Я не охотник за мистикой и не люблю страшилки. Мы просто ездили на дачу под Кондопогой, у бабки моего кореша Славы. Жили как все: печь, вода из колодца, банька, гитара с тремя аккордами, «Жигулёвское» в снегу. Январь, длинные выходные, «самое безопасное время» — когда в каждом окне тёплый огонёк и у всех полно еды. Нас четверо: я, моя Олька, Слава и Даня. Днём ходили на озеро фоткать синеву, ночью кулёк семечек, карты и вечные споры «кто козёл». И было всё ок, пока не стало странно холодно. Не типа «проветрило», а именно злее, чем должно.
Печь Слава топил как бог — сухая осина, тяга — огонь, заслонка на месте. Но в два ночи в комнате начинало промерзать изнутри. Не сквозняк, а будто кто-то выключал воздух на «тепло». Я шутил: «Батарейки в зиме сдохли». Даня рычал: «Это мыши, сука, дыр под полом — миллион». Но мыши не воруют шерстяные носки (Славины исчезли с печной полки), и уж точно не перетаскивают одеяло с кровати на пол к печке. А у нас перетаскивало. Мы ещё ржали: «Кошки призрачные», хотя кошек там сроду не было.
На второй день к нам заглянула соседка — тетя Анна, из тех карельских бабок с лицом как сушёное яблоко, спокойным. Принесла молока и, не проходя, спросила:
— А вы не свистите по вечерам?
— Да ладно вам, — Слава закатил глаза.
— Не свистите. И каши им оставляйте. — И добавила уже шёпотом: — Шуликунам.
— Это кто? — спрашиваю, чтоб поддержать разговор.
— Мелкие, — говорит. — Тепло едят. Живут под печью, под плинтусом, в трещинах. Если человек хвастается: «Как у нас жарко!» — приходят проверять. Любят, когда ругаются возле огня. Не злите. На ночь — ложечку каши на печь.
Даня хмыкнул:
— Да, ага, скажите ещё — тарелку оливье.
— Хоть комок, — не обиделась бабка. — Налейте молока тёплого. И не свистите.
Мы посмеялись, но Олька — из тех, кто на всякий «шоб не накликать» — поставила на край плиты миску манки. Даня принёс гитару и, назло, свистнул какую-то мелодию. Бабка на него так посмотрела… как будто он в церкви плюнул. Сказала: «Ну-ну» — и ушла.
Вечером сидели норм: чай, тосты, смеёмся. За окном тихо, снег как в рекламе молока. В избе жарко, стекло у окна потеет. И вдруг с печи исчезает пар от чайника. Просто как отрезало. Не шутка — я гляжу и понимаю: кипело — и перестало, хотя огонь не тух. Воздух стал плотный, как в холодильнике, когда дверцу открываешь. Оля затянула свитер на шею:
— Ты щекой чувствуешь? Прям… тянет.
Тянет не «ветром», а как пылесосом, но не в одном месте — со всех сторон «сдувает» тепло и несёт к углу возле печи, где тень. Шорох — как будто сухими листьями кто-то крошит. Слава встал:
— Да что за… — и погас. Не он — лампочка. Раз, и темно. Телефоны одновременно просели на 10%. Мы орем: «Да ладно, совпало». Слава матерится, лезет в щиток, а щиток тёплый, прям ладонью чувствуешь. И в тёплом щитке вручную трясётся холодная дрожь — не объясню иначе.
Ночью мне снилось, как меня утягивает плоская чёрная ладонь, гладкая как лёд. Проснулся от давления на грудь — думал, сердце шалит. Шевелиться не могу. Понимаю, что это, блядь, тот самый паралич сна, про который читали, — но не один. Оля рядом храпит хрупко, как всегда, Даня на другом топчане ворочается, у Славы за печью храп как трактор. А у меня на груди сидит кто-то лёгкий, будто кот. И пахнет мокрой золой. Я силюсь дышать, воздух воду напоминает — его надо ртом «черпать». Глаза в щёлочку — вижу два длинных пальца, тонких, как чайные ложки, и ещё пальцы, и ещё. Четыре руки? Шевелится аккуратно, будто старый дед пересыпает гречку. И лицо — сморщенная косточка, как у тети Анны, только без рта. Вместо рта — складка холода. Он наклоняется, и из моего рта идёт пар — не «изо рта выдох», а будто он вытягивает пар изнутри. И этот пар звенит, как тоненькое стекло.
Я успел выругаться — про себя, в голове: «Пошёл нахер!» — и у меня включилось тело. Рванулся, глотнул воздуха, закашлялся. Что-то соскользнуло с груди, шмыг-шмыг — и под плинтус. Я подорвался, включил фонарик. Луч поплыл по полу, и я увидел следы, как от мокрых костяшек пальцев: пять-пять-пять, слишком много «пятёрок», как будто у них «рук» больше стандарта. И на стене, у печного угла, тонкая изморозь нарисовала ладошку — шесть пальцев.
