Деревня наша из разряда, как бы то ни было печально, вымирающих. Есть ещё какой-никакой народ в ней, но приезжая туда каждый год видишь уже меньше знакомых лиц — дедушка такой-то помер, бабушки такой-то больше нет. Скот уже никто не держит, на сенокос всей деревней не ездит. Но каждый, кто ещё ходит по земле местной, знает и помнит. Помнит, что растёт где-то в осиннике, за болотом и вереницей воронок от снарядов Второй Мировой, вечнозелёная... берёза.
Да, вот так вот в лоб меня ошарашил отец, когда однажды вечером решил поведать историю из своей юности. О которой мне никто из сельчан — в том числе мои дедушки и бабушки — не рассказывали. Я, честно сказать, опешил — не то чтобы я не верил во всякую чертовщину или нечто сакральное для нас, людей, что-то чуждое и внеземное. Это весьма интересная для меня область, и я рад всегда узнать что-то новое из той степи. Просто мой отец, ни разу не потчевавший меня рассказами ни про призраков, ни про инопланетян, просто так сходу решает поведать про вечнозелёную берёзу, листья которой как ядрёный изумруд — зелёные даже в лютые морозы. Но обо всём по порядку.
Несмотря на то, что в середине 70-х в деревне кипела жизнь, вечнозелёную берёзу никто долго не мог обнаружить — уж больно далеко она росла, как я уже упомянул — в осиннике, почти на самом его краю. Я там летом был, и бурьян там растёт я тебе дам — в таком и крокодил заведётся. Сенокос же летом проводился в радиусе самой деревни, немного на её окраине, чтобы сено потом можно было спокойно увезти на машинах — в осиннике весной и летом разливались болота, в которых ГАЗоны и ЗиЛы застревали по самую ось — поэтому никто туда за сеном и не рыпался.
Но зимой, есессна, трава не растёт — и вот соседка моих бабушки и дедушки — тётя Алина — отправилась не по дороге, а напрямик, сквозь сугробы и мерзлые, тревожно обманчивые ледяные площадки замёрзших болотных вод в соседнюю деревню, всхлипывая и размазывая по лицу противные холодные слёзы. Её сын Жора ещё как два дня назад уехал на тракторе в искомую деревеньку расчищать дороги от снега — да и с концами. Было это раз не в первый, как и не во второй и не в третий — в целом работящий и отзывчивый Жора иногда давал слабину и в хорошей компании мог нахреначиться по самое дышло, в алкогольном дурмане не вполне понимая, что материнское сердце — даже зная предполагаемую причину — уже успело нарисовать все мыслимые и немыслимые катастрофы. Это было нечасто, но отец рассказывал, что иногда Алина осторожно заходила под вечер к ним в дом — испуганная и заплаканная — и тогда маленький папа понимал, что дедушка возьмёт ключи от своего ГАЗона и поедет с ней отыскивать работящего, но непутёвого Жору. Почему она в тот раз снова не зашла — папа объяснить не смог (вообще, на момент тех событий он был призван в армию, поэтому все эти события поведали ему исключительно деревенские, по приезду), но причина наверное была проще, чем кажется — ей уже было стыдно снова напрягать людей, куда-то собираться ночью и ехать — да ещё и в мороз. В общем, как бы там на деле ни было — ушла она пешком.
А на следующий день — ближе к вечеру — приехала на тракторе с уже проспавшимся Жорой, озадаченными глазами по восемь копеек, и... живой, с сочными, яркими листьями берёзовой веткой.
«Да, вот растёт на окраине болот — я как увидела, думала душу на морозе уже отдавать начала, всякий бред стал представляться. Думаю дойду — не дойду, а ветку возьму. Возьму! Я насилу веточку эту маленькую обломала — вон руку себе почти аж насквозь» — с этими словам бабушка Алина показывала повязку на правой ладони, уже начавшую багроветь от крови. Вся деревня дивилась — чудо какое, берёза зимой цветёт. Так как начинало смеркаться, массовый поход к чудо-берёзе по следам тёти Алины решено было отложить на потом. И поход этот состоялся.
