Мы познакомились на Монмартре, в облюбованном русскими эмигрантами литературном кафе. Очаровательная, но скромно одетая девушка в нелепых очках, читающая книгу. Бумажные книги сейчас – сами по себе уже редкость, а в руках юной особы было не нечто амурно-легкомысленное, а «Морфология волшебной сказки» Проппа. Настоящая жемчужина в окружающем хаосе волн туристов, продавцов сувениров, уличных художников, мигрантов и клошаров – одним словом, в том самом хаосе, за который я и люблю Париж.
Есть, разумеется, и другие свободные места, но я направляюсь прямиком к ее столику. Мимоходом ловлю в витрине свое отражение - пиджак, пестрый шарф, берет, короткая бородка ярко покрашена в дань современной моде. Серьга в ухе. Выгляжу вполне недурно для своего возраста – не то кинорежиссер, не то успешный художник.
Утомленный представитель богемы – еще один характерный для этого места типаж. По-русски я говорю с легким акцентом, который, я знаю, только добавляет мне обаяния. В нашей семье одно время была мода на все русское – не такая уж большая редкость для сливок общества.
Девушка робко вздрагивает, когда я подсаживаюсь к ней – но оттаивает, стоит мне рассыпаться в извинениях за собственную дерзость и привести в качестве оправдания тот аргумент, что такая красавица в таком месте, читающая такую книгу – шанс, который даже в Париже выпадает раз в столетие.
Через пять минут мы непринужденно болтаем обо все на свете – она студентка в академическом отпуске, подрабатывает швеей-дизайнером, наскребла, наконец, на то, чтобы увидеть город мечты. Ей девятнадцать. Умна, хороша собой и абсолютно, невыразимо сногсшибательна. Я чувствую, что вновь (в который раз?) пропал.
Чтобы удержать нахлынувшие чувства, перевожу разговор на одну из своих любимых тем.
На сказки и волшебные истории.
Она с восторгом поддерживает.
Я окончательно покорен.
Мы битый час обсуждаем классификацию Аарне-Томпсона, потом переключаемся на прототип Золушки у Джамбаттисты Базиле. На ту самую Золушку, которая в сговоре с няней прикончила свою мачеху, сломав ей шею крышкой сундука.
Потом сравниваем Оле-Лукойе Андерсена и Коппелиуса Гофмана. Приходим к выводу, что они явно родственные души – просто один сыплет детям в глаза песок, а второй эти глаза попросту выковыривает.
Спорим, изнасиловал ли Волк Красную Шапочку перед тем, как сожрать. У братьев Гримм особо подчеркнуто, что она ложится в постель голой. Убеждаю неиспорченную особу, что по нравам того времени это максимально откровенно описанная эротическая сцена. Намек прозрачней некуда. Так что секс был – а вот охотника или там могучего лесоруба никакого не было вовсе. Его добавили позже, когда сказки стали считаться жанром для детишек, а с детишками вошло в моду носиться, как с писаной торбой, чтоб не травмировались раньше времени. Мне нравится старая версия этой сказки – особенно извращенный юмор волка, любезно угостившего Красную Шапочку бизнес-ланчем из ее собственной матери. Жалко только трагически погибшего кота, которого, наоборот, убрали в поздней адаптации. Животных я люблю.
А современные адаптации сказок – нет. Все эти дровосеки, героические братья, солдаты и прочие волшебники, приходящие на выручку в последний момент, портят всю историю. Назначение сказок – пугать. Если ты пойдешь через лес – тебя сожрут. Возможно, изнасилуют и сожрут. Будешь обманывать и предавать - заколотят в бочку с гвоздями и спустят с горы. Выпьешь из лужи – потеряешь человеческий облик. Съешь незнакомую ягоду – то же самое. Будь осторожен – иначе отрубят голову, повесят, зажарят насмерть, превратят в ежа или лягушку.
Она говорит, что русские сказки добрее. Иванушка-дурачок, Емеля, березки и квас. Тогда я напоминаю ей про работника Балду, разбойно предавшего смерти духовное лицо. Она возражает, что это не народная сказка, а поздняя адаптация. Я говорю, что если в поздней адаптации убийство священника считается нормальным и даже смешным, то в раннем фольклоре легко отыщется такое, что без всякой доработки может стать сюжетом современного хоррора. Да что там, переплюнет большую их часть. Она просит пример.
Я вспоминаю Василису Премудрую. Маленькая девочка, которой, обратим внимание, досталась в подарок от мертвой матери говорящая кукла, которую необходимо было кормить. Кстати, в русских сказках почти никогда не упоминаются те самые вышеупомянутые священники. Я могу вспомнить только жертву произвола Балды, да еще теоретического отца Алеши Поповича. Такое отсутствие духовного надзора сказывается – живи Василиса, к примеру, во Франции или Германии, мачехе не составило бы труда ее извести. Хватило бы доноса в инквизицию.
