Эта история написана в рамках зимнего турнира Мракотеки (декабрь 2023 — январь 2024 года)
Я не отмечаю Новый год. Вы бы тоже не отмечали, проведи его хоть раз в жизни запертыми в квартире с трупом. Уж поверьте.
Мне было двенадцать, когда мама за завтраком сообщила, что Новый год мне придется отметить у бабушки. «Мы сходим к ней в гости?», – уточнил я. «Нет, сынок, мы отвезем тебя к бабушке двадцать третьего, а заберем числа третьего. Нам с папой нужно съездить к тёте Наде, у нее большие проблемы. Надо помочь». Увидев, как скисло мое лицо, мать затараторила: «Но ты не волнуйся, мы подарим тебе подарок, ту компьютерную игру, помнишь, ты просил? Вот ее подарим. Бабушка Тоня очень любит тебя, она приготовит оливье».
Мать что-то говорила дальше, но я уже не слушал. Все компьютерные игры мира не скрасят тот факт, что самый лучший в мире праздник – после дня рождения, конечно – придется провести в мрачной квартире баб Тони. Такой неуютной, как сама баб Тоня. Там повсюду выцветшие ковры, скрипучая коричневая мебель и посуда. Сервизы, чайники, бокалы, зачем столько посуды? Она всегда стоит запертая в шкафах. Вряд ли из нее кто-то пил или ел за последние лет триста.
В ночь перед тем, как меня должны были отвезти к бабушке, я подслушал, как мама говорит с ней по телефону. «Слушай, я… Нет! По-другому никак! Нет! Одного? Ты серьезно? Ему двенадцать! Мам… Нет! Вообще некому, представь себе!..»
«Кажется, бабушка тоже не сильно рада», – подумал я.
Конечно же, в ее квартире не было никакой елки. Даже самой завалященькой и куцей. Хотя бы настольной. Ни одной гирлянды, ни одного блестящего дождика или хотя бы бумажной снежинки на окошке. «Ладно, ты уже не маленький, только первоклашки плачут из-за елки».
Баб Тоня была худой, низенькой и, в отличии от многих старушек, прямой, как палка. Она не носила никаких бабушачьих платков – строгая юбка ниже колен, блузка, белые бусы на шее и седые волосы в пучке. Натурально училка, только без очков. Она ходила по дому в туфлях, вы представьте!
До того Нового года я видел ее всего пару раз. Мы приезжали к ней в гости и это всегда выглядело как неловкое молчание, суровое лицо баб Тони и нервничающая мама, не знающая, что сказать и куда деть руки. Я был мелкий и не понимал, в чем дело, но напряжение между взрослыми меня тоже нервировало.
В общем, праздник обещал быть фееричным.
Стоя в прихожей баб Тониной квартиры, мама бормотала что-то успокаивающее, суетливо приглаживала мои волосы и поправляла кофту. Она уже в сотый раз обещала, что они с папой постараются вернуться раньше. «И сразу же с вокзала – за тобой». Угу.
Когда за мамой закрылась дверь, навалилось неимоверное уныние и странное для двенадцатилетки чувство тоски. Я никогда раньше его не испытывал. Словно из меня высосали всю радость Дементоры – те злобные черные твари из Гарри Поттера.
– Спать будешь тут. В шесть часов приходи на кухню, ужин. Телевизор – до девяти, – отчеканила баб Тоня и вышла из комнаты.
«Робот», – подумал я и сел на продавленный диван.
За окном была серая пятиэтажка и кусочек леса. Вообще-то я любил гулять в лесу, зимой там вообще красота: хочешь – снеговика лепи, хочешь – просто в сугробе валяйся. Но в тот лес ни за что бы не пошел, даже если бы баб Тоня отпустила. Он даже на лес не был похож – просто заштрихованный черным кусок пространства. Не очень хочется попасть внутрь.
После ужина я уселся смотреть телевизор. У бабушки было всего три канала, скукота, но делать было совсем нечего, компа-то у нее не было. И никаких игрушек не было. К тому же баб Тоня уселась рядом со мной – прямая спина и руки на коленки, как будто за партой, ей богу. Изредка я косился на нее и делалось жутко: абсолютно пустой взгляд. По-моему, начнись по телеку помехи вместо передачи, она бы и не заметила.
– Баб Тонь, а мы поставим елку? – выпалил я и прикусил язык. Вот зачем?
Бабушка молчала.