Но по каким обстоятельствам...
Той же ночью, как тётя Алина привезла ветвь Вечнозелёного дерева, случился кошмар. Моего деда с бабкой глубоко посреди ночи разбудил нечеловеческий крик. Моему папе дед описывал его как нечто совершенно звериное и захлёбывающееся, но как оказалось — кричал всё-таки человек. Тётя Алина это была — в одной ночнушке, с растрёпанными волосами и с буквально багровыми от слёз глазами она стояла голыми коленями в снегу и кричала с надрывом в чёрное, с редкими звёздами небо. Как говорил дед, непонятно чего было больше в этой нечеловеческой картине — страха или полной иррациональности, непонятности происходящего. На крик выбежали и другие соседи и, после недолгого ступора (не каждый день такую картину увидишь), все вместе затащили тёту Алину в дом моих бабушки и дедушки — как только прозвучало предложение отнести её домой к себе, вопль тёти Алины, и без того нечеловеческий, превращался во что-то совершенно кошмарное. Стало ясно — произошла беда. Но какая?
Чего-то добиться от совершенно невменяемой женщины не удалось, и тогда один из соседей пошёл к ней в дом на разведку. Как он потом рассказывал моему деду (да, знаю, отличное повествование — я пишу рассказ моего отца, рассказанный ему моим дедом, с вкраплениями рассказа соседа — но за что купил, за то и продаю), в доме стояла полная темнота. Света не было, и всё что было видно — синий, залитый хмурым лунным светом прямоугольник окна в зале (краткая планировка дома, чтобы вы поняли — из сеней по длине всего дома вёл коридор, от которого влево и вправо ветвились кухни и спальни, а упирался коридор в зал — вот это окно сосед и видел). Стояла полная тишина, и сосед (я запамятовал его имя, так что сорян) стоял в полной нерешительности. Он окликнул Жору, и в ответ он услышал короткий, странный стон — будто бы из подвала или из запертой комнаты. Подумав, что это Жора, сосед собрался спросить, всё ли нормально, когда вдруг рядом с окном — плавно, будто бы из воздуха — появилось какое-то бледно-белое пятно. Сосед, сначала принявший это за свет от фонаря, окликнул Жору ещё раз — и тут с ужасом начал понимать, что это никакой не фонарь. Пятно плавно, но уверенно поплыло к нему по воздуху, загородив окно — и в полной темноте стало понятно, что это — трясущееся, бледное лицо, все части которого — глаза, напоминающие безжизненные бледные пузыри, длинный острый нос и бешено, но при этом абсолютно беззвучно клацающая пасть — хаотично дёргались и перемещались в самых кошмарных сочетаниях — рот резко, словно как телевизионные помехи, поднимался вверх на лоб, в то время как глаза по бокам его спускались вниз, к подбородку — и т. д.
Сосед пулей примчался домой к остальным, трясущимся голосом выложил, что там случилось и сказал, что он больше туда не пойдёт, а кто пойдёт — пусть берут с собой источник света и какой-нибудь дрын, ибо там творится какая-то лютая херня. Тётя Алина к тому моменту перестала кричать, но всё ещё с бешеными глазами подвывала, словно умирающая собака, никто ничего от неё на тот момент ещё не добился, и посему моему деду и ещё трём мужикам пришлось, руководствуясь историей соседа, взять фонари, ножи и вилы и пойти в дом, словно охотясь на какого-то хреново монстра Франкенштейна. Дома и правда было темно, но свет работал — высветив в коридоре выключатель мужики включили его и принялись осматривать всё вокруг. Практически сразу же в дальней спальне они нашли труп Жоры — на его вытянувшемся, окоченевшем лице застыла дикая гримаса ужаса — стеклянные, выпученные глаза и перекошенный рот. Руки умершего с такой силой вцепились в матрац, что пальцы просто-напросто прорвали его вместе с простынёй, а на груди Жоры лежала берёзовая ветвь. Листья на ней пожухли и почернели.