Говорящая куколка, питающаяся кровью (в сказке принято деликатно обходить вопрос, чем именно ее кормила Василиса, но любому читателю, хоть немного сведущему в мистике, ответ очевиден) обеспечила бы своей хозяйке экстренную отправку на костер, за такое-то материно наследство. Лишенная присмотра исповедника Василиса в конце концов отправилась в гости к бабе Яге, а та, вопреки чаяниям мачехи, не сожрала ее. Почему? Ответ прост. Признала за свою.
У одной в избе служат отрубленные руки мертвецов, другой помогает куколка-кровопийца. Ворон ворону глаз не выклюет. И Яга отпускает Василису, выдав ей в качестве гостинца череп на палке.
И Василиса применяет череп именно так, как положено озлобленной на мир малолетней ведьме – сжигает заживо всю свою семью. Это потом исправили, что череп, ну конечно же, сжег всех сам. А Василиса стала хорошей, прилежной и работящей девушкой. Не нужно быть большого ума, чтобы сделать вывод – баба Яга просто готовила себе преемницу. И наверняка Василиса вернулась обратно к ней. Едва ли ее тепло приняли в родной деревне после того, каким способом она окончательно осиротела.
Моя собеседница хохочет и аплодирует.
Сердце стучит, словно я гоню на скорости под двести километров в час, и я думаю, что стоит его охладить. Заказываю нам по холодному вишневому коктейлю и вспоминаю «Холодное Сердце» Гауфа. Хорошая, темная немецкая история. Да, глупый и жадный угольщик Мунк чудом прошел меж двух огней. Интересно, продолжается ли до сих пор вражда этих могучих и по-своему капризных духов? Можно ли отыскать Михеля-Голландца, если снять нательный крест и отправиться ночью в чащу? И что же получается, что в Шварцвальде до сих пор живут целые десятки, а то и сотни людей, которым лесная нечисть заменила сердца на глыбы камня?
Мы решаем, что единственный способ проверить – как-нибудь отправиться в Шварцвальд, и смеемся. Потом замолкаем – мы уже поняли, что в Шварцвальд хотели бы отправиться вдвоем.
Оба смущаемся, и она, пытаясь снять неловкость, спрашивает, на самом ли деле я верю в сказки.
Я в ответ спрашиваю, верила ли она в детстве, прочитав историю оловянного солдатика, что где-то в ее детских коробках и шкатулках может на самом деле жить тролль. И не верит ли она, когда по ночам что-то неуловимо скребется в комнате, что он может жить там и сейчас. Она задумчиво кивает. Я киваю в ответ. Я тоже верю.
Я счастлив.
Назавтра мы встречаемся вновь. И послезавтра тоже. Через неделю у нее заканчивается отпуск. Я предлагаю ей остаться. Предлагаю снять ей квартиру. Заверяю, что она ничем не будет обязана. Она соглашается.
Через месяц мы женимся.
Свадьба скромная, но нам другой и не надо. Гостей всего ничего – пара моих друзей, несколько откровенно завидующих невесте подруг. Ее родственники не смогли приехать – ни мать, ни братья. Мы бесконечно целуемся, фотографируемся на фоне Эйфелевой башни, выпускаем голубей.
Глядя на голубей, я вспоминаю, как в версии братьев Гримм они выклевали глаза Золушкиным сестрам.
Впрочем, у моей Золушки сестер нет. Но зато есть принц – в моем лице.
Мы пьем шампанское. Подруги невесты отчаянно флиртуют с моими друзьями. Нас оставляют вдвоем. Она говорит, что до последнего не верила в свое счастье – такой мужчина, как я, должен либо оказаться втайне женат, либо глубоко презирать женщин. Поверила только тогда, когда священник закончил свою речь и мы поцеловали друг друга под аплодисменты гостей.
Потом мы впервые едем за город, в мое фамильное шато.
Мне кажется, она вот-вот упадет в обморок. Я объясняю, что хотел, чтобы она полюбила меня, а не мои деньги – и она кивает, все понимая. Я вне себя от радости – кажется, в этот раз все и впрямь будет хорошо.
Я долго показываю ей свой, а теперь и ее, дом. Вожу ее по саду, многочисленным этажам, каминной зале (она визжит от восторга, как ребенок). Показываю обсерваторию и бассейн.
В конце концов экскурсия закончена, мы возвращаемся в холл на первом этаже и я торжественно вручаю ей связку ключей. Она, зардевшись в тысячный раз за день, разглядывает их. Для удобства все ключи подписаны изящным, красивым почерком – моим почерком. Она с восхищением рассматривает витиеватые буквы. Потом, что-то вспомнив, поднимает на меня глаза и вопросительно указывает через холл на массивную подвальную дверь. Ключа к ней на связке нет.
Я кладу руку ей на плечо и безразличным голосом говорю, что ключ от подвала из этого набора, должно быть, потерялся.
Но ничего страшного.
Там нет ничего особенного.
Просто старые вещи.