Дед с отвращением смотрел на плесневелые, чуть подгнившие помидоры в корзине, которую забыли в доме под лавкой.
— Убери! – рявкнул он бабушке.
Та поспешно схватила корзинку и начала суетливо перебирать овощи.
— Все выкидывай, — злобно, с какой-то истеричной дрожью сказал дед. Развернувшись, он вышел во двор.
Бабушка видела подобные номера деда регулярно и смеялась над его, как она их называла, «замашками в стиле Троцкого». Но на этот раз помидоры перебирала с крайне серьезным видом, будто где-то на дне корзинки затерялся золотой червонец.
В деревне, где живут старики, я провел почти все детство – на весенние, летние и осенние каникулы батя неизменно сажал меня в машину и отвозил к бабушке с дедушкой. Что такое лагерь или бесцельное шатание по дому во внеучебные месяцы я не знал, да и не особо переживал: в деревне были друзья, речка, чуть позже – дискотеки в местном клубе, сигареты за сараем и мотоцикл товарища с соседней улицы. В общем, полный перечень мальчишечьих радостей.
Любовь к маленькой, но аккуратной деревне, которая даже в нулевые сохранила самобытность, я пронес через всю жизнь. От бабушкиного дома пахло смолой и травами. Когда дед топил баню, по двору разносился сочный аромат. Яблок вкуснее, чем в саду, я не ел никогда в жизни. Тут меня всегда ждала собака, которую я помнил еще щенком – в городе такого удовольствия не было. В деревне я знал каждого жителя, а обойти две главные улицы мог с закрытыми глазами.
Уже после ВУЗа раз в год – обычно в августе – я все равно выбирался к старикам. Машиной я так и не обзавелся, но на электричке из Москвы ехать было от силы полтора часа. А за три дня в гостях успевал отдохнуть от офиса, бесконечного кода, падающих серверов и ZOOM-конференций с филиалами и «уважаемыми партнерами».
— Бабуль, все в порядке? – спросил я.
— Пойдет, родной. Дед гниль до одури не любит. Как гнилушку найдет, может визжать как псина обиженная. Ничего, я уже и внимания не обращаю, у всякого своя придурь, — бабушка наконец улыбнулась, — Жалко, что уезжаешь завтра.
* * *
Вечером мы с дедом курили на лавочке у бани. Старик уже забыл про дневную вспышку гнева, или, как назвала ее бабушка, «придури». Докурив, он принес из погреба ведро картошки и начал ее перебирать. Каждую пятую – злобно выкидывал за участок.
— Старый урожай, подгнивать начала. Дрянь, — ворчал старик.
— Дед, я раньше не замечал, что ты так порченого брезгуешь, — удивился я.
— Да ты много чего не замечал, — усмехнулся старик, — Ты же сейчас дай бог раз в год доезжаешь. Пока в институте учился вообще за пять лет один раз выбрался. Школьником – дома не сидел, все с пацанами гонял. Старая история. Не в порченом дело, и не брезгую я ничем.
Я с интересом смотрел на деда, достав из пачки еще пару сигарет. Старик по привычке курил «Яву», но когда я приезжал – с удовольствием стрелял «Мальборо». Он сел обратно на лавочку и прикурил.
— Сколько тебе в этом году будет? 27? Ладно, почти мужик. Слушай байку старика. Только бабушке не говори, что проболтался – обещал, что никому. Даже батя твой не знает. Хотя как не узнал – черт его пойми, тут вся деревня двумя поколениями в курсе.
* * *
Тогда был 62-й год, кажется. Мы с бабушкой только-только этим домом обзавелись. До этого то у ее родителей жили, то в город перебраться пытались. В городе не задалось: она в институт не поступила, а мне на заводе гроши платили. А тут – колхоз, земля, как-никак, родня. Вернулись, стали обживаться.
На окраине деревни пустырь помнишь? За заборчиком таким низким? Там дом раньше стоял. Матвеевы жили. Юрий со Степанидой – старики, сын их Мишка и женой Аллой, и маленьких двое. Ты их не застал – померли еще до того, как твой отец на свет появился, в том же году все кроме одного на тот свет отправились.
В общем, повез Мишка семью в город. Бабку с собой взяли, давно старая развлечений хотела, последний раз в Москву еще при Сталине выезжала. А дед Юра, пес окаянный, один остался. Надумалось старому спьяну в погреб спуститься. Оступился, упал. Двое суток провалялся, картошку сырую ел и рассол лакал, пока свои не вернулись – выбраться сам не мог, ребра переломал. Вытащили старика, выходили. Дело весной было.
Думали, помрет Юра, но нет, выжил. Выходили, благо невестка медик была. Правда, ветеринар, но ему и этого хватило. Только не такой как раньше Юра стал. Деревенские, понятное дело, думали, что головой ударился, и фляга засвистела. А он изо дня в день на лавочке сидит и бормочет, бормочет, бормочет. «Боже милостивый», «Боже милостивый».
А потом все реже стали мы их видеть. Всю семью. Мишка с работы отпрашиваться часто начал. К осени и вовсе на работу прекратил ходить, вечный больничный. А потом – просто не пришел. Он механиком работал, потому и обратили внимание. Комбайны в порядок приводить надо, а его второй день на месте нет. Пошли к нему мужики – дома темно, бабка Степанида к окну подошла и говорит: «болеет он». Еще через неделю жена его на работу не пришла. Ее тоже хватились: как без ветеринара-то?