– Баб Тонь…
– А? – дернулась она и обернулась ко мне. У нее были крошечные черные глазки, даже и не понять, где зрачок. – Нет, никаких елок. Мы не будем отмечать. Я приготовлю тебе оливье, куплю сока и конфет. Какие ты любишь? «Птичье молоко любишь»?
Я ненавидел «Птичье молоко».
– …а потом ты пойдешь спать. Сразу после курантов. И будешь спать в своей комнате до утра. Вообще, особо не шастай по квартире. Когда будет готова еда – я позову. В туалет, зубы почистить. Телевизор – только со мной. Понял? Все, иди спать.
Лежа на неудобном жестком диване, я думал о том, всегда ли бабка была такой злыдней. Интересно, в мамином детстве она была такой же? Уверен, что да. Что за идиотские правила? Ладно, я понимаю, ей лень возиться с елкой и гирляндами. Но почему по квартире-то ходить нельзя? Не очень-то и хотелось. Можно подумать, тут полно развлечений…
Поглощенный недовольством и обидой, я уснул.
Разбудило меня глубокой ночью бормотанье. Прислушался – из коридора. Сначала подумал, что баб Тоня не выключила телевизор, но эта мысль не выдерживала критики. Бормотанье было монотонным, изредка переходящим в визг и хихиканье. Точно также бубнил священник в церкви на Пасху, когда читал молитвы. Только он не хихикал так жутко.
Честно говоря, я не был смелым ребенком. Из тех, которые в фильмах ужасов подходят к двери, прислушиваются, еще и открывают ее. Не-не-не. Я натянул одеяло на голову и вжался носом в стену, надеясь, что бормотальщик скоро заткнется.
– Спищ? Спищщщщ? – прошипело у самой двери. Я прикусил губу.
– Смотри мне, спи-спи-спи, спи-спи-спи. Кто не спит, того я из-под кровати чую. Чую. Спищ? Спи-спи-спи.
Я сглотнул, но твердый ледяной комок встал поперек горла. Первым порывом было броситься в коридор, чтобы не увидеть того, кто под кроватью. Но бубнило-то оно из коридора. Ужас затопил мозги, и я почти заорал благим матом, но бормотальщик внезапно затих. Я надеялся услышать шаги, уходящие от моей комнаты, но больше из-за двери не донеслось ни звука, словно то, что бормотало, так и осталось стоять за ней, молча. Из-под кровати тоже никто не вылез.
До рассвета я, потный и при этом ледяной, смотрел в стену и думал о том, как с первыми лучами солнца натяну штаны и дам дёру из этой квартиры.
Конечно же, мне не хватило духу так сделать.
Баб Тоня разбудила меня в десять утра словами «подымайся, завтрак на столе». Я еле отодрал себя от кровати. Никакого желания жевать остывшую яичницу не было, но бабка, как надзиратель, сидела рядом. Ничего не ела, только пила черный кофе.
– Не выспался?
Я замер с вилкой у рта.
– Ну… не особо.
Не рассказывать же ей про бормотание? Не поверит.
– Ты… не обижайся, что я так, – она внезапно отодвинула от себя кружку с кофе и протянула ко мне руку. Я инстинктивно и очень невежливо отдернул свою. Она не обратила внимание. – Я понимаю, Новый год хочется… Но я салат приготовлю. А из комнаты правда лучше не выходи.
– Почему?
– Ночь – плохое время, – нахмурилась бабка и убрала руку. – В нее лучше спать. А если снится чего – то это просто сон, кошмар. К утру кончится и забудется.
Исчерпывающе!
Весь день я проспал, утомленный ужасной ночью, а к вечеру проснулся, но выходить из комнаты побоялся – из зала не доносились звуки телевизора, значит, бабушки там нет. А одному мне его смотреть нельзя. Вот засада!
Я смотрел в потолок и вспоминал прошлые новогодние ночи, чтобы хоть как-то себя подбодрить. И тут позвонили в дверь. Это было так поздно, что сначала я даже не поверил. Решил, что послышалось.
Но звонящий не остановился на одном «треньк», продолжая зажимать кнопку звонка. Бабушка почему-то не шла открывать.
В голове мелькнуло: а что, если это мама с папой? Вернулись пораньше, как и обещали? Прямо с вокзала? Ну кто еще может ломиться к бабке посреди ночи, да еще так упорно. Это точно мама с папой! Надо открыть.
