Это напоминает глаз. Белое горящее око, лишённое век, уставившееся в пустоту. Оно не заметит тебя, если ты выскочишь ему навстречу, лишь белоснежным лучом прошьёт и устремится дальше — в далёкий путь между холмами, увлекая за собой железнодорожный состав. Прожектор выхватывает маленьких снежных мух из бесконечного потока снегопада, освещает их со всех сторон. Лучезарная звезда вырывается из-за поворота раз в два-три часа, освещает путь, разгоняет мглу, а затем с грохотом удаляется прочь. Через минуту и не вспомнишь, а пока едет, стёкла сторожки дребезжат, да чашка на блюдце подскакивает. Чай за край так и норовит выплеснуться.
Состава уже не видно, лишь остывающая дрожь шпал, да остаточные толчки.
Я откинулся на спинку стула. Не удобно долгое время сидеть в одной позе, а именно так обычно проводят время ночные сторожа.
За стеклом только снег. Беснуется и резвится — порывы ветра подкинут его то вверх, то вновь обрушат вниз, на маленькую покосившуюся избушку. Рельсы через минуту превратятся в белые холмики, пока очередной фонарь не разорвёт цепкий мрак.
Сашка спит за спиной, на продавленной кушетке. Футбол давно закончился, и телевизор вещает спящему лишь белый шум.
Ко многим вещам слишком быстро привыкаешь — к белому снегу, к одиноким рельсам, а также одной постели на двоих.
Нет, всё вовсе не так, как вы подумали — просто сторожим мы по очереди. Я и Сашка. Сашка и я. Деньги, так сказать, зарабатываем. Работа не сложная, сидячая по большей части, платят не так, чтобы много, но хватает, удобства правда в ведре, но и к этому привыкаешь. Как и к одиночеству.
Когда тебе нечем заняться, ты выходишь курить как можно чаще, пусть и холод пробирает до костей. Даже сквозь синий ватник. Затягиваешься по-быстрому, радуешься жизни и свистящему ветру, чистым звёздам, а затем по-быстрому назад, в тепло, в каморку с жёлтенькими обойками. Тут Сашка похрапывает, телик бубнит, а на столе остывает чай.
Розетка одна — под телефон, бритву и электрический чайник. Но и на этом спасибо. Метель так бушует, что не видно дальше собственного носа. Сижу, смотрю в белые протуберанцы и радуюсь такой вот доле. Без скандалов, битой посуды, придирок к мелочам и прочего — всего того, чего в прошлой жизни предостаточно было. А тут — сказка просто. Покой, мерное дыхание напарника, да снег.
Гаражи, к которым мы якобы относимся как охранное предприятие, никому к дьяволу не сдались в такие морозы, поэтому работы у нас с гулькин нос — в неделю раз пройтись, замки потрогать, петли проверить, поглядеть, чтобы всё на месте было, а затем отзвониться на базу. Мол, так и так, всё отлично, живём дальше.
Кроссворды по вечерам, потом дрёма в кресле. Покурить на стуже, подышать кислородом и внутрь, словно мышкой в норку. В тепло. Чайку. И снова спать. А если что — сигнализация пробудит в один миг. Да собаки лай поднимут — можно не дёргаться даже.
Вновь проехал поезд, стёкла задребезжали. Прогоны тут длинные, ближайшая станция километрах в ста отсюда, туда Сашка в неделю раз за хавчиком ездит. Для нас и собак. Последних, кстати, у нас целых пять. Ну не нашенских, точнее, а местных.
Поезд скрылся за поворотом. Так постоянно. Изо дня в день.
* * *
— Михалыч?
Я разлепил вначале один глаз, обвёл им до боли знакомую комнатку. Сашка склонился надо мной, улыбаясь. Его голова заслоняла обзор, но я заметил, что метель в окне улеглась, а небо голубое-голубое.
— Олег Михалыч? — он потряс меня за плечо, хотя, могу поспорить, пёс такой, видел, что я уже не сплю.
Второй глаз открываться отказывался — долго и упорно, не хотел упускать далёкие видения чудных снов. У меня всегда так — только пригреешься, чаем надуешься, накуришься до упаду, раскемаришься, о весне мечтать начнёшь — бух, солнце уже в зените, и Сашка бодрый и весёлый. Куда только бес тянет в такую рань?
— Ну что тебе? — я, наконец, потянулся, зевая во весь рот.
— У Марьянки семеро сегодня. С утреца, — парень улыбался во весь рот, демонстрируя золотые протезы. Сам он весь рыжий, как кот, усы закручиваются на кончиках, а глаза — словно на сало смотрит постоянно — блестят и улыбаются, искрятся добротой. Как блаженный, ей богу.
— Давно пора, — потрогал чайник и обрадовался, что он горячий, значит, сорванец этот, чёрт прусский, надулся уже.
— Пойдёшь глядеть? — он так лыбился, что я аж с грехом подумал, будто он и самогончику хряпнул для полноты картины.
— После. Только глаза продрал. Обожди.
На улице лежал чистый слой снега, лишь протоптанные Сашкой следы войлочных валенок уходили вбок, мимо просеки, к гаражам. Марьянка — кавказская серой масти, должна была разродиться, по моим подсчетам, уже дня три назад как. И вот как вышло — в моё дежурство, а я проспал, старый раззява!
Холод щекотал щёки, а искры отражённого солнца кололи глаза. Конец декабря обещал нам славную погоду на праздники. Отмечать собирались здесь. Уж не знаю, что там у Сани, не лез я в его жизнь совершенно, мне чужих секретов не надобно, но домой он ехать напрочь отказался, что меня не сильно-то удивило — люди, выбирающие себе сезонную работу вдали от родных мест, чаще всего таких мест попросту не имеют. Ну или всячески хотят сделать вид, что так и есть. Последний случай, думаю, как раз наш — парню под двадцать пять, на флоте служил, бравый моряк и всё такое, а просиживает зад со старпёром в богом брошенной сторожке. Ну и шут с ним — в конце концов, вдвоём пить веселей. Не одному же, чёрт возьми, ханку лизать в праздники?
Сашка слегка поддерживал меня под руку, чтобы я не уходил глубоко в сугроб, развлекал разговорами. Он вообще это дело умел — бывало, сядет вечером рядом, да начнёт слово за слово заводить. Словоохотливый малый. А в нужные моменты и без слов вовсе понимает.