— Да что там у тебя? — Слава сонно.
— Холод, мать его… — и сам слышу, как слово «холод» вдруг стало тяжелее.
Утром у Славы синели фаланги на двух пальцах. Я думал — дурь, ударился. Но ногти белые, как бумага. Он махнул: «Пройдёт». Олька шипит: «Я тебе митенки давала!». Печь топим — угли белые, а в комнате всё равно сырой мороз. Даня злой:
— Ладно. Щас лагерь мышам накроем.
Расставили липкие ленты, насыпали яд. Ночью — ни одной мыши. Зато манка, что оставляли, — вся в ложбинках, будто кто-то перелистывал её, как книгу. И молоко — холодное, как из колодца, хотя стояло на краю плиты.
В банный день (суббота, самое «мирное» время) мы, как обычно: в пар, к проруби, обратно — «жахнули» и свалились днём спать. День! Солнце белое, лучи по полу, спокойствие. И вот именно в этот самый безопасный момент я просыпаюсь от того, что улыбаться холодно. Нет, серьёзно: у меня губы охлаждаются изнутри. И вся комната шуршит, как если мешок с сухими травами выше головы трясут. Я повернул голову и увидел их четверых.
Они сидели на лавке у печи, как старики на привале. Маленькие — ростом с бутылку, длиннорукие, ноги коротыши. Лица сморщенные, в складках зола, глазки как мокрые семечки. И у каждого за плечами — мешочки, шитые из чего-то серого, будто варёный войлок. Они перебирали воздух тонкими пальцами — и из воздуха тянули белые нитки. Эти нитки стекали к ним в мешочки с тихим звоном. Края мешочков дымятся холодком. Один из них потянулся через комнату — и у самовара спёр пар, будто облизнул. Другой потрогал Олькину щиколотку — ладонью, на которой шесть пальцев, и снял тонкую туманную «чулку» — у Оли тут же пошла гусиная кожа и она задрожала, не просыпаясь. Третий скреб длинными ногтями по стеклу — узоры-морозы под его пальцами вставали живыми.
Я вжал себя в матрас. Мы же все в доме, не один! Но в тот момент это вообще не имело значения: они не боятся «толпы», и днём им так же норм, как ночью. Я тихо позвал:
— Слава.
А Слава храпел — и из его рта белая струйка шевелилась наружу, тянулась к самому длиннорукому, и тот сматывал её в своё войлочное пузо.
Я перевернулся, потянулся к ковшу (лежал возле умывальника) и швырнул. Ковш не попал — он прошёл сквозь одного, как через пар, но тот дёрнулся и посмотрел на меня. Рот у него не там — он на боковой складке лицевой, и когда этот «род» раскрылся, повеяло сыростью погреба и чужим дыханием. И запах мокрой батареи, если знаете такой. Он прошагал по стене — как паук, но тихо, — прямо ко мне, и ладонь его легла мне на горло, и я опять не смог вдохнуть.
— Эй! — заорал Даня и рубил гитарой по лавке. Гитара хрустнула, как сухарь, звук глухой. Оля вскочила, вцепилась мне в плечо:
— Ты синеешь! — и горячей ладонью в лицо. Шуликун сжался, как сжечься побоялся, и отступил, зашуршав под печь. Остальные — соскользнули туда же, мешочки цокнули друг об друга — звуком, каким ледышки стукаются в ведре.
Мы включили все, что греет: духовку, чайник, свечи. Слава вывернул две «таблетки» грелки и сунул под одеяло. Оля плакала, злая:
— Я же ставила им кашу! Им же мало?
— Они, блядь, тепло едят, — Даня швырнул обломок грифа. — Калории воруете? И на меня: — Не свисти больше!
— Это ты свистел, мудак! — Слава сорвался.
Мы ругались возле огня — как тетя Анна прямо запретила. И я заметил, что от наших матов печь вдруг шипит, не дымом — холодом. Из-под духовки пошёл иней. Я закрыл рот рукой.
— Тише, — говорю, — они на это идут.
— Что? — Оля всхлипывает.
— На ругань возле огня, на хвастовство типа «как тепло». И на свист.
Переночевали так себе: сменами. Двое спят, двое сидят с чайником и держат ладони в кружке, как будто делятся теплом. Оля шептала какие-то свои «чтоб не накликать», я перешёптывал «Отче наш», хотя не особо верующий. Казалось — срабатывает: шуршание отступило. Где-то под досками пискнули, как иглой по стеклу, и стало тихо.
