Думаю, что деревенское бытье стало мне запоминаться лет с пяти. Вообще-то мама, папа и я жили в городе, в квартире с балконом, крохотной кухней и одной комнатой, перегороженной посредине сервантом. Из-за серванта казалось, будто комнат две, только совсем крошечных. Моя кроватка стояла в ближней к коридору половине. Раскладной диван мамы и папы прятался за сервантом. Ещё на мам-и-папиной территории имелся шкаф для одежды. Зато мне достался стол со стульями. Мама на столе шила и гладила, а в остальное время я раскладывала на нем игрушки: пластмассовых пупсов, кубики, детскую посуду из алюминия, ещё какую-то мелочь. Обедали мы за кухонным столом.
Во дворе перед домом имелись турник и треугольные качели — все железные, покрытые бугристой облупленной краской. Качели были скрипучие. Говорили, что на них можно сделать «солнышко», полный оборот вокруг перекладины. Я такого не видела. Чаще на них просто сидели взрослые ребята с непрозрачными бутылками в руках. Малышню они отгоняли.
ㅤ
А деревенский дом был старым, из темных брёвен, как изба на картинке в книжке со сказками. Вместо городской плиты в нем была печь, которую нужно было топить дровами. Дом стоял в правой части двора, обнесённого забором. Во дворе было несколько деревьев и куча грядок, слева у забора ютился дряхлый сарай и загон для кур. Передом дом смотрел на деревенскую улочку, а за оградой на задах начиналось поле — там сажали картошку.
А! Ещё во дворе высилась туалетная будка. Но для меня в доме ставили горшок.
В деревню мы перебирались на лето. Я с мамой — надолго: она работала учительницей и проводила в деревенском доме почти все летние каникулы. Папа приезжал к нам по выходным, а если выпадал отпуск, то оставался подольше.
В деревне папа и мама постоянно что-то делали по хозяйству. Папа колол дрова, разбрызгивая по двору щепки и ошмётки коры, копал, стучал молотком. Мама крутилась у плиты, в огороде, в курятнике. Мне по большей части поручали полив. Грядки совсем рядом с домом удавалось орошать из шланга. Я пробовала зажимать срез резиновой трубки обеими руками изо всех сил, и тогда вода делилась на две струи, расходившиеся улиточными рожками. Иногда удавалось пустить одну струю, но сделать ее узкой — тогда она била сильнее и дальше. Однажды мама заметила это и дала мне нагоняй: тугой водяной хлыст вредил росткам и размывал землю. С тех пор я старалась так не поступать — ну, разве что, изредка.
К другим грядкам, особенно в поле, приходилось ходить с ношей. Ведерко было легче, зато норовило облить юбку и сандалии. А вот большая садовая лейка почти не расплескивалась, но была неуклюжей и больно била по ногам. Я носила воду, как пегий ослик, про которого мне читали в книжке. Поначалу это казалось необычным и интересным. Но занятие быстро приедалось, таскать воду не хотелось, вот только отлынивать мне не давали. В деревне день-деньской при деле были мы все. Но больше всех — бабася.
Сколько помню, бабася проводила во дворе дольше, чем каждый из нас. Мне казалось, что она вообще не входила в дом, занятая своими безостановочными трудами. Бабася нависала над грядками, копошилась у куриной клети возле сарая, что-то гребла, укладывала, перебирала.
К часу моего пробуждения, даже если я просыпалась на самом рассвете — попить водички или прогуляться к горшку, приземистая бабасина фигура уже торчала на привычном месте против сарая, спиной к дому. Я пыталась наблюдать за ней через окно. Над левой лопаткой у бабаси рос заметный горб, из-за чего вся она выглядела какой-то перекошенной. Правая рука была заметно больше левой, сухой, и по причине опущенного плеча тянулась к самой земле. Одета бабася была всегда в одно и то же: старую тёплую душегрейку с облезшим мехом по краю, темную кофту и выцветшую длинную юбку. Голову обматывал платок, концы которого заворачивались вокруг шеи. На ногах были боты, заправленные в галоши, не боявшиеся ни грязи, ни сырости.
Вечерами бабася продолжала возиться во дворе даже после заката, когда сумерки сгущались во тьму. Меня уже укладывали спать, а она все не приходила.
Не знаю, с кем она трапезничала.
Меня в деревне по большей части кормили отдельно: утром — чтобы поспала всласть, вечером — чтобы отправить в постель и поужинать спокойно. Накормить ребёнка — та ещё морока. К тому же, думаю я сейчас, мама не хотела, чтобы папа на моих глазах пропускал свою стопку-другую за ужином. Может быть, бабася садилась за стол с ними, а, может, тоже ела отдельно, ещё до рассвета и много позднее заката.
Отчего-то я была уверена: бабася чует, когда я за ней подсматриваю. Даже спиной ко мне она поднимала в такие моменты руку и делала знак, который я воспринимала как «ну-ну». И подкрасться к ней исподтишка сзади мне во дворе не удалось ни разу — бабася тут же поворачивала голову вправо, прислушиваясь, и отставляла правую руку, предплечье которой расширялось от локтя к запястью, а ладонь была здоровенной, будто совок лопаты.
