчас примерно пол-одиннадцатого, и всю дорогу я волнуюсь, как бы мне не опоздать к верному сроку.
Я не знаю, будут ли они меня ждать, если я приеду, например, после полуночи. Сейчас они ждут.
Хочется пить. Бутылка с водой лежит в большом армейском рюкзаке на заднем сидении. Останавливать движение, а тем более открывать рюкзак до подходящего момента, нет желания. Сначала по встроенному радио, песня за песней, играет какая-то старая музыка времён Союза, из которой я узнаю́ лишь Цоя, а потом сменяется на эфир, где поздравляют с Новым годом — и тогда я выключаю всё и дальше еду в тишине. Я с юного возраста терпеть не могу всю эту ёлочно-гирляндную суету, сверкающее лицемерие, бесцельные пустые ритуалы. Моя приёмная семья, которая усыновила меня в четырнадцатилетнем возрасте, после трёхмесячного ада в психбольнице и двухлетнего ада в детдоме, очень любит всё подобное. Возможно, это вместе с остальными факторами подтверждает, что они мне неродные. Сегодня я поздравил их: прислал приёмной матери блестящую открытку в Фейсбуке, пожелал здоровья-счастья и забыл про этих людей до следующего года. Всё равно я уже с ними не живу.
Когда я добираюсь до назначенного места, вьюга утихает. Я паркуюсь у забора, не въезжая внутрь через ворота. Никому не нужен мой автомобиль, поэтому я не боюсь, что с ним что-то случится, да и большинство дачных домов зимой пустует. Выхожу и достаю рюкзак. Расстёгиваю и беру бутылку, выпускаю пар изо рта и выпиваю всё до дна: вода холодная, что очень вяжется с морозом. После я кидаю опустошённую бутылку на сидение, надеваю рюкзак на спину, запираю дверь машины и иду во двор.
Здесь лежат сугробы, чуть ли не до окон, с редкими собачьими и птичьими следами. Дом сочится теплотой даже снаружи, в окнах рыжий свет, из трубы густо валит дым. Здесь все живые. Здесь всё живо. Это хорошо. Я этого хотел и ждал.
Я подхожу ко входу, поднимаюсь на крыльцо и дёргаю дверную ручку. Заперто. Закрадываются сомнения: хотят ли меня видеть? Пару раз стучу и слышу голос матери, слегка испуганный:
— Простите, кто это?
Я отвечаю:
— Мам, это я, Миша. Открывай.
— Господи! Мишенька, родной! — Она на несколько секунд отходит за ключами, вскоре возвращается и отпирает дверь. — Ну надо же, ты всё-таки приехал. Заходи.
Я захожу. Меня встречает матовый уют любимой дачи.
В зимнее время я бывал здесь всего два или три раза, один раз под Новый год. Закончилось всё летом, двенадцать с половиной лет назад. С тех пор мне приезжать сюда не доводилось, да и не было нужды. Сегодняшняя дата — исключение. Здесь всё такое же, каким было в двухтысячном и раньше. Если б я сюда приехал, например, вчера — скорей всего, увидел бы лишь пыль, старьё и запустение. Сегодня всё не так.
У входа кучей, наступая друг на друга, стоят зимние ботинки, сапоги и тапки. Здесь же возвышается напольная вешалка, где повешены куртки, пальто и бабушкина каракулевая шуба; маленькая розовая курточка, принадлежащая моей двоюродной сестре, упала на пол, и из рукава торчит вручную связанная шерстяная шапка. На стенах обои светло-коричневого цвета с характерным для обоев прошлого узором, и прямо у входной двери на стене красуется не смытое дурацкое лицо — его я нарисовал года в четыре шариковой ручкой. Чуть дальше от входа на стене фотографии родственников, а в особенности самого меня, цветные и монохромные: кроме малолетнего Мишки, который пока ещё в здравом уме, на фото здесь ещё его отец и мать, а также молодая бабушка с двумя подростками — отцом и дядей. Рядом с фотографиями прямо на обоях нарисованы засечки роста, тоже Мишкиного. Рост остановился на двенадцатилетнем возрасте, будто Мишка с тех пор более не рос.
