I
В маршрутке семнадцатилетняя Оля еле сдерживала слёзы. Второй день отец не отвечал на звонки. В трубке завывали гудки, и, казалось, с каждым разом паузы между ними становились всё длиннее. Сердце дочери замирало, она прикусывала губу и ждала, что на этот раз услышит папу, но после секундной тишины все её надежды разбивались об очередной гудок. Спустя полсотни безуспешных попыток дозвона появился неживой женский голос. Безразличный к чужой тревоге робот объявлял, точно приговор: «В настоящее время абонент не может ответить на ваш звонок…»
Оля писала отцу в мессенджерах и строчила СМС: «Папочка, перезвони, пожалуйста, я очень волнуюсь».
Телефон в руках завибрировал, Оля дёрнулась от неожиданности, с надеждой посмотрела на потрескавшийся экран и сильно расстроилась: это звонила мама.
— Как дела? — спросила она.
— Никак, — вздохнула дочь. — Не берёт он.
— Ты в транспорте что ли? — разозлилась мама. — К нему едешь? Ума совсем нет, Олька? Ты меня доведёшь, я тебе все прогулки оборву. У меня же сердце, а я от твоих похождений корвалолом травлюсь! Сколько можно доводить?! С кем ты связываешься, а? Его как из газеты попёрли, так он не просыхает поди, даже дочери родной не звонит. Небось, опять свою книгу по десятому кругу переписывает. И куда ты собралась? На алкаша этого смотреть?
— Не наговаривай, мам! — обиделась Оля. — Он же творческий человек! Пишет, не пьёт. Мы с ним созванивались три дня назад.
Мать притихла. А Оля замерла от испуга, сообразила, что сказала лишнего.
— Не поняла, — донёсся из трубки грозный мамин голос. — А почему ты мне об этом не говорила?
— Мамочка, мне выходить сейчас, давай позже перезвоню… — протараторила Оля и быстро сбросила звонок.
Она вышла на конечной. На улице было ветрено и сыро. Оля застегнула бомбер, проверила в заметках на телефоне адрес съёмной отцовской квартиры, вбила его в карты и пошла по проложенному маршруту. Во дворах быстро нашла девятиэтажную брежневку и позвонила в домофон. Услышала, как следом за писклявой мелодией где-то наверху раздаётся приглушённое пиликанье. Но отец не открывал.
Тогда она отошла и стала прикидывать, откуда доносится звук: взгляд зацепился за деревянную раму с открытой форточкой. Оля прищурилась и заметила у окна тёмную фигуру, но та быстро скрылась за занавеской.
Тут же мелодия оборвалась, и из дома вышел невысокий лысый мужик. Оля спохватилась, забежала в подъезд и поднялась на нужный этаж.
Дверь отцовской квартиры оказалась деревянной и на фоне соседских железных смотрелась очень простенько и бедно. Серая кнопка звонка в засохших пятнах краски поддалась не сразу. Оля позвонила несколько раз и прислушалась. От звука приближающихся шагов внутри беспокойной дочери всё похолодело.
— Кто? — негромко спросил женский голос.
Оля вздрогнула, вспомнив ужасное механическое «абонент недоступен», и выпалила:
— Я к папе пришла, он сказал, что тут живёт...
— Ушёл отец, — оборвал её голос.
Оля почувствовала жжение на лице, а потом уловила мерзкий запах. Она узнала его.
Год назад Оля впервые приехала на семейную дачу втроём с подружками. В одной из комнат девочки почувствовали противную вонь от батареи. Оказалось, небольшая мышка наелась разложенной отравы и испустила дух на горячей трубе. Содрогаясь от гнусного вида разлагающего тельца, Оля сунула руку в целлофановый пакет и отодрала мёртвого грызуна от чугуна. Но чудовищный запах не уходил. Девочки пробыли в доме ещё полдня и уехали, не выдержав тошнотворного смрада.
По дороге на остановку Олей овладевала мучительная тревога: отца нигде не было. Из головы не выходила эта странная тётка в его квартире и знакомый отвратительный запах… Оля остановилась, задумавшись.
«Чёрт! — осенило её. — Гараж!»