Однажды, когда папа был в городе, маме потребовалось ненадолго отлучиться. Наказав мне не выходить со двора, она шагнула на улицу и накинула на вертикальные жерди калитки скобу-петлю, удерживающую створку.
Я побродила возле крыльца, поглазела на не обращавшую на меня внимания бабасю. С улицы донеслись детские крики: мальчишки призывали срочно на что-то посмотреть, а пара девчоночьих голосков удивленно ойкала.
Мне стало любопытно. Я приблизилась к калитке и прислушалась. Причина суеты оставалась непонятной. Поднявшись на цыпочки, я потянулась к высокой скобе. Вряд ли бы я справилась с ней, но мне казалось, что достичь успеха можно при достаточном старании. Я пыхтела и топталась — а потом меня схватили за плечо и развернули.
Я посмотрела — бабася стояла передо мной, и она была недовольна. Ее лицо и без того всегда казалось мне жутковатым — морщинистое, вытянутое, с крючковатым носом. Левый глаз бабаси был закрыт бельмом и похож на сваренное вкрутую очищенное яйцо — лежалое, с полупрозрачными пятнышками. Зрачка в нем не имелось вовсе, зато в правом, большом и выпученном, их было целых три, каждый своей формы и с радужкой особого цвета. Сдвоенный, как восьмерка, был объят красным кантом, треугольный — жёлтым, а квадратик — коричневым. Зрачки у бабаси жили собственной жизнью, то отплывая в сторону, чтобы дать местечко соседям, то нещадно пихаясь и пробиваясь в центр. Сейчас они по очереди пялились на меня, сердито и обвиняюще.
— Ну-ну,— буркнула бабася, показала мне спину и двинулась восвояси, к сараю.
Я бросилась домой, дожидаться возвращения мамы и гадать: расскажет ли бабася про мою проказу?
Когда, вернувшись, мама не высказала упреков, я решила, что бабася меня не выдала.
Наверное, через год мне вновь довелось остаться с бабасей наедине. Я сидела на ступенях крыльца, барабаня по доске кулаком и напевая. Тень упала на меня. Я посмотрела — бабася стояла напротив. Я удивилась. Обычно бабася шла ко мне, если я затевала шалость. Но сейчас меня не в чем было упрекнуть, даже в безделье: поручений мне не оставили.
— Что, бабася? — спросила я.
Та протянула левую, сухую, руку. В пальцах она сжимала небольшой ключ.
Ключ был матовым, красно-коричневым. Под ушком и рядом с бородкой его стержень охватывали кольцевые насечки. Ушко было фигурным, будто нолик попытались, стягивая с боков, превратить в восьмерку да бросили, а потом впадинкой насадили на стержень. Выступы у плоской бородки ключа не все были прямыми, парочка их загибалась вбок.
Я подставила ладошку, и ключ лёг в неё.
Мне уже читали сказку про Буратино.
— Он золотой? — спросила я с надеждой.
Бабася зашелестела:
— Жаждет харалуг руды,
Туес зелия горюч.
Против смаги да беды
Спыжевый послужит ключ.
Затем уставилась на меня и приказала:
— Повторяй!
Слова были незнакомыми, трудными, но с бабасей невозможно было спорить.
— Жажди хала... хара.., — начала я и запнулась.
Бабася выпучила зрячий глаз. Три его зрачка метнулись к центру, столкнулись и, отброшенные, завертелись по кругу, меняя направление туда-сюда. Бабася занедоволилась, но не осерчала, а забубнила снова.
— Жаждет харалуг руды...
Ей пришлось сделать это несколько раз, пока я не смогла проговорить непонятные строчки без ошибок. Теперь была моя очередь произнести стишок полностью, и я справилась трижды подряд.
Бабася кивнула.
— А от чего он? Твой ключик?
Но она уже удалялась в свой угол, через шаг опираясь на руку-лопату. Я знала: если бабася не отвечает сразу, настаивать и расспрашивать бесполезно.
Маме о неожиданном подарке я не рассказала. Сейчас уже не объясню, почему: может быть, мне понравилось, что у меня с бабасей появился настоящий секрет. Ключик я убрала в жестяную коробку, в которой уже хранились некоторые мои сокровища: зелёный стеклянный шарик, несколько разномастных бусин, пунцовая тесемка с блестящей вшитой нитью. Ещё там были удивительные карандаши, подаренные папой: один был разноцветным, красным и синим с разных концов, а другой — в исцарапанной деревянной рубашке — писал бледно, но стоило ему намочить грифель, как след становился чернильным, будто от авторучки. Коробочка была особой, с крышкой на петельке. Сверху была нарисована длинная лодка с пропеллером. Лодку привязали к вытянутому, как морковка, воздушному шару и пустили с людьми над городом.
Коробка была для меня все равно что сундук с кладом. Мама и папа про неё знали и никогда не отбирали.
Вскоре выяснилось, что бабасины стихи очень приставучие и возникают на уме всякий раз, если занимаешься чем-то размеренным. Под них можно было скакать по клеткам «классов» или шагать с лейкой. «Жаж-дет ха-ра-луг ру-ды!..»