Домик наш прямо у леса расположен. А за первой стеной деревьев, стоит чуть пройти вперед, стоянка начинается. Куча железных скворечников-гаражей. Многие проржавели давно и сейчас представляют убогое зрелище.
Мы брели по маленьким прямым улочкам между железными домиками без окон, с замками на дверях в белом инее — ни звука, ни слова, ни шага живого.
Тут где-то деревенька позаброшенная. Такое я в Сибири видел, когда служил — деревни, вроде и жилые — в некоторых окнах даже огоньки виднеются, а жизни нет. Идёшь, снег скрипит под ногами, а вокруг никого. Раз в полчаса встретишь кого, да и тот неясной тенью перейдёт на другую сторону — не хочет глазами встречаться с живыми людьми.
Раньше тут деревня недалеко была, завод там построили, бетонный — народ городской понасыпал на работу, да все с машинами, вот и подсуетились власти — отгрохали гаражи. Потом обанкротился завод, люди съехали, деревня опустела — а постройки остались.
Пустые, ненужные.
Мы тут по большей части для формальности — если что на путях случится — сообщим куда следует. Так, лишние звенья жизни, о которых и не вспомнит никто, если чего. Ну а что самое забавное — этого самого «чего» тут никогда не происходит. Марьянка семерыми разродилась — вот и все события.
— Как щенков-то назовём?
— Да не всяко едино? — сплюнул я на снег.
— Ну нельзя без имени. Опасно.
— Чего опасного-то ещё? Ханку твою кто выжрет, и даже вычислить не сможем, кто? — усмехнулся я.
— Ну, Олег Михалыч, что это ты всё о ханке, да о ханке? К новому году готовишься? Горло разминаешь?
— Типа того.
— Я о том, что безымянные и некрещёные для нечистой силы притягательны. Ну как младенцы, — наконец пояснил Сашка.
— Вот таракан рыжий, сравнил, блять, младенца и щенка! — взвился я, а затем расхохотался в голос.
Мы брели ещё минут пять, по переплетённым крохотным улочкам заброшенных гаражей, пока, наконец, Сашка не ткнул пальцем в одну из дверей, приоткрыл её, впустив внутрь. Тут горел фонарь на маленьком столике, а в углу на одеяле лежала Марьянка, сразу же повернувшая голову с умными бусинками-глазами. Рыкнула ворчливо, защищая лежащие подле живые комочки.
— Свои-свои, — поднял я примирительно ладонь. Собака узнала, прижала голову к полу и прикрыла глаза. После бессонной ночи спать хотелось, вестимо.
— Не щенки, а сопли, — разочарованно развёл Сашка руками.
— А ты чего ожидал? — я-то имел полное представление о том, что из себя представляют новорождённые собачьего рода.
— Ну, не знаю… милые такие, пушистые, играть лезут…
— Тебе всё бы поиграть. А утром ты их не видел что ли? — удивился я.
— Неа. Побоялся один заходить, — бесхитростно улыбнулся парень.
— Чего испугался-то? Утонуть в соплях? — хмыкнул себе под нос, рукой Марьянку гладя. Та блаженно шевелила головой, пофыркивая.
— Не знаю я… Не зашёл, и всё тут, — пробурчал Сашка.
Посидев ещё минут десять, мы двинулись в обратный путь. Имён давать не стали, Саня сам же отказался от своей идеи — сказал, что потом отличить их не сможет. «Какие-то они все одинаковые и страшненькие», — на том и порешили. Щенки растут, а фантазию и потом напрячь можно.
Дома я сразу спать бухнулся — такой у нас распорядок. Ночью дежурство, днём спишь.
Я лежал на кушетке, смотрел в потолок и думал. Это успокаивало почти так же, как метель. Мысли в такие минуты уносятся далеко, в прошлое. В Сибирь, в детство.
Я, кажется, уже говорил, что такая работа для тех, кому вовсе нечего терять. Для тех, кто готов делить постель с совершенно незнакомым человеком, о котором ты знаешь идеальный минимум фактов, да и то в силу его болтливости. Для тех, кто может найти себе отраду в раскопках собственных воспоминаний, в белом-белом снеге. Для тех, у кого нет дома. Или не было, или уже нет.
Глядя в потолок, очень легко ощущать себя особенным, быть уверенным наверняка, что нет более свободных людей, нежели ты. Способных бросить всё в один момент, потому как ни черта не держит, ни черта не сковывает. Потому что всё, что может держать, осталось в прошлом — любовь, дружба. И теперь есть лишь белый снег и простые радости, совершенно не очевидные для обывателя.
Стены зашатались, поезд растряс покой и унёсся прочь.
Смотреть в потолок и запоминать каждую его трещинку просто потому, что нечем больше занять голову. Не это ли полная свобода, когда прошлое больше не тяготит, будущего нет, а настоящее прожигается, словно самокрутка?
— Михалыч? — окликнул Саша.
— Что?
— Спишь?
— Теперь уже точно нет, что хотел?
— А Бетховен хорошее имя для щенка? — полюбопытствовал он.
— Очень. Сам придумал?
— Неа. В кино увидел, — не уловив сарказма, ответил он.
Так и живём. Не зная ничего о жизни друг друга. О мыслях и чувствах. Зато делим самое сокровенное, то, что имеет значение лишь в данную секунду. Ну ещё и постель, ага.
* * *
Первый раз он явился после Нового Года. На пятые сутки, вроде. Были у нас проблемы с подсчётом дней — водка оказалась некачественной, надрались в жопень за считанные минуты, президента даже пропустили. Из закуски — огурцы солёные — открывашку посеяли, отбили горлышко банки и давай наслаждаться. Я проснулся после — вечер уже, или утро раннее — ещё налил. Да так, чтобы уснуть вновь, ибо тошно так на душе становится в такие дни…
Думал, всё в прошлом осталось, ан нет.
В очередное пробуждение своё вышел на улицу курнуть. У ног Мухтар ластится, жрать просит, а у меня в душу словно гвозди раскалённые вбивают, да в горле першит от пережратого алкоголя. Холодно и ветер выбивает слезы из глаз, доказывает, что я всё также ненавижу праздники. В такие вот дни, когда забываешься с бутылкой, огурцом закусываешь, потом просыпаешься и понимаешь, что кроме этого рыжего мальца да собак никто и не помнит о тебе.