Вспомнила папины слова:
«Ох, доча, — говорил он, — двор жуткий, машину на ночь боюсь оставлять, поставят на кирпичи — и всё. А я сейчас в такси устроился, хоть немного перебиться. Так что без гаража нельзя. Тут совсем рядом кооператив оказался. Я зашёл, договорился, взял себе конуру, — он рассмеялся. — Но мне там не жить, так, раз в недельку под капотом поковыряться…»
Оля проложила новый маршрут.
Ветер усиливался, накрапывал дождь. Оля ускорилась, через сквер добралась до КПП со шлагбаумом, постучалась в окошко. Остроносый охранник спросил имя и фамилию отца, посмотрел по журналу.
— Погоди-ка, — он призадумался. — Помню, слушай. Вроде понял, кто такой. Я вечером на сутки заступил, а ночью его и видел, он куда-то поехал и пока не возвращался вроде. Сейчас тебе номер скажу…
Оля записала в заметках цифры, пошла мимо однотипных кирпичных рядов, покрытых рубероидом, на другой конец территории. Там, у кручи, ведущей в огромный карьер, неровной линией тянулись разборные железные коробы с двускатной крышей. Самый последний, стоящий около трёх мусорных баков, был настежь раскрыт.
Оля сверила номер: действительно, отцовский гараж. Мельком оглядевшись, она вошла.
Внутри было темно и жутко, на полу валялись пустые банки из-под газировки, а за сложенными друг на друга шинами что-то шуршало. В нос снова ударил противный запах, резко заболела голова.
Оля вернулась на свежий воздух и устало потёрла веки. Внезапно ей почудилось, что из темноты на неё кто-то смотрит. Она знала, что в такие моменты нужно вести себя непринуждённо, чтобы не дать злодею лишнего повода для нападения. Боясь показать своим видом, что заметила притаившегося наблюдателя, она поправила волосы, достала телефон, сделала вид, что ловит сеть, и, недовольно цокнув, начала медленно отходить от ворот.
Мельком она всё же поглядывала на сконцентрированный в железной коробке мрак, но никак не могла разглядеть ни пару глаз, ни очертания человека, точно сама зловонная чернота и была гигантским оком.
Отойдя ещё на несколько метров, Оля ускорилась и побежала к КПП. Остановилась лишь за шлагбаумом, отдышалась и, поникшая, пошла на автобус.
Дома мать рвала и метала, обзывала Олю идиоткой, стегала её полотенцем, божилась, что никогда больше не пустит дочь на улицу. Но та сидела совершенно измотанная и даже после всех издевательств не проронила ни слезинки.
Вечером того же дня матери позвонили с незнакомого номера. Рассерженная, она кинулась к Оле и, размахивая мобильником, запричитала:
— Подох папка твой, всё, преставился, сука такая! — И вдруг завыла, прикрыв лицо руками.
Дочку будто прошибло током. Никак не получалось унять тремор, челюсть время от времени непроизвольно дёргалась. Оля упрашивала мать поехать в морг вместе, но та лишь отмахивалась и шептала себе под нос то оскорбления, то молитву.
Сидеть в одиночестве было невыносимо. Оля заперлась в комнате, включила свет, фоном поставила комедийный сериал, а сама завернулась в одеяло и тихонько заплакала.
Каждый удар дождевой капли о стекло отзывался дрожью в её груди. Жуткие мысли не отпускали. В памяти всплыл гаражный мрак, фантазия взяла непроглядную тьму, свернула её на манер воронки и превратила в огромную круглую пасть. Тёмный кошмар освободился, взмыл в воздух, растянулся, что резиновый, и поглотил неподвижно стоящую жертву.
Проваливаясь в сон, Оля почувствовала, что падает, ноги её дёрнулись, и она тут же проснулась.
В прихожей кто-то зашуршал пакетом.
— Солнышко, — позвал её мамин голос, — подойди сюда.
Дочь подкралась к двери, взялась за ручку, но замешкалась. Что-то было не так. Тогда она легла на холодный пол, заглянула в щель, чтобы убедиться, и в ужасе завизжала, отскочив назад. С той стороны на неё смотрела мать. От широко раскрытых глаз по её бледным щекам тянулись чёрные подтёки. Испуганная женщина тоже вскрикнула и зычно выругалась.
— Мамочка?! — глухо крикнула Оля, прикрыв дрожащими руками рот. — Что у тебя с глазами, мама?!