Год, кажется, спустя, будучи в деревне, я внезапно заболела. Сначала мне было зябко и ломко. Потом, наоборот, горячо. А после — не жарко и не холодно, зато голова стала какой-то стеклянной, только стекло оказалось битым, и мысли протискивались через осколки с трудом, царапаясь и цепляясь за острые края: «Харалуг! Руды!»
Мама отчего-то всполошилась, встревожилась. За неприкрытой дверью в комнату она сетовала, не подозревая, что я слышу ее отчаянный шёпот:
— До города не довезти, не на электричке же с автобусом ехать, а сюда даже скорую не вызвать.
Я не понимала, кого не довести до города. Наверное, кого-то капризного, за руку — тот непременно ладошку вырвет, затопает ногами. Вот так, переминаясь: туес-зелия-горюч!
Мама поила меня, а накормить не могла. Есть я отказывалась наотрез. Просто не хотела.
Наконец, мне так поплохело, что мама плакала, от меня не скрываясь. Раз-другой я различила ее будто в сумерках, а потом пришла в себя уже ночью. Мамы не было рядом. Наверное, она прикорнула за стенкой.
В окно стукнуло.
Я приподняла тяжелую голову.
За стеклом словно плеснуло чернилами — неровно и темно. А в середине темнота была совсем чёрной.
Снова звякнуло в стекло.
Бабася! Кто, как не она? Зачем-то я ей понадобилась.
Маму я будить не стала. Вместо этого сползла с постели и поковыляла к окну. Бабася ждала, временами надтреснуто позвякивая.
Пока я влезла на стул, чуть не наступило утро. Я передохнула. Потянула шпингалет.
Створка приоткрылась.
Три зрачка бабаси светились разноцветными огоньками. В ночном холодке за окном они были похожи на фонарики из елочной гирлянды. Только новогодние лампочки умеют лишь мигать, а эти ещё и крутились, поочередно занимая место на вершине треугольника.
Бабася зашуршала, перегибаясь через раму и просовываясь в окно. Сухая рука протянулась и достала мою макушку. Я не понимала, как не слишком высокая бабася до меня дотягивается. Мне подумалось, что она упёрла ладонь-ковш в землю и приподнимается на собственной руке, разгибая ее, точно вышка на колёсах — свой железный решетчатый локоть.
— Гонь трясею! С полудня здорова.
— Что, бабася? — недослышала я.
Она не ответила. Вместо этого приблизила ко мне измятое лицо и выпучила бельмяный глаз. Хоть в доме не было света, а луна торчала где-то вверху за бабасей, глаз этот я хорошо различала. В нем вдруг разошлись вертикальные щелки, будто жабры, и из одной ненадолго выскользнуло что-то изогнутое, дрожащее — не то язычок, не то тонкая змейка. Никогда прежде я такого не видела.
А бабася вновь обрела землю под ногами и побрела прочь.
Утром я сипло позвала:
— Мама!..
Мама примчалась тут же:
— Что, Машенька?..
Я прислушалась к собственному животу и сказала:
— Кушать хочу.
Мама уронила руки, будто я призналась, что ухожу из дома. Потом бросилась ко мне, прижала, исцеловала губами лоб.
Через несколько минут она уже варила мне кашу-размазню. Я хотела бутерброд, но мама через силу противилась:
— Нельзя так сразу!
Тарелку я чуть не вылизала.
Когда солнце в окне чуть приникло, мама, наконец, поверила в мое выздоровление:
— Просто чудо...
— А вот и не чудо! — не согласилась я. — Мне бабася ещё раньше рассказала, что я поправлюсь.
— Кто сказал? — не расслышала мама.
— Бабася же! Сама ее спроси.
— Кого?..
Я подняла брови:
— Да бабасю же! Нашу! Вон там, у сарая! Позови ее, пусть расскажет.
Мама приблизилась к окошку и выглянула. Помедлила, вышла из комнаты и вернулась с тряпочкой. Положила ее мне на лоб. Тряпочка была мокрой, холодила кожу и пахла кисло, остро.
— А бабася.., — завела было я.
— Хватит, Маша, — отрезала мама. — Полежи спокойно. А лучше поспи.
Я примолкла.
Несколько дней спустя, когда мне впервые после болезни разрешили выйти во двор, я подкралась к бабасе и спросила:
— Вы с мамой что, поссорились? Почему она о тебе слышать не хочет?
Та зыркнула на меня сурово и отмахнулась: ну-ну. Хорошо ещё, из ее слепого глаза никто не выглянул.
Я стала присматриваться: мама и бабася и впрямь не общались. Может быть, мама винила ее за то, что не уследила, как я заболела? Или за то, что заставила хворой открыть окно и стоять ночью на сквозняке?
Тем летом мы уехали раньше обычного: мне предстояло пойти в первый класс.
Ещё через год я не попала в деревню. Папа поехал туда, как всегда, первым, чтобы все приготовить к нашему с мамой появлению, но вернулся неожиданно быстро, удрученно пошушукался с мамой. Мама схватилась за голову:
— Вандалы! Это потому, что нас там не было.