А помру — так Саня просто взгрустнёт слегка, да сообщит на базу, а животина даже и не заметит — так, один из источников питания пропал. Пепел падал к ногам, там Мухтар валялся брюхом кверху — то ли спина чесалась, так ерзал на ней, то ли доверие своё показывал — какое мне дело? Я докурил и вернулся в домик. Мухтар пискнул обиженно, да пошёл восвояси, к стае своей, в гаражи.
Солнце садилось, а Сашка, улучшив момент, переполз на кушетку — меркантильный чёрт. Он тоже, думаю, не любит праздники. Не любит эту атмосферу, которую все понимают, а мы, выкинутые жизнью за борт, нет.
В этом мы с ним похожи, нечего нам любить в таких днях. Просто день… Все что-то бегают, прыгают, словно им тайну открыли, а мы так и остались сидеть в каморке, словно запечные тараканы.
Приложился к бутылке, хрустнул огурцом, да вновь закемарил.
Так и продержались — чёрт знает сколько. Дней пять, шесть. Меня Саня разбудил как-то к вечеру с круглыми глазами. Стоит на коленках рядом, в руках крестик теребит, пот со лба градом.
— Белку словил?
— Михалыч!
— Ну чего Михалыч? Чего? — вяло отвечал я.
За окном стоял зимний сумрак, снова мёл снег, снова пустая белая гладь, праздники минули, словно поезд скрылись за очередным поворотом. Ну и славно.
— Да я в сортире был… — начал он.
— Поздравить? — перебил.
— Да не об этом я! — Саша так сверкнул глазами, что я решил помолчать и послушать.
Как оказалось, сегодня он проснулся бодреньким, в желудке крутит по-страшному, после длительной диеты на водяре и огурчиках. Хотел к Марьянке сходить, щенков проведать, а пришлось в сортир нестись на всех парах. Он у нас в сотне шагов, к железной дороге близко. Зашёл в будку, делает свои дела, доски перекрытий рассматривает от нечего делать, а тут слышит, как дышит кто-то тяжело так и протяжно, словно воздух вбирает в легкие, дабы дыхание надолго задержать.
Вначале на Мухтара подумал — тот уже старый боец, каждый день прожитый, как подвиг. А затем понял, что пёс-то на уровне колена дышал бы, а этот неизвестный много выше. Сашка поднялся с горшка, но, не выходя из кабинки, припал к щели, которых там дохера и больше, глаз жмурит один и пытается разглядеть в буране хоть что-то.
— Ни черта там не было, только мухи белые, не различить ничего. А затем кто-то прошёл вплотную к стенке, я даже слыхал, как куртка о деревяшки шуршала, заслонил на секунду свет и дальше идёт. Я на тебя сперва подумал, да дышит он тяжело-тяжело, вовсе не как ты, тебя-то я знаю уже. Словно дырка в лёгких — видел я один раз такое. Нашему парню прошило пулей грудак, так звук похожий был — вбирает тяжело, а удержать не может — со свистом сквозь дырку воздух вылетает.
Когда шаги отдалились, Сашка приоткрыл дверь и уставился на удаляющийся силуэт. Тот медленно, шаркая ногами и загребая в боты снег, двигался вдоль железной дороги. Большой, слегка сгорбленный, на голове ушанка.
— Я окликнул его, он оглянулся даже, и… япона мать, глазища, как фары светились.
— Ну точно, белочка, — я улыбнулся.
— Да честно, Олег Михалыч, видел как тебя сейчас! Вот те крест! — Сашка перекрестился.
— Тебе бы книжки писать. «Сортирные легенды» — может денег бы срубил, жизнь наладил бы.
— Да ну тебя.
Сашка покурить двинул, а я следом.
Больше не поднимали эту тему, да и вообще почти не разговаривали, но я за Саней приглядывать стал, подмечать мелочи всякие — он как к сигарке притронется, сразу дёргаться начинает, по сторонам озираться, приглядываться. В сортир без фонаря ходить напрочь отказался, пояснив тем, что измараться боится — раньше не боялся, идиот такой, а сейчас вдруг начал — цирк, да и только. По вечерам с опаской стал в окна вглядываться, всё, видимо, монстра с горящими глазами углядеть пытался.
Потом я и вовсе забыл об этом. Праздники укатились далеко в прошлое, жизнь вновь влилась в привычное русло ничегонеделания. К Марьянке ходили часто, но щенкам имён так и не дали — Сашка сказал, что уже думает над этим вопросом, ну а мне и вовсе плевать было.
* * *
Как-то после ночи дежурства Сашка вообще покой потерял. Разбудил меня спозаранку. Я глаза приоткрыл, ещё темень стоит, а чёрт рыжий около меня, трясёт за плечо и шепчет всё мое имя. Глаза посверкивают, по лицу полубезумная улыбка блуждает.
— Какого…?
— Подежуришь за меня? — спросил он, лыбиться продолжает.
— Когда? — я всё ещё плохо соображал, ночью спалось плохо, прошлое во снах возвращалось, натекало волной морской, окатывало со всех сторон и уходило, а я даже вспомнить не мог утром чётко, что же снилось такое. Трясешь головой и понимаешь только, что нечто гадостное и противное, липкое, словно варенье клубничное, а вот факты не упомнишь.
— Ну завтра, послезавтра. Пару дней, не больше.
— А ты намылился куда?
— В город, Олег Михалыч, друг ко мне приезжает старый. Его в другую часть переводят, вот решил заехать навестить меня, — усердно подбирая слова, пояснил Саша. Было видно, что подобное даётся ему с трудом, эмоции били через край.
— А сюда что не приедет? Все веселее было б.
— Да не, у него времени в обрезку самую. Я туда и обратно. Помянем былое, бухнем за старое, за дружбу, я отосплюсь и вернусь. Хорошо, Михалыч?
— Да чёрт с тобой. Нахер поднял-то только в рань такую? Обождать нельзя было?
— Ну я прямо сейчас поеду!
— Езжай, езжай, чёрт рыжий.
— Пасип. Тебе привезти что-нибудь из города? — было видно, что мальчик приятно хочет сделать.
— Ага, икры чёрной и красной. По килограмму. А лучше по два.
