Имена, фамилии и «погоняла», приведенные в тексте, изменены. Некоторые события, происходящие в тексте, являются художественным вымыслом.
— …Хомяк, это чего? – спросил я, чувствуя, как немеют от страха кончики пальцев.
Хомяк не ответил. Он смотрел на меня молча и вроде бы даже с сочувствием. Здоровенный москит торопливо наливался кровью у него на лбу, чуть ниже выцветшей зеленой банданы.
Голоса продолжали шептать.
Когда-то давно, в детстве, когда жив еще был мой дед, каперанг в отставке, я любил в его отсутствие пробраться в дедов кабинет. Там, в кабинете, было множество взрослых вещей, одинаково притягательных и запретных для десятилетнего пацана. Парадный китель с орденскими планками в одежном шкафу, ордена в тяжелой бархатной коробке, висевший на ковре кортик в черных с латунью ножнах. На журнальном столике стоял мощный транзисторный приемник «ВЭФ-Спидола», большая роскошь по тем временам, ловивший даже дальнюю заграницу – Германию, например, Румынию, Италию. Я включал приемник и гонял верньер по шкале настройки. Особенно мне нравилось поймать едва слышную за эфирными шумами станцию и вслушиваться в таинственно звучащие слова на незнакомых языках – тогда можно было представить себя, скажем, в рубке космического корабля, слушающим послания чужих миров.
То, что я слышал сейчас, больше всего напоминало те самые призрачные голоса из далекого детства. И вместе с тем было совсем иначе. Потому что вокруг был не полутемный прохладный кабинет, пахнущий трубочным табаком и дедовым одеколоном, а гиблые комариные топи в пойме реки Редья, где в августе 41-го моторизованная дивизия СС «Мертвая голова» насмерть рубилась с нашей 11-й армией. Потому что голоса в моих наушниках не зачитывали прогноз погоды или результаты футбольного матча – они кричали. Я не мог толком разобрать ни слова, даже язык определить с уверенностью не мог, но эмоции – с легкостью. Там, в наушниках, шептал смертный ужас, перемежаемый время от времени сухим треском атмосферного электричества.
И штекер наушников был подключен не к транзисторной «спидоле», а к армейскому миноискателю ИМП-2, на сборную штангу которого опирался, как на посох, Хомяк, глядя на меня с непонятным сожалением.
— Хомяк… что это? – тупо повторил я.
Хомяк протянул руку и содрал с меня «уши».
— Разобрал чего-нибудь? – спросил он.
— Ни хера не понятно. Но жуть.
— Это хорошо, — Хомяк стащил с бритой башки бандану, мимоходом растерев упившегося москита в кровавое пятно, и с наслаждением вытер потное лицо. – Хорошо, что не понятно. Вот если б ты слова начал разбирать – тогда аллес махен, василиса, бери шинель, иди домой.
— Да скажи ты толком, что это было-то!
— Это, чувачок, мертвые с тобой говорят, — Чума, скрытый бруствером свежего раскопа, с трудом разогнулся в своей яме. – Их тут полным-полно, неупокоенных. Мы их кости ворошим, им щикотно, вот они нас матом и кроют.
Он вылез из ямы, с хрустом потянулся и стал сворачивать расстеленный на земле брезент с хабаром. Сверток получался увесистым.
— Хомяк... правда, что ли?!
— Да шуткует он, — неохотно сказал Хомяк. — Когда те с нами говорят, там другое. А сейчас, это... как его...
— Эхо войны, — хохотнул Чума.
— Короче, это как вон та воронка, — Хомяк махнул рукой в сторону едва заметной оплывшей ямки. — Пятьдесят лет назад мина ударила, а сейчас еще видно, но так... чуть-чуть. Они тогда умирали здесь сотнями, кричали. И посейчас кричат. Только из августа 41-го живым слышно плохо. И слава яйцам, что плохо.
— Да не всегда плохо слышно-то, — возразил Чума. — Ящера помнишь?
— Ага, — буркнул Хомяк. — Ящера помню... Слышь, Рыжий, ты давай собирайся, хватит на сегодня. Пошли в лагерь.