— Вот и хорошо, что вас там не было, — буркнул папа. — Время дурное. Я там сейчас особо и не восстановлю ничего. Да и стоит ли? Мартышкин труд.
— Почему мартышкин? — встряла я.
— Потому что вокруг много диких обезьян, — развёл папа руками. — В деревне этим летом вам не пожить.
Я не знала, жалеть или нет. Посмотрела в окно — раньше на треугольных качелях располагались старшие ребята, а теперь там просто не осталось сидушек.
Следующий год запомнился мне неуютным и мрачноватым. Я всегда любила макароны, но тогда они мне надоели до смерти. Меня снова, как в давнем деревенском детстве, нередко кормили отдельно.
— А вы? — спрашивала я.
— Я уже, — отнекивалась мама.
— А я ещё раньше, — хмурился папа.
Он ушёл в долгий отпуск, но совсем этому не радовался. Иногда он повторял, что такое важное производство совсем закрыть невозможно. А мама горько вздыхала, что на всем его секретном заводе остался единственный секрет — когда будет зарплата. Сама она по-прежнему вела уроки русского и литературы. Как ни странно, учителям, в отличие от инженеров, прогуливать не разрешали.
Очень неторопливо, постепенно, жизнь все же изменилась. Я вытянулась. Папа понемногу повеселел, рассказывая о проектах, в которых старались участвовать он и все его коллеги, у кого работали не только руки, но и голова. Однажды мама после дня учителя вдруг принесла домой торт «Наполеон», а не ставший обыденным серебристый пакет армейского образца с концентратом картофельного пюре. Настал день, когда папа решил наведаться в деревню — пока без нас. Вернувшись, он рассказывал удивленно:
— Не поверил бы, если б сам не увидел. Окна выбиты, конечно, посуда пропала, тряпьё погнило. Грязь. Но и все! Будто дом кто охранял. Даже мебель особо не попорчена. Что-то разбухло, что-то рассохлось. Слава богу, стекло уже не дефицит. И фанера. Начнём восстанавливаться.
Но лишь годом позже я поехала туда. Папа постарался на славу. Я легко узнавала то, чего не видала несколько лет. Даже в старом шкафу в моем закутке нашлись знакомые книжки, совсем детские. А у задней стенки притаилась потертая коробка с воздушной лодкой на крышке. Я взяла ее в руки и попыталась открыть. Тугая крышка будто прикипела. От моего усилия она вдруг подалась, и на пол со стуком посыпались бусины и прочие богатства: ха-ра-луг!.. Ключик тоже сохранился, только стал меньше. А, может, это я подросла.
Я подобрала рассыпанное. Подошла к окну. Выглянула во двор. Древний сарай торчал на своём месте. Курятник совсем развалился. Никто не заслонял их. Бабаси не было. Может быть, ее не стало, пока я отсутствовала? Я хотела спросить у мамы, но не решилась. «Мама, а бабася умерла? Надо же, а я и не знала!» Ужас.
Когда я закончила школу, вблизи деревни выросли первые коттеджи. Рядом с ними появился кирпичный магазинчик — в дополнение к старому сельпо, в котором вдоль прилавка перед стеллажами можно было дойти от поддона с хлебом до полки с дихлофосом.
Как-то вышло, что мама с папой стали проводить в деревне все больше времени. Когда папа вышел на ускоренную «секретную» пенсию, они с мамой обосновались в деревне насовсем. В квартире мне оставили почти все — забрали только свою одежду, папины инструменты и кое-что из книг. Папа по-прежнему неплохо справлялся с дровами. А ещё в доме появились газовый баллон и биотуалет. Подключиться к газовой трубе у коттеджей было бы лучше, но папа сказал, что дешевле собрать в сарае собственный реактор.
И мама, и папа не сидели сиднем. Папа как инженер приглядывал за техникой в нескольких коттеджах: современным лоботрясам, повторял он, не тягаться со старой гвардией специалистов.
— Забавно у богатеев, — скупо рассказывал он, не завидуя тамошнему быту. — У одного кнопочку нажмёшь, книжные полки уезжают...
— А за ними сейф? — фыркала я.
— Почти. Бар во всю стену. Бутылок — как на случай войны.
— С собой не прихватил?
— Там как на кондитерской фабрике. На месте потребляй, а за проходную — ни-ни.
Я улыбалась: не верила, что папа позарился на чужой алкоголь.
ㅤ
Часики, между делом, натыкали.
Жила я в квартире... нет, не одна. Сначала с Геннадием, потом с Геннадием и Ванькой, а потом просто с Ванькой.
Никогда ни о чем не жалела и не плакалась. Если только в подушку.
ㅤ
Ваньке поездки в деревню нравились. Наверное, дом казался ему, как и мне в детстве, сказочным. Печь ждала, чтобы на ней покатались. Куры гоняли крошечного расписного петушка. Ваньку манил сарай — как все запретное: близко к развалюхе его не подпускали.
— Разобрал бы ты его от греха, — то и дело заводила мама, обращаясь к папе. — Не ровен час рухнет.
Папа не отказывался:
— Через неделю.
Через какую — не уточнял.