— Тушь потекла, что… — растерянно ответила женщина. — Ты не отзываешься, а я тень на полу увидела и полезла посмотреть… тьфу, чтоб тебе пусто было! Никто меня не жалеет!
— Прости, пожалуйста, прости! Я не хотела пугать.
Оля поднялась, сдвинула шпингалет и вышла в прихожую. Мать стояла у зеркала и ватным диском смывала поплывший макияж. Рядом с ней на комоде лежал плотный бумажный пакетик.
— Ну что там? — тихо спросила дочь.
— Ох, Оленька, кошмар какой-то, он на себя-то и не похож. Меня там чуть инфаркт не стукнул, до сих пор грудь горит. Я сейчас с ритуальными услугами договорюсь, потом всё расскажу. Посмотрим вместе, что он там в блокноте понаписал. Посиди пока, подожди.
Она скомкала в кулаке грязный диск и ушла на кухню. Оля дождалась, пока мать начнёт разговаривать по телефону, и аккуратно раскрыла пакет. Внутри, помимо отцовских документов, лежал тоненький блокнот с эмблемой отеля. Дочь схватила его двумя пальцами, вытащила, быстро ушла в свою комнату, открыла первую страницу и начала читать.
II
Я делаю эти записи, сидя с бельевой прищепкой на носу.
Правда в том, что книгу мне уже не закончить. Так пусть хоть предсмертная записка расцветёт литературной розочкой, как бы глупо это ни звучало.
Я понимаю, что скоро умру, и не могу позволить себе ограничиться парой коротких строк.
Всё началось вчерашним вечером.
Огромное поле скошенной пшеницы, посреди которого я очнулся, одной своей стороной уходило далеко наверх и обрывалось у линии горизонта, а тремя другими утыкалось в ряды высоких деревьев.
Я сидел совершенно нагой и никак не мог прийти в себя. Грудь сковала тоска.
Немного собравшись с мыслями, я подскочил, готовый броситься наутёк, но тут же в отчаянии упал на колени, осознав, что я совершенно не понимаю, где нахожусь и куда нужно бежать.
Над моей головой собирались тяжёлые синие тучи. Поднялся ветер, всё вокруг пугающе зашумело, и меня прошибло до спазмов.
На небе виноградной лозой выросла молния, и оглушительный гром сотряс всю округу.
Обдирая ноги о жёсткую стерню, я рванул к лесополосе и успел миновать её до следующей вспышки.
На горизонте полыхнуло синим, я выскочил на большак и побежал прочь.
Влил дождь.
Грязь под ногами противно хлюпала, точно жвачка в неприкрытом рту. Дождевые капли больно ударялись о макушку и плечи. Я бы так и упал там, утратив надежду, и уткнулся бы носом в чёрное месиво, если бы не мелькнувшие вдалеке крыши.
Наконец передо мной вырос небольшой хутор в три дома. Я заполошно бросился к первому и всем весом ударился о дверь, та распахнулась, и моё обессиленное мокрое тело грохнулось посреди узких сеней. Пролежав так с минуту, я приподнялся и прополз в открытую комнату. Там пахло тёплым молоком и хлебом. От старинной печки в углу исходил приятный жар, я сел рядом и вскоре согрелся.
Когда к онемевшим конечностям вернулись чувства, я поднялся и осмотрелся. В углу напротив печки стоял лакированный стол с дюжиной книг в коленкоровых обложках. Меж них затесались сдобный батон и толстый фотоальбом в красном бархате. В другом углу, сразу под бледным прямоугольником окна расположился массивный деревянный сундук. Ближе к выходу обнаружился широкий эмалированный таз с водой, на его дне застыло ржавое пятно.
Я решил, что лучше извиниться перед хозяевами за наглость, чем терпеть боль до их прихода, и вымыл в тазу руки и ноги. Обтёрся найденной на сундуке ветошью, поднял тяжёлую крышку и заглянул внутрь. Среди цветастых лоскутов и старомодных платьев нашлась льняная рубаха и вельветовые штаны. Я оделся и закрыл сундук.
Дождь всё не иссякал, стёкла дрожали от грозных точечных ударов, в щелях душераздирающе завывал ветер. Я приблизился к столу, принюхался: от батона тянуло растительным запахом плесени.