— Ну я серьёзно…
— Мяса купи. Нам и собакам.
— Ага. Надо бы щенкам игрушек купить, — уже отрешённо заявил он, уходя.
Я остался лежать. Вставать так рано не было никакого смысла. Сашка собирал свои вещи, а затем я слышал, как фырчит машина, промерзшая до последнего винтика. Он с ней помучился минут пятнадцать, а затем по звуку я определил, что тронулся он. Урчание мотора, постепенно удаляющееся, заглушил грохот надвигающегося поезда. Под знакомый монотонный перестук я ощутил, как липкие щупальца сна вновь проникают в голову, опутывают все мысли, направляют в прошлое. Так после Нового Года каждый раз почти бывало, и каждый из этих разов я обещал себе, что припомню каждую деталь утром, ведь сны эти такие чёткие, полноценные картины. Ан нет, так, смутные обрывки — белый снег, беснующийся за стенами ветер, пустые деревни, сибирские просторы, деревья и льдистые голубовато-прозрачные поля. Просто фрагменты, лишённые чего-то определённо важного.
Сашка наврал, конечно. Не было его уже третий день, но я так и предполагал — встреча старых друзей просто не может проходить иначе. Выпьешь, пройдёшься по городу, потрещишь языком, былое припомнишь, потом его же обмоешь в ближайшем кабаке. Потом проспишься и снова за то же. Да ещё за наступивший как не выпить, ведь и месяца не прошло. В общем, раньше, чем через неделю, я его и не ожидал.
Одиночество меня не особо беспокоило, а если и случалось такое, Мухтар всегда поблизости ошивался. Холодильник был почти пуст, но и это мне не особо досаждало, чаю хлебал, цигарку за цигаркой, да бока пролёживал. Вот такая жизнь. И за такую жизнь мне ещё и платят деньги — не правда ли, лафа?
Полная свобода, словно ветер в поле — захочу, в лес схожу, захочу, к щенкам. А если вообще припрёт — брошу всё и укачу прочь. Куда глаза глядят, начну новую жизнь, это всё забуду — не впервой.
Об этом я и думал долгими утрами, плавно перетекающими в дни, а затем уже и ночи.
Границы эти были почти незаметны, я лишь поворачивался с боку на бок, прогуливался вокруг домика, да до сортира доходил — этого мне вполне хватало. А вот лежать и мечтать о том, куда же можно двинуть потом, это приятно очень. Ощущать, что в твоей власти всё, что ты только можешь пожелать. Возможно, это даже приятнее, чем действовать. Ну а если и не приятнее, то в любом случае удобнее.
* * *
Я проснулся от лающего хрипа за тонкой стеной.
Звук походил на что-то… слов нет, но точно что-то мерзкое. Будто кто-то выблевывал нечто, или же наоборот — жадно это пожирал. Не могу сказать, что меня это напугало, скорее удивило.
А уже после, когда к странным хрюкающе-лающим звукам добавились шаги, у меня отлегло от сердца — Сашка, наверное, вернулся. Опять, мож, что с желудком, не донёс до сортира.
Я нашарил босыми ступнями меховые унты у кровати, накинул на плечи ватник и побрёл навстречу моему товарищу. Кинув беглый взгляд в окно, понял, что на улице поздняя ночь, снега не было, зато была видна россыпь сверкающих звезд на небе, во главе с белой глянцевой луной. Зевая, отворил дверь и вышел наружу, ожидая увидеть Сашку.
Облокотился на дверь, закурил, вслушиваясь в звуки. Судя по всему, блюёт бедняга так, будто его наизнанку выворачивает вместе с внутренностями.
В темноте я плохо вижу, но тут сразу неладное заподозрил. Как только Сашка вырулил на своих двоих из-за поворота, понял, что что-то тут не так.
Что и не Сашка это вовсе. Незнакомец горбился, правой рукой держался за стену, а левой вроде как и не было — рукав свободно болтался из стороны в сторону при каждом шаге. А когда он сделал ещё пару шагов, попадая в радиус света под козырьком, у меня кольнуло сердце.
Увиденного было вполне достаточно, чтобы скакнуть обратно в дом, захлопнуть дверь, щёлкнуть щеколдой и прижаться к двери спиной.
Красная россыпь крови на замызганном кителе. Нога перекушена, оттуда и хромота, вывернута под неестественным углом и тоже кровоточит. На голове шапка нахлобучена по самые глаза, которые словно яблоки, на выкате.
Я ожидал, что незамедлительно последует удар в дверь, за ним ещё и ещё, сдержать которые я не смогу, но всё было тихо. Даже решился сделать пару шагов, погасить свет, дабы с улицы меня не было видно. И как только я это сделал, сразу разглядел два сияющих огонька по ту сторону стекла. Носом незнакомец прижался к окну, вдавливаясь в него с такой силой, что ноздри задирались кверху. Пальцами одной руки он барабанил по стеклу, но этот звук не был слышим на фоне утробного дыхания и свиста, с которым он вбирал воздух. Выдыхал он тоже глухо, забрызгивая мгновенно запотевшее стекло слюной.
Чувства, обуревающие меня, я уже испытывал не раз в своей жизни. Это когда ты стоишь с ружбайкой напротив медведя и знаешь, что у тебя лишь пара секунд на решение. А коли выстрелишь — либо ты его сразу, либо потом он тебя. Ощущение, когда все на взводе, и одно твоё действие спровоцирует ряд других. Фатальных, может быть.
Пасть у незнакомца была разорвана в клочья, губы истрескались в кровь, а за ними жёлтые гнилые зубы. Бледный, и словно с коркой льда на лице. На кителе нашивка какая-то, я приглядываться особо не стал. Служу Советскому Союзу, ага...
Он давил на стекло с такой силой, что я мог ожидать увидеть в любой момент расползающиеся по нему трещинки. Маленькие, но растущие с каждым мгновением. А затем массив стекла осыпается вниз.