Утром пришла тётя Анна. Посмотрела на наши синие уши и на обломанную гитару. Сказала без особых эмоций:
— Злили.
— Мы кашу ставили, — Оля виновата.
— Ложку с горкой, — строго бабка. — И молоко не к краю, а на черенок поставьте — чтоб дымом обошло. И не ругайтесь возле огня. И не хвастайтесь: «у нас жар!». Говорите скромно: «теплится». Поняли?
— Эти… это реально… — Даня рукой крутанул воздух. — Они были!
— Я их не видела никогда, — сказала бабка. — Да я и не смотрю. Их слышно и чувствуется, и так достаточно. Вам хватит.
Мы кивнули как школьники. Я — да. Только внутри у меня было, как в треснувшей кружке: держит, но уже без веры. Слава смеялся, делал вид, что «мужик», но пальцы его синели дальше. Я уломал:
— Поехали в город.
— Давай последнюю ночь — и утро. Мне мать продукты привезёт, — Слава упрям.
Оля на меня глянула: давай, потерпим. Даня фыркнул: ха, съедем из‑за сказочных гномов. Остались.
Вечером мы сделали всё как сказано. Ложка с горкой манки на черенке, молоко в глиняной кружке, никакой свист и мат прижали к зубам. Говорили: «теплится… теплится». Всё равно было холодно, но не ад. Слава завалился под утро, и я тоже задремал сидя.
И вот — самое утро. Светло, птицы у окна клацают по ветке, в печи тихо тлеет, безопасность максимальная. Я открываю глаза и вижу, как пар от кружки расплетается в тонкие космы и уходит между досок. И слышу смех. Очень тонкий, детский, но без воздуха. Смотрю — и вижу под столом две ладони, плоские и мокрые, — они держат пол изнутри, как крышку сундука, и приподнимают его, а между досок просовывается узкое лицо, без рта, с двумя «рыбьими» глазами. И ладони раздвигаются дальше. Оля вскрикивает, Даня подскакивает:
— Соль! — вдруг вспоминаю, что бабка шептала, ещё в первый день: «порог солят». Я на автомате хватаю солевую банку, полосу — по щели, по порогу, по печной дверце — так, что скрипит. Смеяться перестаёт. Под досками всё сжимается, как если пакет съёжился от огня. И запах пошёл. Не дыма — остывшего чайника.
Мы свалили в город в тот же час. Слава ругался на ходу, но ругался уже на улице, где можно. У него обморожение на фалангах — врачи потом резали маленькие некрозы, неприятно. Даня неделю чихал и матерился шёпотом. Оля долго мерзла, даже под тремя пледами — ладони ледяные, как у больной. Я — потеплел, но ночью стал слышать в радиаторе щелчки, как ногти. И у меня телефон разряжается возле обогревателя чаще, чем должен.
Тётя Анна написала Славе смс (ну, соседка продвинутая): «Слова держите и не хвастайтесь теплом. К каше — ложку. Весной само отойдёт». Я ей «спасибо». И старался забыть. Но недавно у нас дома, в самый день рождения у Оли, полдень, гости, торт, свечи — безопасность максималочка — я заметил, что от чайника пар не готовится, а как будто глотается вниз, в щель под подоконником. Я соль насыпал по краю. Оля смеялась: «Ты чего, бабка, щас шубу повесишь от сглаза?» Я сказал, что солёное люблю.
А ночью, когда все ушли, я сел писать — типа выложить и успокоиться. И вдруг под столом поскребло, без угрозы, скорее — как просьба. Я опустил руку и нащупал холод — ровный, как стекло. И очень маленькую ладонь — плоскую, шестипалую. Она не рывком, а как кот, толкнулась в мою ладонь и отступила. И в кружке с чаем пар на секунду сделал «верёвочку».
Я насыпал манки в блюдце и подсунул к батарее. Тоже ложку с горкой. И молока, тёплого. И сидел, слушал, как тихо звенит теплота, когда её убывают. Я не герой, я не святой, и ругаться больше возле огня не хочу. Пускай едят. Лишь бы не садились на грудь. Лишь бы Оля не мерцала синевой по ночам.
Если вы не верите — и правильно. Но если зимой у вас почему-то холодает в самый тёплый вечер, не свистите, не хвастайтесь, не орите возле печи, радиатора и свечей. Солью порог, ложку каши на чугун, молоко на черенок. И говорите про тепло скромно: «теплится». И смотрите меньше — именно взглядом они ищут вход.
А если, не дай бог, среди бела дня увидите на окне узор-ладошку, шесть пальцев, и пар вдруг потянется вниз — не гоните. Они мелкие, но на долгую злость мастерские. Они знают, где у вас самое тёплое место. И всегда найдут, как дотянуться.