Внимание моё привлёк альбом. На нём лежал деревянный амулет, точь-в-точь мышиная морда. Я отложил странный талисман в сторону, аккуратно откинул бархатную обложку и стал разглядывать старые фотографии. С бледно-жёлтого изображения на меня глядели маленькие девочки в длинных платьицах, с соседней карточки серьёзно смотрел усатый мужчина в военной форме царской армии и безразлично взирала грустная дама, спрятанная за белым дефектом, будто за гигантской паутиной.
Я принялся листать, дошёл до середины, и меня передёрнуло. Взгляд успел зацепиться за что-то на предыдущей страничке. Я перелистнул назад и шёпотом выругался от неожиданности.
Фотография датировалась 1959 годом. На узкой койке с чугунным изголовьем лежала отвратительная старуха с уродливым лицом, вытянутым на манер крысиного. Рядом, сложив тоненькие ручки на животе, сидела миниатюрная девочка.
Мой лоб взмок от ужаса, я с недобрым предчувствием покосился на окно, затем на дверь — никого. Пролистал немного вперёд и снова наткнулся на страшное фото.
Тварь имела тело взрослой женщины, стояла на деревянном крыльце в шикарном пышном платье и босоножках на высоком каблуке, но вся её голова была покрыта волосами, глаза — две точки, а из-под длинного носа выглядывала пара острых зубов. Ледяная лапа страха сжала моё сердце, когда я понял, что поражённая немыслимым недугом дама стоит на крыльце дома, в котором я сейчас нахожусь.
Всё это походило на фантасмагоричную постановку какого-нибудь эпатажного фотографа. Я не хотел больше видеть это, но назойливое любопытство взяло верх, и пальцы сами листали твёрдые картонные страницы с мерзкими образами.
Чем новее становились фотографии, тем более изощрёнными оказывались уродства. Помню, как громадная крыса-мать, имеющая человеческие конечности, стояла на четвереньках, а перед ней тремя мохнатыми комочками валялись крохотные дочери. Вместо пухлых младенческих ручек у них свисали искривлённые, что сухие ветки, трёхпалые лапки.
Я перелистнул в последний раз и на крайнем изображении увидел себя, лежащего в поле.
В средостении точно лопнула склянка с кипятком. Я остервенело принялся перелистывать альбом в поисках изображений, которые пропустил, пока рассматривал проклятых крыс. Таких фото оказалось немало среди прочей мерзости, и каждое из них я обнаруживал в сопровождении сердечной боли. Мужчины менялись, они были разного возраста, телосложения и национальности, но композиция оставалась неизменной: все лежали без сознания на чёртовом поле скошенной пшеницы.
Уже трясущимися руками я вытащил свою фотографию и прочёл надпись на обороте.
«Отец», — врезалось мне в память раскалённым клеймом.
И я вспомнил, как всё началось…
Утром я разбирался в гараже и уловил краем уха мерзкий писк. Чёрный грызун с белой головой вынырнул из-за башенки зимней резины, опрокинул пустую банку из-под газировки и уже собирался юркнуть под машину, как взвизгнул и с хрустом лопнул под моим тяжёлым ботинком. Я убил его механически и даже немного испугался, когда осознал, что сделал.
Окровавленное тельце не шевелилось. Подёргиваясь от омерзения, я подобрал трупик в газетный кулёк и выбросил его в мусорный бак.
А потом я опять услышал писк. Мириады крыс кликушествовали, сыпали проклятиями и призывали к ответу за смертоубийство. От этого становилось дурно. Я зажмурился, заткнул уши пальцами — не помогло. Тогда я попытался закричать, и поначалу мой хриплый крик диссонировал на фоне треплющей рассудок какофонии, но вскоре силы покинули меня, и я упал в чьи-то тонкие мягкие лапки.
Мне не верилось в случившееся. Я вымок в собственном поту.
Из чадящей печки в комнату потянулся удушливый запах, а глазки лежащего на столе мышиного амулета вдруг вспыхнули жёлтым. Голова моя закружилась, от духоты сдавило гортань. Закравшийся в душу ужас подстегнул меня. С колотьём в висках я выскочил на улицу и рванул прочь со странного хутора. Бежал полями, невзирая на ливень, перемалывал ногами грязную земляную кашу и не смел останавливаться.