...Скверные здесь были леса. Нехорошие. Во-первых, что-то неладное творилось здесь с воздухом. Влажно, жарко, душно, как в парной, запахи болота, прели, сырой земли — и одновременно продирал подвальный холод. Такое бывает, например, в коллекторах теплотрассы. Потом — комары. Не худосочные писклявые дергунцы, привычные в городе, от которых главная досада — это когда ночью оно тоненько пищит над ухом, а здоровенные, хищные, ничуть не пугливые твари. Из-за этой летучей дряни все мы не то что раздеться — рукава «афганки» не могли закатать. Ну и субъективно тоже... Нет, пресловутого «взгляда в затылок» лично я ни разу не чувствовал, но было другое, которое так сразу и не определить. Ближе всего, пожалуй, по смыслу слово «тоска». Мертвящая, обессиливающая. Абсолютная. Когда в лагере, или хотя бы рядом с напарником, тогда еще ничего. Лес, мрачно, душно, но терпимо. А вот стоило отойти буквально на двадцать шагов — таков тут был предел прямой видимости — и накатывало явственное чувство, что на всей планете в живых остался ты один. Плохое место. Даже если не знать, что вот та яма с водой, скорее всего, затопленный блиндаж, а эта продолговатая проплешина — чья-то провалившаяся могила.
— А что такое с Ящером? — спросил я, пока мы продирались через болотистое мелколесье к нашему лагерю. Хомяк шел впереди, передо мной маячила его широкая спина в выгоревшей куртке-афганке, с широкими темными кругами от пота подмышками. Замыкающим шагал Чума, навьюченный тяжелым рюкзаком.
— Копали ребята под Волховом где-то. Чего-то откопали, хер знает чего, — сказал мне в спину Чума. — Большая братская могила. Вроде захоронение мирных жителей. Тоже интересная тема для нас, там, бывает, коронки золотые, прочее рыжье. Но сильно копать не стали — Ящер, который с металлоискателем ходил, вдруг побелел весь, говорит, в наушниках дети плачут. Наушники снимает — и вообще пиздец. Говорит, все равно плачут, криком кричат, вы что, мол, не слышите? А ведь реально никто ни хера не слышит. Ящер того... запаниковал... рванул с раскопа куда глаза глядят, а дело уж затемно было... Короче, с утра пацаны нашли его. Вломился на бегу в здоровенную мотнину ржавой колючки, по лесам таких еще с войны раскидано. Изорвало всего, кровищи...
— Чума, вот нахуй подробности смаковать, а? — не выдержал Хомяк — чувствовалось по тону, как его перекосило. — Что, блядь, за манера — чернуху гонять? Рыжий, ты человек новый, на будущее запомни: не всякий вопрос бывает к месту, не на всякий надо отвечать. Насчет мистики Шамана спроси, он тебе такого расскажет — спать перестанешь. Давайте, народ, шевелим булками, а то без нас всю «шару» выжрут.
Конечно, «шару» (спирт со сгущенкой, самодельный «бейлис») без нас не выжрали, хотя в лагерь наша тройка вернулась последней. Время для бухла и хавчика наступало с темнотой — костер, гитара и прочая сталкерская романтика. Но допреж того хабар будет осмотрен Шаманом. Два брезента с копаниной уже были развернуты на траве перед «командирской» палаткой. Наш сегодняшний улов смотрелся солидно. Железо от «трехлинеек», «бубен» от ДП-27, обрывки патронной ленты, пяток корпусов от «фенек», из которых предстояло выжечь на костре тротил. Неплохо сохранившаяся «тэха». Ложка с орлом и вензелем, пара алюминиевых фляг с остатками войлочных чехлов, ременные бляхи с «готт-мит-унсом»... Но настоящий джекпот сорвала группа Дихлофоса. На их брезенте, отдельно от прочего ржавого барахла, были сложены горкой десятка два солдатских жетонов, не переломленных, с перфорацией по центру (за такие жетоны немецкие организации по поиску безвестно пропавших солдат платили хорошие деньги), да еще и Железный Крест в идеальном сохране. В регалиях Третьего рейха я разбирался (и разбираюсь) слабо, но тут нас просветили мгновенно:
— Это ж Рыцарский Крест, камрады! — Крюгер (такой же, как мы с Эдиком, «турист», только нас привез Леший, а Крюгер корешился с Черепом, и оба были слегка двинуты на теме нацистской символики) аж сиял от счастья. — Я нашел, моя добыча! Штабной блиндаж раскопали, а там... Да там добра еще дофига осталось! Завтра добьем! Эх, еще бы люгерок артиллерийский поднять, вот это была б песня!..