Не знаю, была ли это моя мысль, или мне ее подселило в голову то, что поджидало за дверью.
Я шел по абсолютно темному коридору на звук. Трень. Треееень. Трень-трень.
Что с бабушкой-то? Она совсем оглохла, что ли?
Трееень. Трень.
Я подошел к двери и тихонько спросил.
– Мам? Ты?
Секундная пауза.
– ОТКРЫВАЙ – гаркнуло из-за двери. – За чёрными реками, за закрытыми веками, за мёртвыми полями, за нехожеными лесами, ждали тебя, ждали, да не дождались! Сами пришли! Что отдашь?
Я не мог различить, мужской это голос или женский. Сжав вспотевшие руки в кулаки, просипел:
– Бабушка спит. Я вам не могу открыть. Позвоните к соседям.
– Мы сюда на двух ногах и двух руках бежали, – ответил голос и захихикал. Я узнал это хихиканье. Оно вчера было за дверью моей комнаты, – бежали, не чтобы нам не открыли! Всех собак и кошек по пути сожрали, всех непослушных деток заиками сделали, что отдашь нам? А? Что отдашь? ЗОВИ БАБКУ! – завизжало вдруг внизу, прямо в щель между дверью и полом.
– Уходите! – выкрикнул я и ломанулся по коридору к комнате бабушки. Какие-то психи, надо в милицию звонить! Сейчас Баб Тоня разберется!
Пыл угас ровно у ее двери. Почему-то мне категорически не хотелось входить, хотя те, кто стоял в подъезде, все еще были там. Они продолжали то хихикать, то басом приказывать «ЗОВИ БАБКУ».
Делать нечего. Я осторожно приоткрыл дверь.
Первым делом увидел ноги баб Тони. В толстых бежевых чулках. Юбка задралась до самых бедер. Неестественно изогнувшись, бабушка лежала посреди комнаты, а вокруг был настоящий погром. Догоревшие свечи в подсвечниках, куча исписанных листков, что-то белое, рассыпанное по всему полу (позже я понял, что это была соль). Уже плохо соображая от ужаса я, утратив ощущение собственной личности и реальности происходящего, подошел к баб Тоне и присел у ее головы.
Рот был приоткрыт, из него текли слюни. Глаза были открыты полностью. Такие же стеклянные, как тогда, когда мы смотрели телек.
– Баба Тоня, – тихонько позвал я. – Баба Тоня. Проснись, пожалуйста. Там кто-то пришел. Слышишь? Баба Тоня.
Я потряс ее за плечо.
– Баба Тоня, они за дверью, говорят, им надо что-то отдать. И что они всех кошек съели. Мне страшно. Баб Тонь!
От отчаянья я начал трясти ее за костлявые плечи. Внезапно она издала отвратительный булькающий звук и захрипела. Я отскочил к кровати.
Бабка оперлась на локти и тяжело задышала. Фух, живая! Сейчас весь этот кошмар закончится.
– Баб Тонь, там за дверью… Какие-то люди… Но я не открывал, – затараторил я.
Она не реагировала.
Медленно встав на четвереньки, бабка замерла. Я ждал, что сейчас она встанет на ноги, но вместо этого она поползла в коридор. Слишком резво для бабки, только что лежавшей в отключке. Перебирая своими тощими руками и ногами, она мелкими рывками двигалась к входной двери.
Я замер в проеме комнаты и выглянул из-за угла.
Она стояла перед дверью на четвереньках, свесив голову, как будто провинилась.
– Пришла! Пришла-пришла-прищла-прищла, – запели и зашипели на все лады из-за двери, – а мы по твою душу! Ждала? Ждала?
Бабка молчала.
– Обмануть хотела! Чтобы мы заблудились, да? Старая сука! Вот старая сука! Открывай! А то пожалеешь!
– Не войдете вы, – процедила бабки, не поднимая головы и не меняя позы.
– Оооо, войдем-войдем-войдем! – веселились голоса за дверью. – Откроешь сука старая! Сссссука старая! За черными реками, за закрытыми веками, все псалтыри читали наоборот, отыскали самый поганый рот, то был твой рот, а больше ничей, открывай-открывай, подноси куличей!!!
Голоса зашлись в припадке хохота, визга, гарканья, хрюканья и еще бог знает чего. Баб Тоня поднялась с четверенек на колени и, так и не встав в полный рост, дотянулась до замка. Она что, впустит их?!