К вечеру вышел на большое село, нашёл церквушку, сел на холодную паперть, стал молиться.
Из-за резных дверей показалась старушонка в платочке. Она посмотрела на меня, поморщилась и сказала:
— Вот штын-то стоит! За версту крысой тянет, подлец! — И, перекрестившись, трижды сплюнула.
Веки мои задёргались, мышцы лица стянул чудовищный спазм, словно челюсть прокололо огромной иглой. Не помня себя от нахлынувшего зверства, я схватил бабку за грудки и сквозь зубы прошипел:
— Что ты знаешь?! Отвечай, тварь старая, что ты знаешь?!
Лицо её резко побледнело, колени подогнулись, и старуху потянуло вниз. Я бросил её у ступеней, а сам забежал в церковь. Быстро окинул взглядом помещение, отыскал жестяную урну для пожертвований, попытался сорвать маленький замочек, но лишь до боли сдавил себе пальцы.
Из закутка церковной лавки выскочила пухлая женщина в чёрной юбке и белом платке, набросилась на меня, стала колотить по плечу веснушчатыми кулачками. Я легко оттолкнул её, затем вытряс из банки чуть больше ста рублей, разложил монеты по широким карманам и босыми грязными ногами прошлёпал по кафельной плитке к выходу.
На заборе у церковной калитки сушились чьи-то резиновые сланцы. Я бездумно свистнул их, обулся и пошёл по усыпанной щебнем дороге. Вскоре вышел к асфальту.
Автостанция нашлась быстро. Издалека я увидел стоящий рядом с ней белый «ПАЗ».
В кассе выяснилось, что денег мне немного не хватает, но сердобольная кассирша, осмотрев меня через окошко, скривила рот, точно раскусила кислый аскорбиновый шарик, и даром выдала заветную ленту автобусных билетиков на вечерний рейс.
В салоне «ПАЗа» стоял запах свежей выпечки: мужик в клетчатой рубашке с аппетитом поедал горячий пирожок с картошкой. Я прошёл к одноместному сиденью в самом конце. Небольшой пассажирский скоп недовольно забухтел. Они мельком оборачивались, бросали на меня полные отвращения взгляды, принюхивались и выдыхали через рот. Я недоверчиво косился на них, потом несколько раз, уже в дороге, обнюхивал себя, но ничего не чувствовал.
Город встретил меня в сумерках. Я сошёл неподалёку от своего района и завернул в круглосуточный, там работала одна знакомая. Я выпросил у неё бутылку водки в долг, а на украденную из церкви сотню купил несколько плавленых сырков. Продавщица выдала товар и, морщась, спешно захлопнула окошко. Отходя от киоска, я видел, как она размахивает костлявой ладонью перед носом, отгоняя дурной запах.
Запасной ключ от квартиры, припрятанный в электрическом щитке, я быстро выудил двумя пальцами. Дома первым делом бросил водку в морозилку, а сам вымыл разбитые ноги и щедро залил их перекисью.
От пережитого стресса разыгрался аппетит. Я поставил сковородку на огонь, вскрыл банку говяжьей тушёнки и вилкой выскоблил желейное месиво, оно с шипением расползлось по тефлону.
Внезапно от вида мяса мне сделалось нехорошо. Тогда для успокоения расшатанных нервов я решил выпить. Достал из морозилки бутылку, откупорил, вмазал две стопки подряд и закусил сырком. Горло противно зажгло изнутри.
Вернулся к плите, собирался поставить кипятиться воду под макароны, но вдруг застыл над сковородкой и уставился на шипящее красное мясо. В животе забурчало, он болезненно втянулся. Я ощутил во рту солоноватый привкус, и тут же зловонная рвота тёмно-жёлтой струёй вырвалась наружу. Не успел даже прикрыть рот, как содержимое желудка уже заполнило горячую сковороду с тушёнкой.
Я выключил газ, бросился по коридору в ванную, сел на колени перед унитазом, готовясь к новому залпу, но рвать больше не тянуло.
Отдышавшись, разделся и залез в ванну, принялся обливаться тёплой водой, но легче почему-то не становилось, будто грязь не смывалась, а множилась.