Над добычей уже сидел на корточках Шаман (в миру — Шамиль), долговязый темнолицый татарин, сонный, как обычно, с прилипшей к губе подозрительной самокруткой. «Руководить» еще не начинал — ждал припозднившихся. Шамана в лагере побаивались. Стриженый «под ноль», с неприятной привычкой смотреть сквозь собеседника — будто не с тобой разговаривает, а с кем-то за твоим плечом, с «резаными» запястьями, грязноватый и вечно обкуренный татарин производил впечатление бывалого и опасного «бродяги». Кроме того, говорили, что он и по жизни самый натуральный колдун. Во всяком случае, ежевечерний ритуал, который удивил нас с Эдиком в самый первый день на раскопках, соблюдался неукоснительно. И комары, жуткие серо-полосатые болотные монстры, проедавшие насквозь «афганку», Шамана не трогали — из всех нас один он щеголял «по голый торс» или в зеленой армейской майке.
-Становись! — скомандовал Череп, «военный вождь», наголо бритый жилистый детина в вермахтовских галифе, с татуированной на левом предплечье двойной руной «зиг» и замашками фельдфебеля. Безо всякой нужды скомандовал — все и так столпились кругом расстеленного брезента. — Давай, Шаман, скажи свое веское слово да пойдем уже жрать. А то кишка кишке кукиш кажет, мля.
Шаман прикрыл веки, левой рукой взялся за висящую на шее потертую ладанку, а правой ладонью стал водить над самым хабаром, не касаясь, однако, железа — «руководил».
— Все чистое, — не открывая глаз, сказал он наконец. Разговаривал Шаман негромко и как бы через силу. — Кроме этого. Это — в яму.
Яма примерно метровой глубины была выкопана шагах в тридцати от лагеря, рядом с отхожим местом. Почти каждый вечер по указанию Шамана в яму выкидывали часть хабара, причем без всякой видимой системы. Однажды туда отправили штык-нож от карабина 98-к и знак отличия германских мотострелковых войск. В другой раз — солдатский жетон, самодельную зажигалку и губную гармонику. Объяснение было одно — «плохая вещь должна остаться в земле».
— Как — в яму?! — взвизгнул Крюгер — грязный палец Шамана указывал на его драгоценный железный крест. — Да за Рыцарский Крест знаешь какое лавэ можно поднять?!
Шаман-Шамиль открыл глаза и очень внимательно посмотрел на Крюгера. Крюгер стушевался.
— Это плохая вещь, — терпеливо, как ребенку, пояснил Шаман. — Ей не место среди людей. Нужно вернуть ее в землю.
— Крюгер, не спорь, — сказал Череп. — Про пуговицу или про несчастливый жетон слыхал? Все, харэ выступать.
— Доктор сказал — в морг, значит — в морг, — добавил Леший.
Крюгер явно хотел возражать, но перед авторитетом Шамана зассал и отошел, матерно бормоча себе под нос.
Хабар прибрали и унесли. Сгущались сумерки. Эдик на пару с Лешим занялись костром. Я заметил, что Эдька то и дело нервно потирает правую ладонь. Доктор кухарил — сегодня было его дежурство.Череп и Дихлофос вывешивали по периметру лагеря сигнальные «растяжки». Зомби не зомби, а вот нежданный визит медведя или кабана в здешних краях был делом вполне житейским.
Шаман сидел возле своей палатки и непрерывно курил, распространяя вокруг сладковатый аромат ганджи.
— ...Ну что, мужчины, гитарку? — предложил Хомяк, когда макароны «по-флотски» были радостно пожраны, и в алюминиевых кружках заплескался «ликер шасси».
— Мона и гитарку, — мотнул головой Дихлофос. — А вот как насчет пиздунка затравить, на сон грядущий? Есть у кого баечек годных? Душа, мля, баечку просит.
— Их есть у меня, — подал голос Чума. — Народ, поддерживаем? Вам на поржать или на обосраться?