Горло онемело. Я хотел закричать, но не смог даже пикнуть. Наблюдатель внутри моей несчастной детской башки просто фиксировал происходящее.
Дверь медленно открылась.
Бабка чуть отползла назад, не вставая с колен.
Я ожидал, что сейчас в квартиру войдут Они. Не знаю, кто и в каком количестве, но несколько существ, ведь голосов было много. Четыре, шесть, восемь… Но в квартиру вошло Оно. Пригнувшись в дверном проеме, одним широким, неестественным шагом. Оно было слишком высоким и стояло, изогнувшись под таким углом, на который не способен человеческий позвоночник.
Внезапно баб Тоня зарыдала. Дико, с прихлебываниями и подвываниями – позже я слышал, так воют на похоронах. Перед тем, как потерять сознание. Баб Тоня согнулась в три погибели, как будто у нее прихватило живот, и завывала как сто кликуш. Оно молчало.
Это длилось бесконечно. Не знаю, как у бабки хватило легких столько выть. Когда она стихла, Оно начало говорить – разными голосами, теми же, что были за дверью. Это всё были Его голоса.
– Отдавай, что положено, – запел тоненький детский голосок, – сегодня положено! Отдавай. Пора отдавать.
– Нет, – всхлипнула бабка, – пожалуйста, не надо.
– ДОЛЖОК, – гаркнуло Оно дребезжащим басом, резко нагнувшись прямо до ее опущенной головы.
– Не сегодня! Есть еще время!
– Спорить с нами не надо, – внезапно сказал спокойный женский голос, к моему ужасу, очень похожий на мамин. Оно медленно распрямилось, снова изогнувшись под самым потолком, – или пойдем сейчас, или забираем... гостя твоего.
– Нет!!! – заголосила бабка.
В мгновение она развернулась и поползла в сторону комнаты. Я даже не успел отскочить. Последнее, что помню – как она со всей дури толкает меня назад, а я, не успев сгруппироваться, падаю кулем и бьюсь затылком об пол. Дальше – пустота.
Следующие дни смешались для меня в винегрет. Или лучше в оливье?
Это состояние поймут только те, кто отходил от общего наркоза, лежал с температурой за сорок или под сильными транквилизаторами. Ты вроде спишь, а вроде и нет, сознание спутано и затуманено, тебе кажется, что ты встал и пошел на кухню, разговариваешь с кем-то, потом – бац, а ты лежишь в кровати с закрытыми глазами и губы слиплись от того, что их слишком долго не размыкали. И так до бесконечности. Но я точно помню, что бабка поила меня чем-то. Помню привкус горького тёплого пойла, которое она в меня вливала. Думаю, там было что-то наркотическое или снотворное. Она не хотела, чтобы я пришел в сознание. Честно говоря, я до сих пор не знаю, какой у нее был план.
В бреду мне мерещилось, что к моей кровати подходило Оно. Длинное, черное и скрюченное под потолком. Я моргал – и вот уже не Оно, а моя мать сидит на краешке кровати, но с каким-то неправильным, слишком напряженным лицом. Она смотрит на меня и еле-еле, уголочками губ, улыбается. А потом не своим, тоненьким детским голоском говорит: «За черными реками, под покойника веками. Знаешь, что там? Там то, что ты видел. А кто видел – за тем мы придём. Будем тебя звать, велено открывать, а не велено прятаться под кровать. Понял?»
После этого голова лжематери как будто отламывалась вбок и так, с отломленной головой, она вставала и боком, как краб, пятилась в темный угол комнаты.
Потом приходил мой отец. Потом мои одноклассники. Все они говорили не своими голосами, и все повторяли эту поганую присказку про черные реки. Я запомнил ее наизусть. Как и все, что они говорили.
У каждого голова отламывалась по-своему. У отца – назад. У одноклассника Вани – направо. У тёть Нади – вперед.
Наконец я проснулся. Окончательно проснулся, по-настоящему.
Хотелось бы, чтобы тут история закончилась, но увы.
Голова трещала так, как не со всякого бодуна бывает. Тогда я еще не знал о муках похмелья, но мне предстояло кое-что узнать о том, что Новый год – это не всегда метровая елка посреди комнаты, гирлянда на окне и подарки.
Иногда это и мёртвая бабка в гостиной у телевизора.