Глотку рвала изжога, откуда ни возьмись появилась одышка. И тогда странное чувство охватило меня, точно вместе с грязной водой в слив утекает часть моего нутра.
Я взял шершавую мочалку, полил её шампунем, натёр ноющие бока, колени и бёдра, а когда стал смывать с себя пену, то с ужасом обнаружил нарывы, покрытые шерстью. Выскочил из ванны, встал перед зеркалом, присмотрелся: казалось, что моя кожа — это просто некачественный чехол для пушистого тела. Нарывы походили на протёртые дыры в бежевой ткани.
Опустошённый, я возвратился на кухню. Оттуда в коридор уже тянулась вонь поджаренной рвоты. Я распахнул окно, глотнул воздуха. Взял сковородку, пошёл с ней в уборную, но уронил всё на полпути, заметив среди кусочков сырка, перемешанных с тушёнкой, чёрный крысиный хвостик.
«Что же вы со мной сделали?..» — чуть слышно лепетал я.
И по щекам у меня катились горячие слёзы.
Даже думать стало тяжело, ванная меня сильно разморила, а всё увиденное окончательно сломало. Будь я в состоянии дойти до соседей, то обязательно попросил бы их вызвать скорую. Но сил не было. А мобильник пропал вместе с остальными вещами.
Я решил, что утром схвачу полис и побегу к доктору. Кое-как добрался до разложенного дивана, свернулся на нём калачиком, закрыл глаза и вскоре задремал.
Проснулся с пульсирующей болью в затылке от звонка домофона. Во тьме комнаты витали в воздухе светящиеся цифры электронных часов: без пятнадцати три. Сердце сжалось от жути, а звонящий всё не унимался. Я вышел в коридор, рядом с входной дверью на ощупь выискал трубку, приложил к уху.
— Кто? — спросил я и сразу откашлялся от дерущей боли в горле.
— Отец? — прошептал из трубки сиплый мужской голос.
От скул к вискам мелкой россыпью побежали мурашки. Моё дыхание участилось, в груди полыхнул страх.
— У тебя сестра моя в квартире, — продолжал голос, — открой!
Я чуть слышно отнял трубку от уха, повесил её на место и, оледеневший от испуга, пошёл к кухонному окну. В коридоре завизжала мелодия домофона, от неожиданности я споткнулся и едва не упал.
Выглядывая из-за портьеры, я хотел рассмотреть, кто сейчас стоит внизу и звонит мне в квартиру, но обзору мешал козырёк над входом в подъезд. От нарастающей тревоги я стал задыхаться. Полуночный гость представлялся крупным и ужасно злым, а дверь в квартиру у меня была деревянная, совсем ненадёжная.
Тогда я кинулся в комнату, спешно оделся, вышел в подъезд и понёсся вверх по ступеням. С последнего этажа залез на чердак и выбрался на крышу.
Резкий порыв воздуха сдёрнул с моего сознания пелену. Я перевёл дух и вволю надышался.
Опомнившись, спустил до колен спортивные штаны и осмотрел бёдра. Шерстяные пятна стали значительно крупнее, кожа вокруг них слезала лоскутами и скатывалась в бледные жгуты.
Глаза защипало, я стиснул зубы и натянул штаны обратно. Тут же до меня донеслось знакомое пиликанье домофона.
В ушах зашумел ветер.
— Сестра в квартире… — прошептал я и, присев на корточки, зажал рот.
Вспомнился крысиный хвост в сковородке. Неужели я пронёс в себе кого-то?
Над далёкой промзоной сверкнула полоска молнии, в небе громыхнуло. Проклиная себя за слюнтяйство и слабость, я гуськом пятился по крыше. И лишь спустившись на последний этаж крайнего подъезда, я смог разогнуться и стремительно ринуться вниз по лестнице. Оказавшись на улице, сразу забежал за угол и прислушался, нет ли погони. Потом украдкой выглянул — чисто.
Оставалось единственное место, куда можно было податься — гараж. Я пошёл по освещённой улице в километре от своего дома. Охранник на КПП, заметив меня, приветственно кивнул и улыбнулся, но когда я подошёл ближе, он вдруг изменился в лице и, шмыгнув острым носом, пробурчал:
— Фу, мышами какими-то тянет…
Я быстро протопал мимо. Сначала направился к мусорным бакам, у которых потерял сознание утром. За ними нашёл и мобильник, и кошелёк, и свою одежду.