— Надо же, какой ты здоровенный, — произносит мать, обнимая меня. Я обнимаю её в ответ. Мне крайне непривычно смотреть на неё сверху вниз. — Ты вырос так... Как будто много лет прошло... А ведь недавно был совсем малыш. Я, честно говоря, тебя только таким и помню.
— Понимаю, — отвечаю я.
Вообще-то для меня немного странно, что она так слабо удивилась.
— Ладно, проходи. Там баба Вера наготовила всего, объешься. Мы уже и печку затопили.
— Хорошо, сейчас приду.
Я следую за матерью вглубь дома, не снимая рюкзака и куртки. На веранде здоровенный стол, накрытый молочно-бежевой шёлковой скатертью. На скатерти уже разложены бордовые салфетки, чашки, блюда и столовые приборы, в середине стоит фарфоровый чайник с птицами, и на самом видном месте винное пятно — не знаю, старое оно или же кто-то по неосторожности разлил совсем недавно. Лампочка сверху светит в меру ярко; на дощатом потолке колышется тень от абажура. Возле лестницы, ведущей на второй этаж, крупная печь, в которой уже во всю горят дрова и уголь. Рядом с печью ёлка, достающая до полка, стоит, чуть наклонившись вправо. Она искусственная — помню, как когда-то здесь на празднике была и натуральная, которую срубил отец в лесу. На нынешнюю ель намотана гирлянда, что мигает яркими цветными огоньками, и повешены стеклянные игрушки. Между вбитыми в стену гвоздями натянута верёвка, на которую нанизаны картонные буквы: «С НОВЫМ ГОДОМ!!!».
За столом сидит мой дядя. Перед ним мелкий стакан и две бутылки: с самогоном и грузинским вином. Мой родственник уставился в окно, куда-то вдаль сквозь грязноватое стекло.
— Дядь Илья, привет, — говорю я.
Он отрывается от сугробов и обращает взгляд ко мне. Он смотрит, будто дикий волк, хоть и по-доброму.
— Чего, в натуре Мишка к нам приехал? — произносит он. — Ну ничего себе. Здорова. — Он протягивает руку, и я жму её. — Чего-то слишком уж большой ты вырос. Больше бати твоего. Уже не Мишка — Михаил Вадимович. Вадим, наверно, удивился бы ещё сильней, если б увидел.
— Правда. Может, он когда-то и увидит.
— В смысле? То есть он живой?..
— Живой. Только сейчас он далеко отсюда. — Кажется, что это лучше было бы не говорить, и я сворачиваю тему. — Ладно, не о нём щас речь. Я рад вас видеть, кстати. Всех. А тётя Маша здесь?
— Да, здесь. Сейчас она там наверху с твоим братом мелким возится. Меняет ему грязные пелёнки. Скоро спустится сюда, когда мы праздновать начнём. Алиска, кстати, тоже там. Только она, видать, не очень рада празднику. Сидит в углу уткнувшись, даже разговаривать не хочет. Странно, Новый год же… Ну да ладно.
Двоюродную младшую сестру Алису я запомнил странной. Она мало с кем-либо общалась, мало радовалась и смеялась, что не подобает пятилетним детям. Говорила либо бред, либо же что-то уж совсем унылое. Я вообще подумывал, что у неё проблемы с психикой, возможно даже близкие к моим.
Приходит бабушка. Она ставит на стол огромную тарелку жареного мяса, колбасы и ветчины, а потом смотрит на меня и восклицает:
— Батюшки, да это ж Мишка! Совсем вырос. Бабу Веру помнишь хоть? Скучал?
— Да, помню, о чём речь вообще. Привет, бабуль. Скучал, конечно.