ㅤ
Однажды, весной, мама вдруг попросилась в гости, в город: она и папа считали теперь квартиру только моей и без спросу не приезжали.
Несколько дней она прожила со мной и Ванькой, объясняя:
— Бумажки нужно оформить. Из деревни не наездишься.
— Тебе помочь? — спросила я. — Сходим вместе?
— И не думай, — заартачилась мама. — Сама справлюсь.
Папа оставался на деревенском хозяйстве.
Потом мама уехала.
ㅤ
Летом, явившись в деревню с Ванькой, я сразу заметила, что папа чем-то удручён.
— Случилось что?
Папа отнекивался, но тяготился и моими вопросами, и своими ответами.
Наконец, предложил мне оставить Ваньку на маму и прогуляться к пруду.
Там, наедине, он выговорил:
— С мамой нехорошо...
— Рассказывай, — заледенела я, больше всего желая, чтобы он не продолжал.
Но папа, глядя в сторону, поделился бедой.
Опухоль.
Анализы, проведённые в городе, открыли страшную новость.
— Что особенно обидно, — через силу делился папа, — на этой стадии оно лечится. Даже у вас в городе. А уж в центре — подавно. Сейчас в клиники чего только не завезли из-за границы! Вот только стоит лечение — как чугунный мост. Мне столько не собрать. И тебе тоже, сразу говорю.
Папа помолчал.
— Я вот подумал: если продать что-то... Например, дом этот.
— А хватит? — разлепила я губы.
— Не знаю. Кто будет брать — только из-за участка. Думаю, даже меньше квартиры выйдет. Другое пугает: нам придётся съезжаться. Ты уж и отвыкла?
— Не о том переживаешь, — задохнулась я. — Если есть возможность...
— Пока думаю, — завершил папа. — Пообещай только: маме ни слова, не нужно, чтобы она о разговоре нашем знала. Но если одобряешь, поддержи меня, когда до дела дойдёт. Мама добровольно на продажу ни за что не согласится.
Я твёрдо пообещала.
ㅤ
Через день или два мама попросила сходить с ней в кирпичный магазин. У того давно уже появилась пристройка, и ассортимент расширился.
Мама брела медленно, будто устала сразу за калиткой. Не глядя на меня, произнесла:
— Сама тебе скажу, только папе не передавай, что мы обсуждаем. В общем, у меня...
Она выдохнула короткое имя напасти.
Я закусила губы.
— Ты не сходи с ума, — продолжила мама. — Два срока никому не жить. Пообещай только...
— Что?
— Если папа глупость задумает, дом продать и на лечение мое деньги спустить, не соглашайся. Пустая затея.
— Почему? — сжала я кулаки.
— Поможет лечение, нет — стопроцентной гарантии никто не даст. А ты ещё молодая, и Ванька растёт. Ютиться всем вместе, ждать, когда ж мы вам мешать перестанем — тяжко.
Я открыла рот, но мама перебила:
— Поклянись, что с папой не согласишься.
— Чем поклясться? — опешила я, подумав сдуру: «Ванькой?..»
— Да хоть моим здоровьем, — грустно усмехнулась мама. — Вот уж не жаль... Согласна?
Что мне оставалось делать?
ㅤ
Так на меня свалился груз сразу двух тайн: папиного и маминого секретов друг от друга.
Привычный мир пошатнулся.
А в один из следующих дней...
Ванька безобразничал в дальнем углу двора. Я следила за ним. Сначала мне показалось, что он кого-то ловит — кошку или щенка: Ванька подгибал колени и расставлял руки, делал обманные движения, подаваясь то влево, то вправо. При этом он заливался смехом — игра ему явно нравилась. Пару раз он вставал смирно, всем своим хитрым видом показывая, что увертки ему наскучили, но то и дело возобновлял метания, будто реагируя на чьи-то движения. Вот только второго участника я не видела, как ни всматривалась.
— Вань, перестань! — привычно выкрикнула я универсальное замечание. Каждая мать время от времени пользуется похожим: «Не знаю, что ты там делаешь, но этого делать нельзя!» Ванька обернулся на мой голос, сделал шажок к дому, и в уши мне ворвался треск, а за ним грохот. Крыша сарая провалилась внутрь, стены дрогнули и разошлись. Из щелей выдуло прах и труху. Над стенкой косо вздыбилась сломанная балка, вокруг которой поднялась туча пыли.
Разруху я разглядела уже на бегу, метнувшись к Ваньке, а он полетел мне навстречу, как от толчка. Подхватила его на руки, прижала к себе. Ванька с запоздавшим испугом зарыдал.
— Задело тебя? Ударило? — всполошилась я, ощупывая родного малыша. — Где болит?
У него не болело нигде, но это был не повод для прекращения рева.
Мама выскочила на крыльцо и побледнела. Папа показался следом. Мама замахнулась на него слабой рукой:
— Допрыгался, дурень? Дождался? А если б?..
Папа, хотя вовсе до этого не прыгал, смущенно оправдывался, напирая на то, что «ведь обошлось». Он обещал маме, мне и Ваньке заодно, что ничего не оставит от сарая уже завтра. Или сегодня же. В крайнем случае, дня за три.