Народ поддержал «на поржать».
— Короче, дело было в КаУРе, — начал Чума. — Идет группа сталкеров по маршруту. На ночеву остановились возле старого ДОТа. Ну, поставили лагерь, все дела, пожрали и, короче, отбились. Одному не спится. Он берет фонарь и лезет за каким-то буем в капонир. Пустой ДОТ, бетон голый, все излазано сто раз, чего там может быть, кроме гандонов траченых. Глядь — в потолке отдушина сквозная, колодец вентиляции, что ли. Небо ясное-ясное, звезды крупнющие, что твоя пуговица, красота шопиздец. Чувак такой — о бля, как романтично! выключает фонарь, чтоб звездный свет не забивало, становится под дыру, втыкает на звёзды... и тут с ясного неба на него льется дождик... А теперь со слов второго чувака, который среди ночи пошел до ветру: «...И вот, камрады, стою это я, ссу спокойно в какую-то ямку, как вдруг из-под земли столб яркого света и утробный голос на чистом немецком: »Крайцхагельдоннерветтернохайнмаль, я тебе сейчас хуй оторву!« В общем, ребята, пошел пописать, заодно и покакал...»
Поржали, но умеренно — видимо, историю уже слышали. Смешнее, чем сама байка, была манера рассказчика — Чума мастерски изображал действие «в лицах». Эдик, сидевший рядом со мной, крепко потер ладонью о колено.
— Ржа-ачно, — лениво протянул Крюгер. — Вся сталкерская мистика как она есть. Думали — Черный Следопыт, а это чудак отлить вышел.
— Ты не прав, камрад, — сказал Хомяк. — Серьезно, неправ. Мистики в нашем деле допуйя. Просто ты еще не столкнулся...
— Да ладно, — перебил Крюгер пренебрежительно. — Это все или гонево, или розыгрыши, или с перепою мерещится.
— Крюгер, вот реально ты сейчас херню несешь, — раздраженно приподнялся Дихлофос. — Я сам лично Прохожих видел. Бля, вот я страху тогда натерпелся... Хорошо, потом Шаман объяснил, что Прохожие обычно безобидные, если с ними не заговаривать...
— Слышь, Крюгер, вот буквально сегодня, — вставил я. — Хомяк мне «уши» от миноискателя дал, а в них... — тут я обнаружил, что не могу найти подходящих слов для описания пережитого мной на раскопе. — Короче, если б ты такое послушал — я б на тебя посмотрел...
— Сам-то понял, че сказал? — хмыкнул Крюгер. Эдик допил свою порцию «шары», снова потер ладонью о жесткий брезент «горки», потом принялся рассматривать руку, так и сяк поворачивая ладонь в неверном свете костра.
Шаман вдруг оживился.
— Хомяк! Вы с Рыжим эхо войны слышали, что ли?
— Угу, — обыденно кивнул Хомяк. — На четвертом раскопе.
— Туда не ходите завтра.
— Ясное дело, Шаман. Сам понимаю, не маленький. А куда...
— Чё, Эдик, правая рука чешется? — спросил Чума. К Эдику Заварзину ни одно «погоняло» почему-то не липло. Все в лагере носили клички. Меня моментально окрестили Рыжим, Крюгер был Крюгером и прежде, и только Эдик пока так и остался Эдиком. — Это к знакомству. Если левая — к деньгам. А если нос — это...
— Да блин, — с напряженной улыбкой ответил Эдька. — Малина в здешних краях ядовитая, что ли? Всего-то пару ягод взял. Вкуснючая малинка, только теперь и ладонь не отмыть, и чешется пиздец как.
После его слов все почему-то замолчали, и в разговоре возникла длинная пауза — только слышно было, как потрескивают в костре угли. Шаман сильно наклонился вперед и пристально смотрел на Эдика.
— А ну покажи руку, — вкрадчивым голосом сказал Шаман.
Эдик выставил перед собой растопыренную пятерню. Шаман щелкнул кнопкой, и в белом луче фонаря стали отчетливо видны красные, как кровь, пятна на ладони Эдьки.
Хомяк длинно присвистнул. Череп выругался. Крюгер вертел башкой, ничего не понимая.