После всех последующих мытарств — вызова докторов и милиции — было установлено, что погиб Георгий от разрыва сердца. К рассказу соседа про белое лицо милиция, естественно, отнеслась весьма скептически — но только показания отошедшей от ужаса тёти Алины эту самую белую харю тоже включали, так что нет-нет да и пришлось милиционерам это взять на заметку.
По словам тёти Алины, ночью она проснулась от какого-то приглушённого, зацикленного стона — словно из какого-то подвала подавал голос человек, которому было очень больно (а все внутренние двери в доме, как оказалось, были открыты — поэтому если бы кто-то стонал в соседней комнате, то звук был бы не такой глухой). Несколько секунд спустя стон прекратился, а затем тётя Алина из спальни Жоры услышала уже чётко различимый голос своего сына, который в ужасе прохрипел «Мааааа...». Встревоженная мать окликнула Жору, но он не отзывался. Женщина собралась подняться, чтобы пойти к Жоре — вдруг что-то случилось.
Бледное лицо появилось над ней внезапно, зависнув в паре сантиметров, совершенно дико вращая глазами и растягивая свою пасть в невозможных направлениях, не издавая при этом ни звука. Чуть было не лишившаяся ума женщина свалилась с кровати и, не помня себя от дикого ужаса, выскочила на улицу. Что было дальше, я уже описывал.
Милиция в итоге пришла к выводам, что про нечеловеческое, бледное лицо — это деревенские, конечно, загнули. Но сам факт постороннего присутствия мог быть — какой-нибудь вор или бич с бледной харей залез в дом поживиться, его заметил проснувшийся Жора — да спросонья перепугался и откинулся. Это крайне шаткое и натянутое объяснение, само собой, не устроило никого — в том числе и милицию, которая не нашла ни единого следа пресловутого вторженца — но вот вполне молодой парень помирает от страха, а его мать чудом не отправляется в дурку, насилу придя в себя. Кто-то их двоих напугал — но вот кто? Всех деревенских, конечно, насчёт этого потрепали, дело закрывать не стали, но и в том направлении, каком хотела тётя Алина, не повели. А хотела она, чтобы повели его в сторону осинника — туда, где среди сугробов по пояс и заиндевевших болот стояло Вечнозелёное дерево.
Алина как услыхала, что на груди у Жоры ветка та злополучная лежала, сразу и твёрдо сказала — в зале она стояла, в вазе. Не брал Жора её с собой в постель — что он, мальчик что ли пятилетний, как игрушку её в постель тащить. Да и вообще — если в тридцатиградусный мороз берёзе хоть бы хны, то это неспроста. Совсем неспроста. Сколько уж её деревенские спрашивали, а не померещилось ли ей, а не додумала ли она чего той ночью — твёрдо говорила она, что видела то, что видела. И пошли тогда всей деревней к той берёзе.
Ещё издали, как только люди увидели ярко-зелёные ветви между голыми столбами серых осин — ахнули. А подошли ближе — и вовсе дара речи лишились. Стоит, высокая, с чёрными-чёрными отметинами по ослепительно-белому стволу... и с пышными, яркими листьями, которые шаловливым дождиком висели на ветвях. Кто-то с собой «Смену» взял — сфотографировал сначала саму берёзку, а затем и всех собравшихся на её фоне. Экая невидаль — можно в газету отправить, учёным — да кому угодно. Чудо света, природная аномалия... Но не за этим все сюда направлялись.
Ножовкой спилили веточку с берёзы той. Дед как рассказывал — минут десять пилили. Ветка, толщиной с мизинец, словно убегала из-под зубьев ножовки, пружинила и сопротивлялась — тот, кто пилил, чуть без пальцев не остался. А тётя Алина смотрела на это, переводила взгляд на повязку на руке — и в её налитых слезами глазах словно навеки отпечатался тот момент, когда зимней ночью она чудом оторвала с берёзы «диво дивное», отобравшее у неё радость, отобравшее смысл к существованию, отобравшее всю её жизнь.