— Что там было-то? — спросила я.
— Барахло всякое, — пожала плечами мама, озираясь. Папа, сообразив, мигом придвинул деревянную лавочку, и мама опустилась на неё.
— Соленья в погребе. Закрутки, — грустно вспомнил папа.
— Ну их, — вздохнула мама.
— Так ведь ты старалась, силы вкладывала.
— Вот теперь твоя очередь силу демонстрировать! Разбирай завал.
ㅤ
Папа начал в тот же день.
— Не надорвись, — встревожилась мама. — Сергея позови.
Сергей, сосед через два дома, никогда не отказывал в помощи. Да и папа умел его отблагодарить.
— Пожалуй, тут Сергей и не нужен, — задумчиво протянул папа.
Я поняла это так, что он верил в собственные силы. Но оказалось — переоценил.
ㅤ
Сарай разобрали в четыре руки за пару дней. Что-то попилили, пустили на дрова, оставшийся мусор отложили на выброс.
От сарая остался прямоугольник на земле, с провалом в центре — там был погребок. Немногое папа из него извлёк, а что не смог спасти, решил засыпать. Взял лопату и принялся грести землю за погребной стенкой, перебрасывая ее в дыру.
Я не очень поняла его идею: как по мне, вместо одной ямы получалась их пара.
Лопата звякнула громко. Папа отставил ее, пригнулся и стал рассматривать что-то, мне невидимое. Выпрямился, ещё похрустел и позвенел штыком, потом ушел в дом. Я заглянула через сени — он достал из кладовки старые газеты, застелил дальний угол. Вышел, скомандовал мне:
— Будешь держать дверь.
— Зачем?
Он дернул плечом, влез в свою яму. Поозирался, кинув взгляд на соседские дома. Согнулся и с натугой вытянул наружу что-то темное, угловатое.
Кряхтя, отдуваясь, шагая мелко, держа ношу перед пузом, засеменил к крыльцу.
— Дверь! — выдавил он. — Держи!..
Я распахнула створку. Папа едва не запнулся о порог, протопал и обрушил тяжесть на пол, на газеты.
— Запирай... пом-мощница!
Прибежал Ванька, показалась мама.
— Что ты притащил? Грязи наволок!
ㅤ
Это было похоже на сундучок. Железный, со скошенной крышкой. По бокам сундучок имел ручки. Размером был — с детский чемодан. Чёрное железо со следами ржавчины облепили земля и глина.
— Подголовник будто бы, — удивилась мама. — Для ценностей. На таком в старину спали, если воров боялись. Чтобы никто не стащил.
— А что в нем?
— Самому интересно, — задумчиво протянул папа. — Я на всякий случай находкой перед соседями не светил.
Мы разделили усилия: мама удерживала Ваньку, я и папа отковыряли глину, оттерли, как могли, сундучок и вымели угол.
Папа рассуждал:
— Заперт. Крышка плотно сидит. Такой ломать замучаешься. Болгарка возьмёт, но ей в комнате не попилишь — искры полетят, дом подпалим. Кругом дерево горючее.
Горючее?
— Подожди, — приказала я. — Не пили.
Я дошла до шкафа, поглядела на полку в середине. Потом на нижнюю. Ничего.
Любая вещь, регулярно лезущая под руку, исчезает, когда становится действительно нужной.
— Мам, где моя коробка? Детская?
— Не видела, — отозвалась мама и ободрила: — Наверное, давно выбросили.
Я отогнала внезапное отчаяние. В крайнем случае, папа справится болгаркой.
«Жаждет харалуг руды».
Приставив к шкафу табурет, я встала на него и пошарила сверху, за бортиком на крышке. Руки проехались по пыли, и... Есть!
ㅤ
Я слезла и вскрыла шкатулку. На миг испугалась, что в ней не окажется ключа, но тот был на месте, с бусинами и карандашами. Ещё там оказались фантики и брошка с божьей коровкой.
Как загипнотизированная, я подцепила ключик и направила его в скважину на стенке сундучка. Ключ вошёл, как влитой — и не повернулся.
Папа присвистнул:
— Откуда он у тебя?
— Спыжевый поможет ключ, — пробормотала я.
Папа приспособил инструмент — вставил в ушко ключа отвертку, захватил конструкцию клещами. Подналег. Щелк! — замок открылся.
ㅤ
Крышка поднялась неохотно — плотная подгонка и ржавые петли мешали ей.
— Опять насорили, — вздохнула мама.
Вокруг легли траурные крошки.
Сундучок был заполнен чем-то зернистым, как крупный песок, частично слежавшимся до корочки с отпечатавшимися следами, частично слипшимся в комки.
Папа присел, ковырнул начинку. Мне показалось, он принюхался. Обернулся ко мне, скомандовал:
— Хватай Ваньку и марш во двор.
— Зачем? Что это?
— Живо! — рявкнул он.
Я подчинилась и услышала ещё его приказание маме:
— Дай наволочку, не новую, но без дырок. И ступай за ними.
Мама удивленно шепнула что-то, и голос папы повысился:
— На тебя тоже наорать? Все потом!