— Твоя мама говорила, что приедешь. Мы не верили и думали — как тебе в голову взбредёт? А ты вон… Рады тебя видеть, Миша. Очень.
— Я вас тоже рад.
— И как ты догадался к нам приехать?..
Вчера я случайно увидел сообщение на своём старом «мыле». Сообщение как будто знало, что я не оставлю его без внимания, даже несмотря на то, что на ту почту я заходил редко. Там было: «С Новым годом! Приезжай на дачу к нам, мы ждём. Твоя семья». Я даже не смотрел на адрес отправителя — просто сразу же всё понял, а на следующий день собрался и поехал.
— Вы письмо отправили мне на компьютер.
— Ясно… Я ещё салаты приготовила. Ты будешь оливье? Любил его когда-то…
— Нет, не буду. Я не голоден. Я чисто с вами посидеть.
Я не знаю, какова на вкус подобная еда и что со мной случится, если я её попробую. И рисковать не хочется.
— Ну съешь мяска хотя бы! Жареное, свежее…
— Бабушка, я не хочу.
— Да он сказал же, что не хочет, — вмешивается дядя. — Мам, ну чё ты заставляешь...
— Ладно, раз не хочет, пусть не ест. Но буду думать, что я зря готовила. — Бабушка добродушно усмехается. — Ну ладно, я шучу. Ходи голодным, если хочешь. Главное же, что ты с нами здесь сидишь.
Она отходит и по очереди приносит с кухни сначала крупные блюда с салатами — это как обычно оливье, винегрет и сельдь под шубой — а затем пышный пирог с яблоком, только-только из духовки. Мать, подбросив дрова в печку, достаёт из пыльного серванта рюмки, ставит их на стол и разливает алое вино, а потом чай в узорчатые чашки. Со второго этажа спускается тётя Маша, держа на руках двухлетнего двоюродного брата. Тётя, как и остальные, слегка удивлённо со мной здоровается и призывает поздороваться младенца:
— Это ж Миша! Витя, познакомься, это Миша. Он твой брат. Он взрослый, но он добрый. Миш, смотри, как на тебя ребёнок смотрит! Будто нравишься ему.
Я ловлю взгляд круглых детских глаз, и мне становится слегка не по себе. Однако я тут же отгоняю страх. Пока мне можно отдыхать. Я всё-таки приехал в основном за этим.
Все рассаживаются за столом. Бабушка раскладывает всем, кроме меня, еду.
— А Миша с нами выпивать-то будет? — спрашивает дядя. — Вроде он уже большой мужик, ему наверно уже можно.
— Можно, — отвечаю я. — Я что-то не хочу.
— А почему не хочешь? Трезвенник, как батя твой?
— Ну да.
— И хорошо, — говорит мать. — Уж лучше трезвым Новый год встречать. Не свалится под ёлку пьяным. Молодец.
Бабушка накладывает всем, кроме меня, салаты и пирог. Дядя Илья сразу же берёт огромный кусок жареной говядины и уплетает, запивая самогоном. Все на какое-то время замолкают, даже мелкий Витя не издаёт звуков и спокойно сидит на коленях у своей мамаши — хотя мог бы неожиданно заплакать или что-нибудь пролепетать на детском языке. Я вспоминаю, что в такие моменты, как правило, включают телевизор. Телевизора на даче нет, и я считаю, он не нужен. Поздравление от Путина я много раз смотрел до этого. Сейчас рядом со мной такие люди, что роднее президента.
— Господи, да посмотрите на часы! — вдруг восклицает бабушка. Я рефлекторно ищу на стене часы и нахожу. Они живые, как и остальное. Секундная стрелка мечется по кругу, минутная свесилась вниз, а часовая застыла близко к полуночи. — До Нового года полчаса всего осталось. Ну давайте поздравлять друг друга наконец.