На закате десятки людей собрались в доме у моих дедушки с бабушкой. Все были очень напряжены — ведь в вазе на столе стояла изумрудная ветка, вся мокрая от стаявшего снега — но зелёная ж ведь, зараза. Никто не знал, чего ждать и когда. А поняли лишь когда темнота наступила. В общем гуле и разговорах никто поначалу не услышал тихого, словно приглушённого стона, доносящегося непонятно откуда. но тётя Алина услышала его чётко. У неё из глаз потекли слёзы, она начала всех одёргивать и шикать — и тогда все услышали. Однообразные, повторяющиеся с одинаковой частотой стоны, источник которых никак не удавалось определить. Они доносились не из комнат, не с кухни, не с чердака. С чердака начал доноситься иной звук — кто-то словно украдкой стал ходить там, продавливая под собою доски. Стоны при этом продолжались, всё с той же частотой и всё такие же глухие. Пару раз был слышен грохот, словно где-то падала чугунная сковородка — но люди находились почти в каждом помещении дома, и всё везде стояло на своих местах. Мужики испуганно смотрели по сторонам, женщины полушёпотом причитали или плакали. С зелёной ветвью в дом приходило что-то странное и жуткое, и это было понятно всем, кто находился здесь.
В конце концов, кто-то не вытерпел и, взяв ветку, вышел на крыльцо и кинул её на улицу, к сараю. Звуки прекратились, однако люди, прильнувшие к окнам, с ужасом заметили, что из-за черноты сарая выплыло какое-то бледное пятно. Со слов деда каких-то чётких черт на нём издалека сложно было заметить — но были какие-то пятна там, линии — что-то отдалённо похожее на глаза, нос и постоянно открывающуюся пасть. Кто-то залопотал молитву, тётя Алина села и продолжала беззвучно плакать, крепко зажмурив глаза. При этом, как рассказывал дед, невозможно было понять, есть ли у этого чудища туловище, руки там, ноги — сарай отбрасывал чёрную тень, и вот в этой тени и парило бледное пятно, рядом с тем местом, где упала ветвь. При этом к десяткам лиц, прильнувшим к окнам дома, пятно не проявляло никакого интереса — просто летало (ходило?) взад-вперёд. Ходило часов до 4 утра, после чего просто растворилось. И до 4 утра никто не отольнул от стекла. Лишь на рассвете люди, осторожно переглядываясь, подошли к выброшенной ветке — листья на ней были сморщенные и жухлые.
Что было дальше... Ничего. Никто не пошёл в осинник пытаться рубить ту берёзу. Фотографии с ней никто никуда отсылать не стал, и они осели где-то в комодах сельчан. Дед — земля ему пухом — уже не расскажет у кого они, а отец и подавно не знает. Все будто бы не сговариваясь решили поделить и оставить между собой эту тайну, это горе, этот страх, практически не заговаривая о нём и напоминая о нём друг другу лишь тяжёлым, понимающим взглядом. Вернувшийся с армии и узнавший об этих делах папа в одну из следующих зим, тайком ото всех, ходил днём к берёзе — видел её своими глазами, долго в себя прийти не мог от удивления. Близко к ней он, правда, не подходил и чего-то особенного не заметил. Так что объяснения произошедшему никто не нашёл, что это было за существо с белым лицом — никто не понял, да судя по всему особо и не стремился. Большая часть людей, принимавших во всём этом участие, умерла — как я уже говорил — а оставшиеся уже и за калитку-то еле ходят, не говоря уж об осиннике. Да если бы и могли — кажется мне, с тех времён туда никто не совался ни летом, ни зимой. Сам я туда вряд ли попаду — в деревне я бываю очень редко и в основном только весной-летом, когда все берёзы и без этого цветут. Но всегда интересно — и, разумеется, немножко жутко знать, что где-то у замерзших болот, среди волнистых сугробов, возможно до сих пор зеленеет и живёт та берёза, и хранит в ней жизнь неведомая сила даже в самые лютые морозы.
ㅤ
Автор: Tobe Hooper