ㅤ
Мы втроём топтались перед домом, когда папа появился с наволочкой, наполненной, будто мешок.
— Куда ты? — не выдержала я, глядя, как он идёт к калитке, держа руку на отлёте.
— К пруду. Я туда и назад.
Он и впрямь не задержался. Пустая смятая наволочка свисала у него из кулака.
Мы вместе вернулись в дом. Сундучок стоял с поднятой челюстью. Рядом валялись веник и совок. На газете было разложено то, что, похоже, прежде скрывалось в сундучке: пачка бумаг, чем-то похожих на банкноты, и ещё другие бумажки, свернутые в колбаски.
— Что ты выбросил?
— Порох, — коротко откликнулся папа. — Старый, штука капризная. Такой детонирует без замедления. Хорошо, пилить не начал. Был бы фейерверк.
Он провёл ногтем по внутренней поверхности сундучка:
— Грамотно сделано. Насечки, как у осколочной гранаты. Чтобы разлетелось по тем, кто без спроса полезет. И кусочки кремня изнутри на чем-то вроде клейстера. Что чеканом, что пилой по ним — одна искра, и рванет.
За его спиной мама беспомощно сморщилась и потянулась к Ваньке. Прижала к себе и покачнулась. Я подоспела и обняла их обоих.
— Тихо, — попросила я. — Не шуми. И нас не пугай.
— Что один, что другая в него, — всхлипнула мама. — Ребёнка не жалеете.
— Посмотрим, что от нас так серьезно пытались охранять...
Я присмотрелась к верхнему листу в стопке. На бумаге от времени проступили пятна. Вверху в центре был герб, слева от него — нарисованная фабрика, справа — какой-то станок. Ниже крупными буквами значилось: «Выигрышный заём 1924 года. Облигация на капитал в пять рублей». Пачка была толщиной с блокнот.
— Советские, — констатировал папа.
Он разворошил облигации, как игральную колоду:
— На полтысячи, не меньше. Целое состояние.
— Их можно сдать?
— Конечно, — кивнул папа. — В сберкассу.
— Куда? — удивилась я.
— Никуда. Я именно это и имел в виду.
Он тронул свёрток-колбаску и прищурился:
— А вот это явно...
Бумага разошлась под его пальцами. Внутри оказались монеты, сложенные бочком к бочку. Грязно-серые, тусклые. Я и папа взяли по кругляшу, а мама придержала Ваньку, чтобы не лез.
«Один полтинник», — прочитала я. На другой стороне был выбит кузнец с молотом и цифры «1924». По боку каким-то нарочитым славянским шрифтом читалось вдавленное: «Чистого серебра 9 граммов».
В колбаске оказалось двадцать монет.
— Полтинник — это пятьдесят рублей?
— Копеек, — вздохнула мама. — Эх, ты, новое поколение...
В следующей колбаске тоже были серые полтинники. И ещё в двух. А из очередной посыпались желтые монеты.
Папа открыл рот. Рассмотрел одну через очки и отрешенно произнёс:
— Червонец. Это, кажется, золото.
— Ох...
Серебряных колбасок набралось десяток, золотых — полтора.
— Вот что, — распорядился папа. — Клад мы пока приберем от чужих глаз. А ты рассказывай, откуда ключ.
— Бабася дала, — растерялась я. — Подарила ещё в детстве.
— Кто?!
— Бабася. Наша. Мы же здесь все вместе у неё жили.
— С такой находкой можно и умом тронуться, — схватился за голову папа. — Давай теперь про бабасю подробнее.
Запинаясь, я напомнила про бабасю, вечно хлопотавшую при доме. Про ее привычный пост при сарае. Про горб и разные руки. Не стала говорить только о жутких глазах — даже мне самой теперь казалось, что это чересчур. Видела я их ребёнком или просто нафантазировала?
— Маша, — проговорил папа размеренно. — Дом этот между нашими наездами стоял пустым. Ко мне он перешёл от деда, но ты и его не застала. А бабушка умерла ещё раньше. Мы жили здесь втроём, а чаще — только ты и мама.
— Подождите, — спохватилась я. — А куры? За ними кто без нас ухаживал? Осенью и зимой?
— Кур мы пару раз в начале лета покупали. Парочку несушек. Чтобы тебя свежими яйцами кормить. Сырыми, с крошеным хлебом, помнишь? Считалось, детям очень полезно — пока сальмонелла бродить повсюду не начала. Мы кур даже не резали в августе — соседям перед отъездом уступали.
Я задумалась. Тюрю в блюдечке я помнила. Но помнила и целое яйцо, которое временами протягивала мне бабася в левой руке.
— Бред какой-то, — в сердцах сказала я. — А кто меня стишку научил?
— Какому?
— Жаждет харалуг руды, — привычно завела я. — Туес зелия горюч. Против смаги да беды спыжевый поможет ключ.
— Странные какие-то вирши, — подала голос мама. — Слова в них старинные, а сами будто ненастоящие.
— Я до бабаси такого не слыхивала. Кстати, что такое «харалуг»? — спросила я. — Или «харалук»?