Там я нашел ее, когда выполз из своей комнаты. Первым делом я доплёлся до кухни и выпил одним махом не меньше литра воды. Потом осторожно заглянул в комнату баб Тони – там не было ни следа ночных приключений. Ни огарков свечей, ни разбросанных листов, ни рассыпанной соли.
Следом я поплелся ко входной двери – она была закрыта на ключ. Храбрясь и убеждая себя, что это было просто помутнение рассудка, очень сильная и стремительная болезнь, я завернул в зал. Баб Тоня сидела перед включенным телевизором.
На экране все чокались шампанским и показушно громко желали друг другу счастливого Нового года. Не рановато? До него же еще дней пять…
– Баб Тонь.
Она не отозвалась.
Подойдя ближе, я увидел, что лицо ее стало как будто восковым и пожелтело. Губы плотно сомкнуты, глаза закрыты. Я не осмелился потрогать ее и проверить пульс, но уверен, что она была ледяная. Почему-то я сразу понял, что она – труп.
Это было последней каплей для моего и так измученного детского сознания. Я сел на пол, неподалеку от мертвой баб Тони, и уставился в телевизор. Послушал речь президента. Дождался боя курантов. Бом. Бом. Бом.
Потом встал и пошел к двери с твердым намерением одеться и уйти из этой квартиры – неважно куда. Если альтернативой будет смерть в сугробе от переохлаждения – отлично.
Да только вот ключа от входной двери у меня не было.
Скуля, как побитая псина, я шарил пальцам по коридорным полкам, залезал в карманы бабкиных пальто и плащей. Пусто.
Я ползал по полу и заглядывал в каждую щелочку, но ключей не было. Где-то в квартире был стационарный телефон, но в мою затуманенную голову не пришла мысль им воспользоваться.
Мёртвая баб Тоня чинно сидела на диване перед телевизором, и я был заперт с ней в одной квартире. Не трогай – это на Новый год!
Меня нашли вечером первого января вернувшиеся родители. Как и обещали – пораньше. К счастью, у матери был ключ, поэтому дверь ломать не пришлось.
Я был в сознании, но ничего не помню из тех дней. Мать говорит, что я нес «всякую ужасную ерунду, о которой и вспоминать не стоит».
Месяц я провел в психиатрической больнице. Там меня привели в чувство коктейлем из таблеток, а еще со мной плотно поработала миловидная дама-психолог. Она объяснила, что моя бабушка скончалась утром 31 декабря. Я нашел ее тело, но не смог выйти из квартиры, чтобы позвать на помощь, и у меня от стресса повредился рассудок. Все, что мне виделось и слышалось – это сон и галлюцинации. Следствие болезни, то есть. Но сейчас меня вылечили и всё хорошо.
Никто так и не объяснил мне, почему на кухне стояла гигантская миска оливье, три тарелки и три хрустальных бокала из бабкиного сервиза. Почему три, если нас было двое? «Бабушка была не в себе перед смертью», — говорила мама и отводила глаза. Слишком много в этой истории помутнений разума на квадратный метр.
Мне уже давно за тридцать, у меня есть жена и дети, но я не праздную Новый год. Реки слёз были пролиты моими детьми из-за того, что папа всегда не с ними в праздник, но я точно знаю, что лучше это паскудное время пересидеть в какой-нибудь гостинице. Начиная со святок и до вечера первого января.
Никаких квартир, в дверь которых можно постучать.
Жене я всё объяснил. Ну, официальную часть – про травму детства.
Не про Него, конечно. Про Него я никому не говорю.
Нет, Он – Оно? Они? – не приходит стоять над моей кроватью ночью и не снится. Не стучит и не звонит в дверь. Не знаю, о чем бабка с ним договаривалась и что просила на свою голову, но, думаю, она заплатила по счетам. Одного не понимаю – почему он не забрал ее в ту ночь? Что она пообещала, чтобы не отдать взамен меня и при этом протянуть до 31-го? И зачем ей были эти дни? Чтобы я провел в квартире с трупом сутки, а не неделю – эдакий акт милосердия?
Я знаю, что никакие это были не галлюцинации. Когда с тобой происходит что-то подобное, когда Оно касается тебя – ты всегда это понимаешь и не спутаешь ни с какими глюками. Но я не собираюсь ломать над этим голову, пока не чокнусь. Узнавать, кем была моя бабка и кто за ней приходил.
Скорее бы кончились эти елки, гирлянды, тазики оливье и реки шампанского.
Хочу обычный, рабочий вторник.