Но этого не произошло, спас ситуацию поезд, с громким гулом промчавшийся мимо. Хрюкающий бес отвлёкся от стекла, отпрянул и устремил сверкающие глаза на движущийся по рельсам состав. Его будто заворожило зрелище крутящихся на шестернях колёс, глаза округлились, накалились прильнувшей к ним кровью, а я только и ждал того. Как только незнакомец отвернулся, я, быстро согнувшись, заполз под стол. Стул подвинул так, чтобы меня было заметно как можно меньше, если он таки ворвётся внутрь, головой прильнул к стене. Повреждённая годы назад нога болела, сустав ныл, а кости нещадно драло. Я всячески старался не обращать на это внимание, но с каждой минутой, проведённой в столь неудобной позе, удавалось это всё хуже.
Сердце долбилось где-то в районе колена, а голова полностью отключилась. Стена, разделяющая меня и бушующую зиму, почти не сдерживала напор холода, спасал только тлеющий обогреватель, который и в обычные-то дни не всегда помогал. Я ощущал себя спринтером, пробежавшим свою дистанцию, а сейчас ожидающим заслуженный покой.
Хрюканье постепенно прекратилось, и снова вернулся тягостный туман сновидений.
Утром пели птицы, а я матерился через слово. Иначе и быть не могло — нога еле разгибалась, опухла и болела. О нормальном передвижении можно было забыть на время — хоть до кровати добрался, и то слава богу. Голова болела, как с бодуна, шея не поворачивалась — всё же не для моего возраста по полу ползать, да ночевать, где придётся.
Днём, при свете солнца, воспоминания о ночном госте смазались и вовсе не пугали. Всё же не в полнейшей изоляции живём — и сюда нога человеческая могла дойти. Непривычно, конечно, но бывает-то всякое. Мало ли, бомжа какого побили, вот он и лазает тут.
Дремал весь день, то просыпался, глядел в окно, в попытке определить время, и снова проваливался в обморочный сон. Туда и обратно — помногу раз. Как при ознобе — вроде и спишь, а вроде и нет. В минуты бодрствования у меня даже появлялось желание поговорить с кем-либо, нарушить эту звенящую тишину, но надежда, что Сашка возвратится сегодня, таяла с каждым часом, когда темнота постепенно заполняла собой всё, вместе с растущей тревогой и беспокойством.
Свет выключен, а вставать сил не было — так и лежал в постепенно концентрирующейся мгле. Вначале синеватый сумрак, тени скачут по стенам, на улице снег и свищет ветер, затем серый покой, а потом уже поздняя ночь. Кромешный мрак. Как в Сибири.
* * *
Он стучал в дверь, а я лежал на койке и выдавал барабанную дробь зубами. Лихорадило. Не от страха, хотя и от него тоже, но от температуры, которая резко подскочила. Удары были ритмичны — каждые четыре-пять секунд. Сперва он касался двери, вначале мягко проводил, а затем отмерено ударял три раза, разнося шум по дому. Затем повторял несколько раз и обходил дом кругом, принюхиваясь и похрюкивая. Когда доходил до места, где расстояние между нами было минимальным, лишь стенка отгораживала мою голову от него, долго стоял, вбирая воздух, стучал иногда, чем вызывал истеричные припадки сердца. Иногда он прислонялся близко-близко к стене и вбирал воздух, шепча нечто неразборчивое.
Так и провели всю ночь — один ходит вокруг да около, а второй вздрагивает от резких звуков.
* * *
Саша утром приехал. Запыхавшийся, всклокоченный, со скошенной набок шапкой:
— Мухтара съели! Вот бля, япона мать, Муху сожрали!
Я сначала даже не понял, что именно он имеет в виду. Затем вспомнил ночного гостя, чавкающие звуки, окровавленную одежду и перекушенную ногу — сторожевые собаки просто так не даются врагам.
— Михалыч, вставай же, Муху схавали!
— Знаю, — сухо бросил я. Глаза болели невыносимо, слезились. Не от каких-то там переживаний, а просто боялся ночью глаза сомкнуть.
— Вот бля! Это он, я всё выяснил, Олег Михалыч! Ну ночной этот. С зенками горящими!
Саша сам на себя похож не был, словно одержим.
— Выяснил? Я думал, ты с другом бухал.
— С другом? А, ну да… да какие друзья. Оттарабанил на флоте, да сбежал от всех друзей, до ада бы их не видеть всех, чертей лысых. У бабки был, она такое понарасказывала, волосы дыбом.
— Ясно. Не знал, что у тебя бабка есть, — да много чего не знал, да и не знал бы. Своих проблем навалом, ещё чужую жизнь в свою пускать.
— Есть. Странная она, правда. В больничке прислуживает. Зато знает много!
— И что рассказала?
— Про Ходуна рассказала. Говорит, был у них такой, когда она в деревне жила, девкой ещё маленькой. Приходил, да в дом просился погреться, а у самого зуб на зуб не попадает, кожа замёрзла, одни глаза адским огнём посверкивают, переливаются. Брр. Да слюна капает. А как согреться — не знает способов, кроме как кровь пить. Вурдалак херов.
— Видел я его тут, — признался я. Как бы я не отгонял от себя мысли о ночном госте, они всяко возвращались. Пытался сослаться на болезнь, но огненные глаза всплывали перед взором раз за разом. Да и Муху он съел, я слышал.
— И как? Страшен чёрт? — глаза у Сашки горели почище Ходуна.
— Ну как ты и описал, руки одной не было, — а дальше рассказал как все было.
— Руки? Левой?
— Вроде как, — я пожал плечами.
— Ну точно, так бабка и сказала — если Ходун, то у него нет левой руки, так уж повелось. А ещё глазами зыркает по тебе, обшаривает будто, оценивает, сколько в тебе мяса. Они к зиме активнее становятся. Ну как медведи.
— Медведи в спячку впадают зимой, — поправил я.
— Неважно, эти такие вот. Шиворот-навыворот. До крови жадны становятся. Вот гниды!
— И что делать предлагаешь? А мож, бабка твоя что советует?
— Не знаю. Ничего не советует. Говорит, он сам ушёл. Двух мужиков съел и свалил восвояси — его вилами гнали до самого леса. Они трусливые, как говорят, им только силу свою и превосходство продемонстрируй, сразу сбегут.
— И в чём сила? Хромой дед, да парень, отслуживший на флоте? — я фыркнул. Кажется, настроение постепенно приходило в норму, коль уж я до юмора и злостного сарказма скатился. Хотя ни то, ни другое в ситуации нам совершенно не помогало. В бредовой такой ситуации. Хуже не придумаешь, хоть смейся, хоть плачь.