Все, за исключением меня, берут заполненные вином бокалы. Поднимают и по очереди произносят тосты. Звучат похвалы в честь всех членов семьи, даже в честь Вити, что родился якобы совсем недавно, а потом в адрес родной страны и в адрес избранных её граждан. А потом все встают и дружно кричат: «С Новым годом!» около трёх раз. Я тоже встаю и кричу, растворяясь в скромном, но искреннем торжестве. Я будто снова в детстве несмотря на то, что мне двадцать четыре года.
— А какой по счёту год-то? — Мать задумчиво накручивает волосы на палец. — Вроде как две тыщи первый… Или ошибаюсь?
— Нет. Две тысячи двенадцатый. — Мне почему-то хочется озвучить правду, как бы ни была она абсурдна для моей семьи.
— Он сейчас серьёзно?! — поражённо отвечает дядя. — Миш, ты шутишь или бредишь? Скажи честно.
— Нет, не брежу.
— А вообще логично… — произносит мать. — Смотрите, Мишка взрослый. Значит вырос, правда много лет прошло. По крайней мере, для него. Возможно, и для нас… Хотя я стольких лет не помню. Как в тумане пролетели.
— Мне кажется, что он в другом каком-то мире был, — предполагает бабушка. — Звучит, конечно, странно, по-мистически, но всё же…
— Да, можно и так сказать, — немного неохотно отвечаю я.
— Вообще-то он двенадцать лет назад вас всех с ружья убил.
Все поворачивают голову в ту сторону, откуда прозвучал угрюмый детский голос. У лестницы стоит Алиса. Её лицо заплакано, а волосы растрёпаны; в руке пластмассовая кукла, у которой из конечностей одна рука.
— Вы мёртвые, — продолжает девочка. — А Миша к вам приехал непонятно для чего. Наверное, он сам не знает. Просто развлекаться с вами захотел под новый год. А сам он застрелил вас всех давным-давно. И меня тоже. Я теперь такая же, как вы.
Семья молчит, и я молчу. Проходит несколько минут. Сестра не двигается с места. Я не могу подыскать слова, которыми я должен объясниться.
— Что ты говоришь, Алиса? Это же неправда.
— Это правда, — отвечаю я.
Все смотрят на меня со страхом и непониманием.
— Короче… Она правду говорит, вы на неё не думайте. Я реально летом нулевого года всех вас застрелил. С ружья отцовского. — Я еле выжимаю из себя слова, но всё же не хочу, чтоб оставались недопонимания и лицемерие. — Отец меня стрелять учил тем летом, на охоту брал и всё такое. Я, конечно, быстро научился, даже несмотря на то, что мелким был. Двенадцать лет мне было, да... Мне нравилось в уток и зайцев целиться. Только у меня было что-то не так с головой. Вы же помните, всегда был странным, всё такое… А тогда конкретно башню переклинило. Мне там ещё поставили диагноз — шизоаффективное расстройство, когда в дурке был. Короче, на меня в один момент психоз напал довольно лютый. Мысли все смешались, появилась странная навязчивость, что надо убивать всех, кто мне дорог, просто жажда крови, либо же ещё какая-то херня... Ну я пытался с этим всем дерьмом бороться… Ну… Не получилось. И, короче, в один день мы все тут в доме с вами были, а отец уехал по делам. И я вас застрелил по очереди. Даже удивительно, что у меня всё это получилось, всё-таки пацан-подросток, а каким-то образом получилось всех завалить… Даже ребёнка вашего не пощадил. Мне жаль, серьёзно. Но скрывать это не стану, потому что некуда бежать… Поэтому рассказываю. Вот. Отец сейчас в тюрьме. Когда он про случившееся всё узнал — сдался полиции, наврал, что это он всё сделал, а не я. И следствие корявым вышло. Ощущение, что им плевать было на дело, и поэтому поверили, да, собственно, и врал он хорошо. Простите.