— Так, — сказал Шаман резким и злым голосом, ничуть не похожим на его привычную заторможенную речь. Вся сонная ленца из его облика мигом куда-то исчезла. — Малинка, значит. Вкуснючая. А где ты ее взял, малинку?
— Да чего случилось-то, Шаман? — Эдик явно очканул, но старался не подавать виду. — Девочка меня угостила...
— Бляяя... — простонал Дихлофос, обеими руками хватаясь за голову. — Муда-ак...Вот муда-ак...
— Тихо, — жестко приказал Шаман. — С кем он в тройке был? Ну? Леший, Доктор, какая там, в жопу, девочка?
— Шаман, ну мы чего, сторожа ему? — забубнил Доктор. — Мы ж не все время на виду. Там, посрать отойти надо, покурить, ну... взрослый мужик же...
— Мат вашу эбал, следопыты, — зло сказал Шаман. Впервые на моей памяти в его речи появился характерный татарский акцент. — Ты, бля... Меченый! Расскажи-ка про девочку!
— Обыкновенная девчонка, лет восьми, — пожал плечами бледный, как мел, Эдик и машинально вновь потер «меченую» ладонь. — Сарафанчик на ней такой... светленький, платок на голове повязан. Сандалики... вроде бы. И корзинка с ягодой, маленькая. Я в раскопе был, она сверху подошла, я даже не заметил как. Спросила — «дядя, у вас попить нету?»
— И ты?..
— Ну, дал ей флягу... А она отпила и говорит — «вот, малинки не хотите?» Я взял пару ягод, из вежливости, чтоб ребенка не обижать...
Шаман медленно покачал головой, глядя на Эдика с выражением «не может быть».
— Я вам в самый первый день, — сказал он горько, — в самый первый, как Леший вас привез, что говорил? О Прохожих я вам что говорил?
— Ну, говорил. Если, мол, увидите солдатика в старой форме, или еще кого странного, внимания не обращайте. Даже, мол, если он с вами заговорит, или закурить попросит, ведите себя так, будто нет его. Его, мол, и не станет. Но это ж не гребаный призрак! — Эдик начал помаленьку приходить в себя. — Да ладно, мужики, ну харэ меня разыгрывать уже. Ну чешется, так может, у меня аллергия просто. Ну девочка, и что девочка? Обыкновенный ребенок! У меня племянница такая! Девочка, обыкновенная, в лес по ягоды пошла!
— «В лес по ягоды пошла!» — передразнил Шаман и вдруг заорал так, что аж вздулись на шее жилы: — В сандаликах, блядь! Тут до ближайшего жилья сорок верст!!!
Он обмяк, будто разом потеряв интерес к происходящему, и превратился во всегдашнего сонного неопрятного татарина. В полной тишине Шаман полез в набедренный карман армейских штанов за куревом. Достал папиросу и прикурил от уголька, сделал пару тяг, спросил совсем спокойно:
— И как себя чувствуешь теперь?
— Нормально чувствую, — буркнул Эдька.
— Вот и славно. Леший! Завтра утром всех троих «туристов» увезешь на станцию. Чтоб я их не видел больше. Хабар, какой собрали, пусть забирают на сувениры. И нахуй с пляжа.
— А меня-то за что?! — возник Крюгер.
— Было бы за что — вообще убил бы, — ровным голосом сказал Шаман. Больше Крюгер не возникал.
...Утром Леший отвез нас на своем раздолбанном «уазике» на станцию. Буркнул:
— Мужики, извините, что так получилось.
И уехал. Мы остались на перроне втроем. Смотреть друг на дружку почему-то не хотелось. За ночь красные пятна на ладони у Эдика исчезли, зуд прошел, однако Эдька был мрачен и необщителен. Один Крюгер пытался бодриться и болтал за троих.
— Да и хер с ними со всеми, — трещал он. — Шаман этот, по-моему, просто чокнутый мудила. А остальные под его дудку пляшут, даже Череп. Я Черепу выскажу еще все, что о нем думаю! А, ладно. Камрады, — он вдруг быстро огляделся и перешел на заговорщицкий шепот, — а все же я этому трехнутому колдуну напоследок поднасрал. Смотри сюда!
На ладони у Крюгера лежал Рыцарский Крест в идеальном сохране.