— В сорок шестом гараже ружьё есть, я помню. Там же мужик охотник окопался, а как свалил отсюда, так барахло всё своё и покидал. Обещал потом явиться, забрать всё — да где там, ищи ветра в поле.
— Сходишь? — спросил я.
— Пулей слетаю, — кивнул Сашка. — Михалыч, чаю сделаешь?
— Сделаю, иди уже.
Парень двинулся прочь, а я проследил через окно, как он быстрыми шагами направляется к гаражам. Среди всякого мусора найти оружие не так-то и сложно, скажу я вам. А мусора всякого мы охраняем ой как много.
Я включил чайник и стал ждать моего рыжего напарника. Вода вскипела мигом — я даже успел две чашки выпить, когда, наконец, вбежал запыхавшийся Сашка, гордо помахивая над головой найденным ружьём. Да и пуль целый карман насобирал.
— Там у этого охотника целая коробка с патронами, промокли, правда, слегка. Как думаешь, сойдёт? — Сашка махом выдул чашку приготовленного мною чая.
— Поглядим. Думаю, сойдёт.
— Ох уж эти охотники, нет, чтобы всё в тепле да сухости держать.
— Я тоже охотник, между прочим. В прошлом, — я поднял на него глаза. Впервые на моей памяти я говорил напарнику хоть что-то о моей прошлой жизни. К той её части, которую я навеки отрезал и отмёл, словно крошки со стола. Нет и не было ничего — а сейчас выплеснул что-то наружу.
— Это с тех пор? — Сашка понимающе кивнул на мою ногу.
— Да, в капкан угодил. Горе охотник.
— Какой ещё капкан? — не понял рыжий.
— Четвёрка. Волчий. Слава богу, хоть не на медведя ходил, так бы откромсало к чертям собачьим. Знаешь, как легко зубья ломают кости? — я смотрел ему прямо в глаза, и видел там что-то такое непонятное, детское, что ли.
— Неа, Михалыч, не знаю.
— Легко и просто. Раз, — я быстро ребром ладони у своей шеи чиркнул, — и нету. Там же заточка. Отхерачит от тебя кусок в один миг, заметишь даже не сразу. Боль-то позже приходит. Глянешь вниз, а там лишь кровь на железки течёт, тут-то молоток паники как шандарахнет по мозгам — кричать начнёшь, рыдать, на помощь звать — но кто придёт-то? Ты же в лесу, один. Может, доползёшь до дома, кто знает, а может, и нет, если стальные зубья не расцепишь, — я выплевывал слова одно за одним с горькой-горькой иронией, со злостью на жизнь за то, что этот грёбанный рыжий сосунок и не видел ни черта подобного, а я могу описать это так, как никто иной. Нет, не он вызывал мою злость, я могу сказать, что рад за него, но жизнь, чёртова жизнь, которая тыкает носом в дерьмо, затем даёт продохнуть на время, а после вновь кидается в тебя всякой шнягой — мол, хромой, но уворачивайся, будь так любезен, милый. А не хочешь, не можешь, сил нет — ляг в деревянный ящик, крышкой прикройся и расцвети гнилью, кому какое дело? Не можешь спасти себя сам, не спасай.
Сашка молчал, а вот то самое непонятное в его глазах металось между сочувствием и страхом.
— Михалыч…
— Бля, только жалости не надо. Что угодно, не жалость только! Без тебя тошно. Первый, что ли, думаешь такой?
— Да я только посочувствовать хотел… — пробормотал он.
— Милосердный, чёрт возьми, какой нашёлся на мою голову. Милосердие — величайшее оскорбление, запомни это. А оскорбления — это мерзость. А вот этого, Сашка, в моей жизни было более чем достаточно... Когда женат был.
— Был? — он дёрнул бровью.
— Ага, кому нужен хромой инвалид? К тому же, когда есть молодой трахаль... Как там ствол? Допетришь, куда патрон засовывать или показать?
— Допетрю, Михалыч, допетрю.
Мы были полностью готовы к появлению Ходуна — покурили до одури, отсортирились, чтобы не обмочиться и не обделаться от страха.
Хорохорились как могли. Но когда он явился, всяко испугались, вздрогнули от утробного рыка.
Саша сидел рядом со мной, а я в кресле, ружьё на коленях, глаза устремлены вперёд в окно, где в ночной мгле загорелись два огонька. Он словно из сугроба вылез, взвился вверх, заорал на весь мир гневливым криком, оповестил о своей ненависти ко всему живому, зажёг глаза и двинул в нашу сторону. Быстро так, словно ощущал, как кровушка в нас закипает. Как бешено колотится сердце.
Патроны вроде сносные были, я по банкам пострелял пару часов назад, да по бутылкам — и то от новогодней водяры толк, но в душе всё равно бушевали сомнения — вдруг осечка в решающий момент произойдёт?
* * *
— Мне холодно, холодно, холодно… — сегодня он сразу направился к двери, знал, где нас искать. Голос у него был мягкий, но словно на куски дроблённый. Может, лёгкие смёрзлись, может, погнила гортань. Приглушённый, с хрипотцой, с эхом и судорожным дыханием.
— Вот ёпт, ещё и треплется! — Сашка крепко ухватился за подлокотник кресла, глаз с двери не спуская. Я ничего не ответил, уже слышал ночью этот голос и умоляющие завывания впустить внутрь, обогреть его.
Так и шептал из-за стены ночью: «Согрей меня, прошу тебя, согрей меня, согрей меня»…
За окном стояла на удивление тихая ночь — снега нет, а небо вновь было усыпано звёздами, словно кто-то опрокинул ведро со сверкающими горошинами.
Мы так минут десять сидели, может, пятнадцать. Ходун ничего не предпринимал, лишь шептал из-за двери, каждый раз вызывая у нас нервные колики, заставляя переглядываться и видеть в глазах напарника лишь страх. Гость изредка отходил от двери, делал уже привычный мне обход вокруг домика. В такие периоды он громко сопел и топал ногами, чтобы мы отчётливо представляли себе, где он находится в данный момент.
Самое страшное было, когда он к окну подходил. Останавливался в паре метров, бесстрастным взглядом оглядывал нас, а глаза у него сегодня хоть и сверкали как обычно, но были с некой туманной поволокой, словно заледенели; потом рожу к небу задирал, да выл как ненормальный. Словно пёс, потерявший хозяина — одиноко так и безумно-безумно.