Обнаружил больше пятидесяти пропущенных от моей Оленьки, но перезванивать не решился: хотел сперва во всём разобраться и очень боялся, что и она учует штын.
Внутри гаража всё лежало на своих местах. Я завёл машину, пробил в интернете адрес недорогого отеля на другом конце города и двинул туда.
Субтильный паренёк на ресепшне медлил, постоянно отходил и никак не мог заселить меня. А смуглая уборщица у лифта, совсем не стесняясь, зажала нос и отказалась ехать со мной в одной кабине.
В номере я сразу пошёл в ванную. Смотреть на себя было невозможно: кости деформировались, пальцы срослись и вытянулись, ступни окончательно приобрели вид крысиных. Я не чувствовал запаха, но никак не мог сделать глубокий вдох.
Залез в душ, подставил руку под воду. Упругие струйки принялись безболезненно сдирать тонкую кожицу, обнажая коричневый мех. Тогда, опустив с горя голову, я заметил, как на сером кафеле блестит голубой ручеёк. Тяжесть разлилась по телу, и я понял, что собственноручно вымываю из себя остатки души.
Из ванной я вышел ужасно усталым. Взглянул в зеркало, увидел новые нарывы на груди и на шее. И тогда я вдруг почувствовал штын. Выворачивающий душу смрад заполнил номер. Я выбежал на балкон, но запах не исчез. Лишь когда я носился из стороны в сторону, штын слабел и не душил меня.
Тогда я до боли зажал нос бельевой прищепкой, которую нашёл на сушилке, и решился написать, что со мной произошло. Теперь, когда картина сложилась, ко мне пришло печальное осознание.
Я помню фотографию предпоследнего «Отца» в красном бархатном альбоме. Черты лица смазались в памяти, но его белые волосы замерли статичным кадром. Этот образ медленно растворился, стал прозрачным, и на его месте появился трупик раздавленной мною крысы. Он и сейчас стоит перед глазами: из складок чёрного меха торчат переломанные косточки, а на белоснежной голове багровеют кровавые капельки.
Прошло около трёх часов с того момента, как я сел делать записи. Я всё хуже и хуже соображаю и постоянно слышу пронимающий писк.
Частичке души, ещё сохранившейся во мне, настало время выбирать: ждать обращения в грызуна или собрать последние силы и встать под холодный душ. Тогда всё чистое, непорочное и свободное от греха лоснящейся струёй исчезнет в тёмном сливе, и нечто древнее, явившееся в людской мир исполинской крысой, сжалится и заберёт себе в дар лишь моё пустое бездушное тело.
III
Блокнот выпал из обессиленных рук и глухо стукнулся о ковёр. От страха Оля прокусила нижнюю губу, и по дрожащему подбородку потекла кровь. Скопившаяся во рту слюна не лезла в скомканное от ужаса горло. Оля подавилась, с хрипом прокашлялась и почувствовала гнусный штын.
На периферии зрения ясно обозначился большой мутный комок. Оля робко ощупала распухшую кровоточащую губу и медленно повела взгляд влево. В дверном проходе, высунувшись из-за угла и оскалившись, на неё выпученными красными зенками смотрела женщина. У Оли не нашлось сил даже возопить от испуга, когда разинувшая рот гостья тихонько процедила: «Сестрёнка…»
Прихожую заполнил громкий мамин визг. Лицо неизвестной женщины сделалось серьёзным.
Сознание Оли помутилось, а когда она пришла в себя, то рожи в проёме уже не было.
— Уйди! Уйди! — кричала мама.
Оля подскочила и бросилась на шум.
Кухонным ножом раскрасневшаяся мать кромсала тело жуткой женщины. Та дёргалась и извивалась, но вдруг перестала сопротивляться, уменьшилась и мигом ссохлась, как спущенный воздушный шарик, и обратилась мёртвой крысой. Мать отползла от маленького трупика и застонала, отчаянно хватая синими губами воздух. Но дышать было нечем, квартиру бесповоротно осквернили зловонием.