— Ты что, — брезгливо сказал Эдик, — из ямы хабар покрысил?
— Во-первых, не покрысил, а свое забрал! — с полоборота завелся Крюгер. — А во-вторых, ты думаешь, зачем эта яма? Все это злое колдунство — зачем? Так я тебе скажу: все, что туда злой татарин отбирает, он же потом небось и заграбастает. Не веришь? А ты знаешь, что когда я в яму заглянул, там ни единой вещички не валялось, кроме этого? Он бы и крест захапал, только я первым успел...
Эдька пожал плечами и спорить с Крюгером не стал. Он вообще не разговаривал с ним до самого Питера. Со мной, впрочем, тоже. Наше общение после той поездки надолго прервалось.
* * *
...Через год, идя по Некрасова в районе Мальцевского рынка, я совершенно случайно встретил Хомяка. Мы засели в пивной «Хенде Хох» на углу Советской и Греческого и заказали на двоих «пивную базуку».
От Хомяка я узнал, что Крюгер умер полгода назад.
— Этот мудила, — рассказывал Хомяк, — оказывается, смастерил себе полный мундир эсэсовского обер-лейтенанта. Шикарный мундир, от хромовых сапог до фуры с «тотенкопфом». В мундире перед зеркалом его и нашли. С Рыцарским Крестом на шее. Острая сердечная недостаточность. В двадцать один год, прикинь?! А не верил, дурак, Шаману, смеялся над ним. Вот тебе поговорка: «Не буди лихо, покуда тихо»... А про друга твоего, Меченого, не слыхал? Ты что! Пацаны говорят, знаменитым следопытом заделался. Чуть ли не сквозь землю видит, ценные захоронки без всякого миноискателя чует. Ездит все туда же, под Старую Руссу. Неужели не слышал? Вы что с ним, совсем не общаетесь?..
Но мы с Эдиком действительно совсем не общались. Так уж вышло. А еще спустя полгода он погиб.
Погиб удивительно нелепо — на собственном дне рождения, упившись до зеленых соплей, выпал с балкона десятого этажа. Мне позвонила его гражданская жена, Светка Илясова. Пригласила на поминки. На поминках было совсем немного наших общих университетских друзей. Гораздо больше было крепких, немногословных, коротко стриженых ребят, которых легче всего представить в лесном лагере где-нибудь в пойме реки Редьи.
— Возбудили дело по факту смерти, — всхлипывала Светка, вцепившись в мой рукав. — Следак меня вызывает и спрашивает: не замечали ли вы чего-то странного в поведении Эдуарда Заварзина перед смертью? Может быть, у него были финансовые проблемы? Возможно, затяжная депрессия? А были ли у Эдуарда враги? Что ему сказать... Я говорю — нет, нет, Эдька всегда веселый был, мы пожениться хотели, и с деньгами никаких проблем, что-то он такое вечно находил в своих поездках, так что деньги в доме не переводились... Враги? Не знаю, говорю, может и были, у кого их нет, но тут мне добавить нечего... Вот разве что за неделю примерно до... до того случая... ночью, часа в три ночи, я проснулась, вижу, на кухне свет горит, и слышу, как Эдька говорит, спокойно так: «Ты же знаешь, я ищу, все время ищу, только и делаю, что ищу. Я тебя найду, не торопи. Только малины не надо больше, ладно? Я твоим угощением до гробовой доски наелся...» Вышла к нему на кухню, он говорит — прости, мол, срочный телефонный звонок, межгород. Я сперва поверила. Потом думаю — какой же межгород, если телефон в спальне... О чем он, а? какая малина? Ты не знаешь?
— Не знаю, — ответил я.
...Вот уж восемнадцатый год у меня над столом висит тяжелый стилет, сделанный из четырехгранного штыка от мосинской винтовки. Артефактная вещь. Старое злое боевое железо, в причудливых черных пятнах от глубоко въевшейся ржавчины. Мы с женой сходимся на том, что, наверное, именно так должны были выглядеть моргульские клинки. А моя восьмилетняя дочь, которая сейчас читает «Хоббита», называет его Жало — как меч Бильбо Бэггинса.
Я не боюсь держать это железо в доме. Шаман сказал тогда, это чистый клинок. Я ему верю.
Соавтор: Непальская домохозяйка