Так бы я выл, если бы не убил в себе всю память о прошлой жизни. А слушая его сейчас, я так и рисовал в голове картины — домики, лица, люди, друзья, любимые, папа, мамочка — он словно в самое сердце ранил своим голосом. А затем поворачивался вновь к нам, глаза щурил и смотрел так печально, зрачки то расширяются, то сужаются. Он словно не понимал, почему мы отказываем ему в такой малости, как тепло. Почему не впускаем и не даём согреться, почему держим снаружи, словно зверя дикого. А ведь он такой же, как мы, чувствующий, страдающий, холодный, одинокий и потерявший всё. И искать в жизни нечего больше, всё расколото, и осколки уже не собрать. Он и не надеется, так, существует, утоляет свои потребности, ходит по окрестностям, свободный, якобы, но на самом деле прикованный к этой земле. Ибо нахер такая свобода, когда тебе нечем дорожить, некуда стремиться, терять нечего и сражаться уже не за что, когда все бои на жизненном пути безвозвратно проиграны.
Он смотрел на меня, прямо в меня, словно ножиком пропиливал дырки в моём разуме, а я понимал, что я такой же, как он — загнанный зверь. Сдохну — госбюджет оплатит скромненькие похороны.
А он всё смотрел и смотрел, долго так и проницательно — лишь спустя минут пять сдвигался с места и шёл дальше, а я опускал взгляд, и меня словно отпускало. Я дыхание переводил и образовывающийся в голове кавардак встряхивал.
Сашка дёргался ежесекундно, словно ему шило в зад воткнули:
— Олег, давай закончим это прямо сейчас?
— Что ты хочешь?
— Ты ведь мой друг, правда? Ты не подставишь меня, не подведёшь? — он поглядел мне прямо в глаза, а я так и не смог, взгляд в сторону. Не хотелось мне лгать мальцу, говорить что-то лишнее, но вот подводить я его и правда не собирался. Так и озвучил.
— Михалыч, ты мой единственный друг. У меня даже в школе не было никого — гнобили, потом отец во флот сбагрил, сказал, мужика сделают из меня. Не вышло — еле вырвался из этого ада. Ты первый, кто меня понял…
— Что ты хочешь-то? — я резко перебил его. Сантименты ещё разводить тут. По лицу Саши пробежала тень, но он собрался с силами.
— Я впущу его, а ты сразу пулю пустишь в голову, хорошо?
Я засомневался на минуту. Я знал, что не так-то и легко даётся тот миг, когда ты жмёшь на курок, словно пальцы свинцом наливаются и что-то мешает тебе произвести столь простое действие, взять и надавить мягкими подушечками на твёрдый спусковой механизм, который приведёт к миниатюрному взрыву, а затем, если ты меток, к кровотечению. Это только в фильмах всё легко, а в жизни — смотришь на свою жертву и понимаешь, что в ней такая же кровь, как в тебе, и если ты её выпустишь, уже не отмыться.
— Ты сделаешь это, Михалыч? Ты не подставишь? Не подведёшь?
Я молчал.
— ТЫ СДЕЛАЕШЬ ЭТО?! — в глазах у рыжего парня бесновалось пламя. Он прямо налился весь краской, страх как рукой сняло.
— Хорошо, я это сделаю.
— Хорошо? — Саша переспросил.
— Хорошо.
— ХОРОШО?
— ДА, ЕБИ ТЕБЯ СЕМЕРО, ХОРОШО, Я ЭТО СДЕЛАЮ! — мы оба перешли на крик. Ходун в этот момент даже замер где-то там, за стеклом, перестал шагами мерить пространство вокруг домика, перестал громко дышать, сопеть, причитать и умолять впустить. Может, речь нашу услышал, не знаю.
— Ты, главное, помни, Михалыч, они, эти Ходуны, трусливые, им главное силу и превосходство показать, а дальше всё само получится. Ты только это, не промахивайся, — парень улыбнулся мне.
— Не промахнусь, не дрейфь.
— Я верю тебе и твоему слову. Ты же обещал не подвести меня. Готов?
— Минуту.
Я закрыл глаза и протер большими пальцами глазные яблоки. Яркие круги побежали в голове, перед глазами, словно вырезанные на внутренней стороне век. Мягкое тепло, готовность, знание — собрать в кулак и направить в нужное русло.
— Готов, — кивнул я.
— Знаешь, папка если бы видел это сейчас, если б не откинул копытца, гордился бы мной. Это хороший поступок, верно? Храбрый, — Саша улыбнулся мне искренней открытой улыбкой.
— Да, это поступок настоящего мужчины. Глядя с небес, отец будет гордиться тобой. А теперь открывай эту грёбаную дверь, покажем этому Ходуну, кто здесь хозяин.
— Ага, я рассчитываю на тебя, — Саша отворил дверь и сделал шаг на порог. Я ружьё подготовил, глаз к мушке приложил, держа. Белый покров снега был испоганен огромным количеством шагов нашего гостя.
В любую минуту я был готов выстрелить. За себя, за Сашку и его отца, за съеденного Мухтара.
Я рассчитываю на тебя — это так приятно, когда тебе говорят такое. Словно пёс живот показывает, полностью доверяет, всячески это демонстрирует. А перед тобой выбор: нагнуться, почесать пузико животине, или же со всей силы ударить по нему каблуком, а затем наблюдать, как доверившийся тебе идиот корчится от боли. Выбор.
Я рассчитываю на тебя — сказал Сашка и открыл дверь, демонстрируя мне свой живот.
Саша стоял на крылечке и судорожно оглядывался в поисках нашего гостя — что он видел, я не знаю, я мог лишь наблюдать за ним.
А потом Ходун появился в зоне моего поражения.
Мой напарник стал отступать, ожидая спасительного выстрела, который прервёт жизнь Ходуна. Существа, схававшего Муху.
А последний, к слову, вовсе и не походил на нечистую силу, монстра, спящего в снегу. Такой человечный, с опухшими веками, посиневшими щеками, дрожащими губами. Глаза вот только на выкате, ну и руки нет. А так — человек человеком...