Оля пыталась поднять маму, чтобы вытащить её в подъезд, но окоченевшие от пережитого кошмара руки лишились всякой силы. Дочь открыла окна, включила заляпанную жирными пятнами вытяжку и смочила носовой платок. На бегу и не заметила, как наступила на тушку грызуна. Под босой ногой противно хрустнуло, на светлом линолеуме зардел мерзкий мазок. Оля поскользнулась и, падая, стукнулась коленями о пол. Вскрикнув от боли и силясь отдышаться, она проглотила слишком много гадкого воздуха. Во рту осели короткие жёсткие волоски.
Оля захрипела, схватилась за живот. Её обуяло чувство, будто внутри зародилось что-то постороннее. Она с трудом водрузила платочек на мамин лоб, потрогала её бледные обвисшие щёки, поднесла трясущиеся пальцы к ноздрям — всё. Мамы больше не было.
Входная дверь распахнулась, спину остолбеневшей от горя дочери обдало сквозняком. Взор застилала молочная плёнка, в ушах нарастал зубодробительный писк.
Вернувшись в сознание, Оля обнаружила себя, укрытую одеялом, на чугунной кровати посреди тусклой горницы. Задубелая шея не давала крутить головой. Припухшая губа ещё ныла, адски першило пересохшее горло, забитый нос не пропускал воздух.
Оля хотела согнуться и приподняться на локтях, но от резкой боли в животе ей прострелило поясницу. Тогда она решила хотя бы выбраться из-под дурно пахнущего одеяла, но не смогла его сбросить. Пошевелив кистями и пальцами, Оля нащупала толстые узлы плетёных верёвок на запястьях. От досады она поджала губы и заплакала.
В комнате кто-то зашуршал. Из мрака выплыла сухопарая человекоподобная крыса в длинной ночной рубашке и, сгорбившись, нависла над кроватью. На белой, замусленной бурыми пятнами ткани открылся неглубокий вырез: дряблая серая шея твари переходила в мохнатое туловище с отвратительными проплешинами.
— Поганый выводок, всё мне спутали… — по-старушечьи пробурчала крыса. — Поразбежались…
Зарёванная Оля вздрогнула и еле слышно выдавила из себя:
— Вы кто?
— Пасть! — строго приказала старая уродина.
Скрюченной мохнатой лапкой она сдёрнула одеяло. Под ним, точно огромный волдырь, вздулся Олин живот.
— Отец убежал, смыл себя, догадался, — бубнила старуха. — Дочку убили… Вот змея-то, хвост отбросила, спряталась… Одна братца пожрала, мне не принесла, гнилушка. Ещё и дура: не сиделось дома-то, пошла сестрёнку искать… — В гневе она ударила Олю по лицу, потом отшатнулась и тихо простонала: — Ох, не успею, подохну.
Оля вжалась в жёсткую перьевую подушку, закашлялась от поднявшейся пыли. В раздутом брюхе что-то дёрнулось, на покрытой растяжками коже чётко вырисовался отпечаток крысиной лапки.
Воодушевлённая старуха едва не подпрыгнула от радости. Она принесла небольшой амулет и положила его Оле на грудь. У жуткой резной головы грызуна вдруг замерцали глазки. И чем ярче они сияли, тем больнее кололо живот.
— Рви ей чрево, рви, — шипела уродина, задыхаясь. — Ой, не могу.
От пупка в разные стороны поползли кровавые порезы, словно невидимые лезвия синхронно рассекли натянутую кожу.
Голодная крыса опёрлась лапами о кровать, наклонилась и широко раскрыла пасть, готовая целиком проглотить новорождённое существо.
Оля стиснула зубы, зажмурилась и что было сил резко выгнула спину. Залитый красным живот звонко шлёпнулся о крысиную морду. Истощённая от голода тварь не смогла удержаться и, тоскливо пискнув, упала на пол. Раздирая собственную плоть, она жалостливо хныкала и кряхтела, пока не издохла. Мерцающий амулет свалился рядом с ней и погас.
Оля так и не раскрыла глаз. Её искусанные губы растянулись в облегчённой улыбке, а рот стал медленно наполняться тёплой кровью.
Она и не догадывалась, что одним болезненным ударом оборвала жизнь ненасытному чудовищу. И, конечно, не видела то омерзительное существо, что вырвалось из её живота, рухнуло с кровати и, сжав в маленьких зубках амулет, убежало прочь. На поиски нового отца.
2023