Пустырь-то чуть на отшибе у нас. И дом их на отшибе стоял. Чуть-чуть, метров 30, но там мимо никто не ходит, если специально к ним не идти – овраг, и больше ничего. Ну и пошли за ней – заодно и Мишку проведать. Мы с ним особо не дружили, но парень он нормальный был: хоть и старше меня на 10 лет, а без гонору, без спеси. Подходим – и обомлели. Все деревья на участке мертвые. Будто высохшие. Где яблоки выросли – все большие, налитые, но сгнившие. И ветви к земле тянутся. Жуткая картина. Дом хороший, добротный, будто пылью покрылся. Весь в дряни какой-то. Во дворе малой сидит чумазый, в песке копается. «Спят мамка и папка», — говорит. Глаза на нас поднял, и смотрит странно так. Будто знает что-то, а сказать не может. Я уж на что не трус, а тут взгляд отвел – не по себе стало.
Мы от греха подальше пошли обратно. Наутро вернулись с участковым. Не открывают. Он взял меня и еще пару мужиков, и пошли вовнутрь. Дверь открыли – чуть не сблевали: гнильем прет, аж глаза режет. На кухне рядом с печкой дед Юра лежит. Точнее то, что от него осталось: кожа да кости. Моргает, смотрит злобно. На лавке сбоку Степанида мертвая валяется. Притом померла дня три как. Участковый аж лицо платком закрыл, так разило. В соседнюю комнату зашли – а там Мишка с Аллой. Мишка в отключке, а Алла чуть живая. Открыли окно – смрад страшный. Кинулись к ней, а она хрипит: отойдите! Заразные мы. Попыталась рассказать.
— Дед пока в погребе сутки лежал, наелся гнилой картошки. Хоть и старый, аппетит как у коня. Пока выхаживали его два месяца, похудел как черт, а спина пятнами покрылась. На гниль похоже. И сам умом тронулся. Мы его к врачу везти, а он ни в какую: гниль, говорит, меня спасла. Боже гнилостивый меня охраняет. Ну, думаем, поехал головой старик. Но потом вроде ходить начал, делать чего-то. Только продлилось это пару недель. Слег и еще сильнее похудел. Вонь страшная. И гниль, гниль повсюду вокруг него. А потом Мишка со свекровью заболели. То же самое: худеют и пятнами покрываются. Неделя, другая. Потом слегли. И воняют, воняют страшно! А эта гниль по дому, по саду. Я старшего к тетке в соседнюю деревню отправить успела, а маленький тоже заболел. И я заболела. Степанида позавчера померла, а где младший – не знаю… встать не могу сутки… не видели? — заплакала она.
— Не реви! Боже гнилостивый тебя накажет! Благо это, благо! Благодаааааать! Боже гнилостивый – раздался ор деда из соседней комнаты.
Тут Алла чихнула, а из носа у нее – бурая жижа. Она руку подняла лицо прикрыть, а на руке место живого нет, все в пятнах, будто гнилью пошла. Мы четверо как хором оттуда наутек дали!
— Бооооже гнилостивый вас хранит! – невменяемо горланил старик.
Выбежали, отдышались. Доложили главе. Он, говорит, давайте до завтра подождем, а там наверх сообщим. Пошли в каморку к участковому. Водкой залились по самые уши – а не пьянеем, не берет. Клим Саныч – участковый – умный был мужик. Говорит, давайте правда до завтра посмотрим. А там уже наверх по его линии. Тут, говорит, врачи нормальные нужны, а не местные коновалы. А может и «черную Волгу» ждать придется. Заполночь разошлись.
А на рассвете дом Матвеевых загорелся. Всем селом сбежались тушить, а там уже и здание, и сад, и даже забор – все в огне. И горит как-то странно. Не должно так гореть, будто каждый сантиметр керосином пропитали. Это дрянь та полыхала, которой дом покрылся. Анна Тимофеевна, которая сельпо заведовала, ближе всех к ним жила. Говорит, крики были под утро, разбудили. Будто дед чего-то орал про «боже милостивого», а она подвывала.
— Гнилостивый, — сказал мне на ухо Клим Саныч, — Он кричал «Гнилостивый».
Меня как ознобом пробило.
В доме нашли потом тела деда Юры со Степанидой, Мишки, Аллы и младшего. Старшего сына только через три дня тетка привезла. Проревелись, похоронили Матвеевых. Она потом мальца обратно забрала. Он один выжил, получается.
Клим Саныч нам говорил, что, скорее всего, Алла ребенка мертвым нашла. Тогда все бензином облила, да дом подпалила. Может догадалась, что эту дрянь, что их заживо жрала, только огонь убьет, чтобы хоть один выжил. Либо просто мучаться устала, да и смысла больше не видела. Что это было, мы так и не поняли. Может, инфекция какая. А может, и не из нашего мира эта гадость. Что там жило в подвале? Почему оно начало так агрессивно расти через деда Юру? Почему не заразился мальчишка? Почему умом тронулся только дед?
Мы про эту историю забыли всем селом. Как сговорились. Никогда не вспоминали. Все знали, но никто слова не проронил за 50 лет. Один раз только — в том же году, когда пепелище разобрали, поставили забор вокруг, а спустя 30 лет решили другой поставить, чтобы никто туда не заходил. Да никто и не ходил – отшиб же. А гниль я с тех пор ненавижу. Боюсь до одури. И ненавижу.
* * *
После рассказа деда я, конечно, сходил к тому пустырю. Поле как поле, будто ничего там и не стояло, будто не было дома и целой семьи. Если бы дед не рассказал, я бы спокойно проходил мимо. Но дед рассказал. Мне казалось, что в воздухе летает какой-то запах… то ли серы, то ли гнильцы. Мне, конечно, казалось. Уютная, аккуратная деревня моего детства хорошо хранила тайны.
Автор: stafillokok