Сашка отступал шаг за шагом, давая мне время прицелиться в самое удачное место, в сердце, или в лоб. Шаг за шагом назад, вглубь домика, приближаясь ко мне с каждой секундой. Я же держал гостя на мушке и понимал, что попросту не могу — не могу взять и расстрелять человека. Или кого бы там ни было, так сильно похожего на человека. Дрожащего от холода, щурившего глаза с жалостливой поволокой, туманом и дурманом слабости в них. Он посмотрел на меня всего один раз, на долю секунды, но этого мне хватило, чтобы засомневаться, промедлить.
Сашка упёрся в стену, бросил на меня взгляд, удивляясь, почему я всё ещё не сделал того, что обещал ему. Обещал минуту назад. В его глазах тоже была слабость, непонимание и страх. Он и правда походил на ластящуюся у ног собачку, которая демонстрирует живот и которая уже понимает, что не погладят её, чёрт возьми, а пнут сейчас. А если не сейчас, то через секунду.
Я пнул. Я моргнул, прикрывая веки, как бы сознаваясь в своей беспомощности, и этого хватило. Ходун, до этого медленно прущий вперёд, словно окостеневший от холода, бросился вдруг на Сашку, вдавил его в стенку и вцепился зубами в нос. Когда я открыл глаза, парень уже молча смотрел на меня закатившимися глазами. С грустью так, словно мёртвый щенок. Он не страдал — шею ему свернули мгновенно, и Ходун смачно откусывал от моего товарища один кусок за другим.
Он поедал его щёки — цепляясь зубами, мерзко чавкая и напоминая о нашей первой встрече, он выдирал клочки плоти из тела и, не прожевывая, глотал их со свистом и хрюканьем.
И эти звуки заставили меня пробудиться. Очнуться и мгновенно разглядеть разницу между человеком и Ходуном. И это понимание заставило дёрнуть меня курок много раньше, чем это заставило бы сделать сердце.
Отсыревший патрон сработал. Слава богу. А уже через секунду я мог слышать лишь завывания раненого зверя. Недобитого, что есть величайший страх охотника. Ранить, разъярить, а затем смотреть, как опьянённый ненавистью зверь несётся на тебя, готовясь разметать в клочья.
Но тут все было иначе. Я попал Ходуну в ногу. Ту самую, прокушенную Мухтаром. Пуля насквозь прошила штаны, и я мог лишь глазеть, как по ткани растекается багровое пятно. Он посмотрел на меня обиженным взглядом, а затем разжал мертвую хватку на горле Саши. Тело осело по стене, повесив голову, кровища обильно полилась вниз, но я старался не смотреть на это. На то, что осталось от моего товарища.
Ходун двинулся прочь, завывая, словно медведь, ужаленный осой.
Я же, словно окрыленный такой мимолетной победой и тем, что всё ещё жив, что не лежу рядом с Саней на полу, и никто не кормится моим мясцом, двинулся следом. Перешагнул через тело, вышел, прихрамывая, на улицу и посмотрел в спину удаляющемуся Ходуну.
* * *
Старые раны болели. От температуры, от пережитого стресса, от зимних холодов, от сильных нагрузок. Ногу дёргало и словно кромсало невидимыми ножами. Как в тот раз, когда зубы капкана впились в кости, а пальцы еле сумели разжать ловушку.
Но я шёл вперёд. Дальше. К гаражам. По белому снегу, за незваным гостем, который оставлял вереницу глубоких следов и кровавую дорожку.
Если бы он не был ранен, никогда бы не догнал. А так — он маячил впереди, как флаг.
Я не стрелял, патрон был один, остальные остались в домике, а возвращаться не было сил. Шёл вперёд и вперёд. К гаражам.
Я знал, куда он направляется. Видя его взгляд, после того, как моя пуля раздробила его кость, я буквально прочитал его мысли. Отведав крови, он хотел согреться. Наконец согреться.
И теперь он шёл вперёд. Я мог догадаться, куда он направляется. Один человек уже мёртв, а второй показал силу.
В лабиринте гаражей я упустил его из виду. Быть может, у него были свои дороги, может, просто собрал силы в единственный кулак и ускорился. Не знаю. Но это и не имело значения, я знал то место, где он может очутиться, и, превозмогая усилия, направлялся туда.
Не ошибся. Дверь была распахнута, а внутри, когда я заглянул, пахло кровью. Щенки, безымянные щенки, лежали задушенными кучками меха, раскиданные по углам гаража. Он сидел в углу, поджав колени, а на них, словно на жертвенном алтаре, лежала Марьянка с огромной дырой в брюхе — в ней он и копошился руками, выуживая внутренности. Затем, прямо при мне, не поднимая глаз, он припал ртом к телу и стал, постанывая, глотать кровь.
Он посмотрел на меня лишь тогда, когда я поднял ружьё, а лоб его, прикрытый шапкой, оказался в перекрестье моего прицела. Вновь в этих глазах была слабость. Но я уже не смотрел.
— Служи Советскому Союзу, мудила! — я улыбнулся, слегка изогнул губы.
Пуля рассекла воздух. Ходун откинул голову, со стуком ударился ею о железную стену гаража. Потом уставился на меня на долю секунды. В глазах его плескалось удивление, а из дыры, которая образовалась от пули, в разодранном меху ушанки, лились чёрно-бордовые подтеки. Через секунду он бухнулся лицом в растерзанное лоно Марьянки, похрюкивая. В последний раз. Последний раз дыша, хлебая собачью кровь, греясь, чёрт возьми, последний раз.
Когда я закрывал за собой дверь, был уверен, что не вернусь сюда. А зачем? Дело сделано, ночной гость меня больше не побеспокоит.
Удаляясь прочь от гаражей, я знал, что сейчас позвоню на базу, придумаю что-нибудь правдоподобное, завтра тут будет толпа народу, а через пару дней вновь никого. Прибудет новый напарник, а может, и нет, а о Сашке я и не вспомню.
Сегодня я слишком устал. Войдя в дом, я перешагнул через тело, кинул на пол ружьё и бухнулся на кровать.
Ходун показал мне, что мы с ним похожи, и если уж он не страдает по прошлому, то и мне не стоит. Ведь я сильнее голодного зверя.
А ещё я свободен. И одинок. И терять мне нечего.
Сегодня мне ничего не снилось, и я знал, до конца жизни мне ничего больше не будет сниться.
Автор: Илья Данишевский