— Не помню, — неуверенно ответил папа. — Кажется, такое длинное знамя. Богатырские дружины его над собой поднимали.
— Это хоругвь, — поправила мама. Вздохнула и добавила: — Харалуг — сталь. Как булат. «Харалужий меч» — слышали про такие?
— Харалужий, хорунжий... Ты, похоже, в этом лучше нас разбираешься, — пробормотал папа. — Руда-то для стали зачем? Руду в готовую сталь не добавляют.
— «Руда» — кровь. Кровь-руда. В былинах так ее называют, в старых текстах. Сталь крови хочет. В смысле, стальное оружие.
— Ладно. «Туес» понятно, а вот что за горючее зелье?
— Спирт, наверное, — потёр ладони папа. — Крепкий хмель можно поджечь.
— Не уверена, — задумалась мама. — Кажется, это не то.
Она достала из шкафа старый толстый словарь в потертой коленкоровой обложке, полистала тронутые желтизной страницы и сказала:
— Точно. Зелие — устаревшее название пороха. Вот уж и впрямь горючая штука!
Предупреждая мой следующий вопрос, мама перевернула несколько страниц:
— Смага — пламя.
— А «спыжевый»?
— Такого слова у Ожегова нет. Может быть, что-нибудь диалектное? Спыжевый, пыжевый, пыж...
— Хорошо, когда родители эрудиты, — кивнула я. — Не скучно, хотя и ничего не понятно.
— А ключ, может, не спыжевый, а спиж... хм? — брякнул папа и осекся.
Мама взмахнула кулаком:
— При ребёнке!
Папа смутился и сменил тему:
— А на сколько мы разбогатели?
Я достала телефон и вбила в строчку поиска: «полтинник 1924». Поисковик продолжил автоматически: «серебряный цена» и «сколько стоит». Открыла первую же ссылку. «500 рублей... 2000 рублей... 36000 рублей...»
Не может быть. За пятьдесят-то копеек?!
А «империал»?
Здесь на ценниках было по четыре нуля справа. У меня зарябило в глазах.
— Мы, похоже, миллионеры, — пискнула я. — Но это неточно.
— Убьют нас, — всхлипнула мама.
Папа возмутился:
— Вот ещё! Сейчас не девяностые и даже не нулевые. Это тогда внезапный прибыток мог бедой обернуться. А мы без денег не пропали и с ними справимся! Научены всему. Живы будем, — его голос сорвался, — и здоровы.
Мы с мамой разревелись, Ванька подумал и тоже присоединился.
Поздним вечером мы с мамой сидели за столом и чаевничали. Ванька дрых, папа тоже прикорнул в соседней комнате. Чуть раньше я разглядывала старые фотографии, хранившиеся в углу шкафа. Там нашёлся и портрет папиной бабушки — на желтом прямоугольнике с резным узорным краем серел размытый овал, из которого смотрела на нас улыбчивая круглолицая старушка в светлом платочке с ушастым узелком под подбородком. На бабасю она не походила ни капельки.
— Мы же в вузе это проходили, — задумчиво рассуждала мама. — Былички, сказы о мертвецах, о заложных и зарочных кладах. Про берегинь смутно помню. Фольклор, народное творчество. Тогда необычным казалось, сборники этих сказок в магазинах почти не появлялись. Это сейчас в мультфильмах зомби бегают. Но все равно: одно дело книжки читать, другое — в собственной семье с таким столкнуться. Поверить не могу. Просто мороз по коже — чудо твоё горбатое, с лапищей.
— И с тремя глазами, — ляпнула я. — Точнее, с двумя, но в одном три гляделки.
Мама прижала ладонь ко рту:
— Ты только папе об этом не рассказывай. Он у нас технарь, в сказки не верит. Да и мне не надо, а то страшно становится.
— А ещё, если секретничаете, шептаться нужно, а не голосить на весь дом, — буркнул папа, войдя к нам. — И инженеров не будить.
Покосился на маму и спросил:
— А у нас только чай? Мне бы нервы успокоить.
— Вот ведь какой нервный, — возмутилась мама. — Маш, принеси настоечки из буфета, пожалуйста. И две рюмочки. А если с нами будешь, то три.
Пока я ходила, мама поинтересовалась:
— Дед твой, случайно, не мельником был?
— Вроде, трактористом. А что? — удивился папа.
— Говорят, нечисть кузнецов боится, а мельники с ней ладят.
— Бабася не нечисть, — заступилась я.
За неё мы и выпили.
ㅤ
Утром Ванька проснулся первым и разбудил сперва меня, а потом маму. Хотел и папу, но я успела перехватить.
Пока я готовила ему завтрак, Ванька стоял и пялился в окно. Я, проходя мимо, посмотрела: двор был пуст. Отсутствие сарая это только подчеркивало.
Накрыв на стол, я позвала:
— Вань, садись.
Вместо того, чтобы подойти, он привстал на цыпочки и приблизил мордашку к стеклу. Мне захотелось вновь заглянуть поверх его макушки: нет ли кого у забора? Но я сдержалась и вместо того повторила:
— Ва-ня!..
Ванька расплылся в улыбке и помахал в окно ладошкой.
Ну-ну.