— Господи… — Мать первой отзывается спустя пару минут молчания. — И ты такое сделал… А мы думали, что ничего и не было…
— Я от тебя такого уж не ожидал, если не врёшь, — говорит дядя.
Я не вру.
— Мам, вы реально мёртвые. Мне говорили, что такие как вы обычно не запоминают прямо все детали жизни. Вот вы и не запомнили то, как умерли. А умерли вот так, как я вам рассказал. Я врать не буду.
Возможно, что мои слова не полностью правдивы. Может, мои родственники помнят всё в подробностях — но не показывают этого, играют со мной в обоюдную игру, где обе стороны и победили, и одновременно проиграли. Я не знаю.
Я встаю со стула и достаю рюкзак, который ранее покоился у ножки на полу. Расстёгиваю и слегка дрожащими руками вынимаю из него травмат, который одолжил у друга. Пуль должно хватить на всех. Я целюсь первой в мать. Она поднимает руки с лицом, полным ужаса.
— Миша, что ты делаешь… Не надо…
Я стреляю. Попадаю прямо в лоб, и она падает.
— Что ты творишь, мудила?! — кричит дядя.
Он резко вскакивает из-за стола, замахиваясь на меня рукой — хочет выбить из моих рук оружие. Я всаживаю ему пулю первым — попадаю вместо головы в живот. Дядя сгибается пополам. Стреляю ещё раз — на этот раз в макушку. Он громко выпускает ругань вместе с воздухом и тоже во второй раз умирает. Сразу после этого повторно убиваю бабушку и тётю Машу. На руках последней громко и отчаянно кричит ребёнок, и в него стрелять мне хуже всех — однако я обязан это сделать.
Алиса всё ещё стоит у лестницы, никак не реагируя на бойню. Я направляю пистолет на неё и говорю:
— Прости. Я должен был. И тебя тоже я убью.
— Нестрашно, — говорит она. — Тебе же хуже, а не мне.
Она права.
Я снова не промахиваюсь. Детское тело падает, даже не сократившись пару раз в конвульсиях.
Становится по-настоящему тихо — если не считать потрескивания пламени в печи и тиканья часов, на которых время совсем недавно перевалило за полночь. Я сажусь на стул, стараясь не смотреть на мёртвые тела родных, и плачу, как сопливое дитя, навзрыд. В тот раз двенадцать с лишним лет назад я вроде как не плакал.
Я давно знал природу тех, кто возвращается. Сначала узнавал подобные истории от моего отца, потом выцеплял информацию из разговоров с ровесниками в детдоме: я сначала думал, будто это чистой воды байки и мистификация, однако уверенность в правдивости росла, а в эти дни я наконец-то стал свидетелем такого случая. А возвращаются они на самом деле нередко, и притом не призраками, а нормальными, вполне действительными сущностями, которых невозможно отличить от тех, кто жив: вскрой им брюшину — а там сердце и кишечник, те же самые, какие были у этих людей при жизни. Это не какие-то там злобные подменыши, каких чаще всего описывают в жутком фольклоре, а реально те же люди, что и были, с тем же их сознанием, с некоторыми воспоминаниями и с сильной тоской по близким; мне, по крайней мере, хочется в такое верить. Только каждый, знающий про этот феномен (и притом неважно, понаслышке или нет) вам однозначно скажет: всех их нужно убивать, неважно как. Их реальность не должна полностью влиться в нашу, да и что будут творить вернувшиеся к той поре, когда пробудут слишком долго в нашем мире — даже представлять не хочется. И я, конечно, следую этому правилу. Это довольно трудно. Только я обязан.
Я кладу травмат в рюкзак, тушу огонь в печи, на всякий случай отключаю газ и свет и выхожу на улицу, ныряя в темноту. Здесь снова валит снег, и где-то воет дикая собака. Я уеду в одиночестве к себе домой, в отчаянии накидаюсь водки и усну под громкий треск салютов под окном.