Рукопись A и рукопись B
Дедушка Яков так и не успел рассказать мне эту историю целиком.
До самой своей смерти в 2000 году он в лучшем случае упоминал какие-то её куски, пока мы вместе гуляли по городу. Когда он умер, мне было двенадцать лет и я не удосужился их записать. Мне казалось, я и так хорошо всё запомнил — хотя на самом деле я только недавно узнал её общую канву.
Ещё что-то смогли вспомнить отец и бабушка — но даже им удалось вспомнить на удивление немного. Похоже, дедушка Яков не пожелал делиться этой историей даже с самыми близкими людьми. И всё равно она мучила его до конца дней — настолько это происшествие было для него важным и загадочным.
Уже лет в шестнадцать, когда у человека пробуждается интерес к корням, я взялся пересмотреть дедушкин архив, который так и валялся в собачнике его старой квартиры. И отыскал в древних советских папках, где лежали заметки для лекций и семинаров, неожиданное сокровище. Это были несколько блокнотов с его юношескими дневниками приблизительного того времени.
А в отдельной папке нашлись ещё две рукописи, написанные незнакомыми закорючками. Сперва я даже подумал, что они зашифрованы.
В те времена интернет был беднее, чем сейчас, и мне пришлось повозиться с пыльными справочниками. Но в конце концов я разгадал, что за линиями и закорючками рукописей A и B (как их окрестил я сам) скрывалась попросту стандартная стенография для польского языка по системе Олевинского, которую преподавали в дедушкиной гимназии.
Чем больше я разбирал стенографию (ближе к концу я настолько к ней привык, что мог читать прямо с листа, как если бы это были русский текст), тем больше подробностей той странной истории мне открывалось. Видимо, дедушка Яков хотел с ней всё-таки разобраться — хотя бы для себя. И я не могу сказать, насколько ему это удалось.
К сожалению, эти рукописи не годятся для публикации. Ни одна из них не доведена до конца, а в тексте нередко встречаются детали, уже непонятные людям нашего времени. Зато из них ясен общий ход событий и некоторые диалоги — насколько дедушка мог их восстановить спустя более чем полвека.
Какие-то фрагменты дедушка собирался написать позже и так к ним и не вернулся. Например, отыскать правду о том, что именно случилось с его приятелем Збигневым на Сапёрной пристани будет уже почти так же непросто, как отыскать в теперешней Крепости саму Сапёрную пристань. Разве что найдутся другие дневники и рукописи той поры, в чём лично я сомневаюсь — история фокусника Кшеминского настолько загадочна и непонятна, что она так толком и не вышла на городские улицы. Про неё не писали в газетах, её не обсуждали в кофейнях и на рынке — а потом и сам город, каким был он в те годы, можно сказать, исчез в огне мировой войны. От польского Бреста-над-Бугом остались только отдельные дома, фотографии, жители, и бумаги в архивах — настолько разрозненные, что сложить цельную картину было очень непросто.
И, разумеется, никаких сведений о фильме
Фонарь чародеяя тоже не смог найти. Но это легко объяснимо — реклама фильма не уцелела или даже не была напечатана, сценарии в ту эпоху не издавались и особо не береглись, а кино считалось одноразовым развлечением. Большая часть даже тех фильмов чёрно-белой эпохи, что шли в международном прокате, не сохранилось, — что уж говорить об этом промелькнувшем и канувшем в небытие метеоре.
Насколько правдивы описанные события, при всей их фантастичности, и насколько свободны от ложных воспоминаний — тоже вопрос непростой.
В дневниках дедушки Якова немало записанных снов — и возможно, какие-то из эпизодов рукописи тоже случились во сне. И люди, особенно в старости, иногда начинают путать сны и реальные воспоминания.
Я даже не уверен до конца, действительно ли дедушка собирался положить на бумагу подлинный случай из своей жизни — и так спешил от него избавиться, что даже использовал стенографию. Вполне могло быть и так, что обе рукописи были просто набросками к готической истории по мотивам его юношеских впечатлений от Бреста-над-Бугом и в них многое досочинено. В девяностые, когда он их написал, готика снова входила в моду.
Поэтому я взял на себя смелость пересказать своими словами эту историю о загадочном фокуснике докторе Кшеминском, гимназистке Микалине Карской, фильме
Фонарь чародеяи других странных событиях, которые произошли в Бресте-над-Бугом летом 1936 года.
Подземный театр
На тот случай, если вы не в курсе —
за польским часомтеперешний Брест назывался Брест-над-Бугом, и он был столицей Полесского воеводства Кресов Всходних. Для многих его жителей это был польский город — форпост в чужом краю на испепелённой войной земле.
Мой дедушка старался соответствовать эпохе и месту.
Только разглядывая фотографии, я понимаю, насколько до неузнаваемости он изменился с годами.
К тому времени, как я вошёл в сознательный возраст, дедушка превратился в тихого русскоязычного пенсионера в потёртом костюме и полотняной белой кепочке, как у албанского диктатора Энвера Ходжи. Он почти не отличался от других стариков, которых можно встретить в брестских скверах и автобусах. Ни дом, ни даже улица, где он жил в 1930-х, уже давно не существовали. От прошлого у него сохранились только образование, и реликвии вроде рукописей, который я разбирал. А ещё, разумеется, то, что никто отобрать не может — неоперабельный шляхетский гонор.
Даже дедушкино имя успело с тех пор стать другим. Потому что польскому имени Яцек (что бы ни думали об этом в советском паспортном столе) в русском языке соответствует не Яков, — а Иакинф.
Но в те времена Советский Союз казался ему дикой заграницей. А Яцек Винцкевич был гордым юношей, истым поляком, который даже разговаривал литературным языком со знаменитым варшавским прононсом.
Его отец служил в управе Воеводства. Должность Винцкевича-старшего, моего прадеда, была достаточно скромной, чтобы не сесть, когда в 1939-ом пришли коммунисты — и достаточно значимой, чтобы сын учился в лучшей в городе первой смешаной гимназии имени Траугутта, а семье выделили деревянный особняк на улице Уланской, что в достаточно респектабельной колонии Тартак.
За городским стадионом и сейчас можно отыскать один-другой неожиданно симпатичный коттеджик из тогдашней застройки. А тогда такие колонии, миниатюрные подобия модной в те времена идеи города-сада, строили по всей Второй Польской Республике — разумеется не для быдла, а для таких вот достойных людей.
Лето 1936 года выдалось почти беззаботным. В Испании началась гражданская война, возрождённая Германия ввела войска в демилитаризованную Рейнскую зону, в Москве опять судили какую-то нерасторопную партийную оппозицию. Одним словом, в прессе царило отпускное затишье и никаких происшествий. Городская газета
Новинынапечатала на последней странице перевод рассказа Марка Твена
Как я редактировал сельскохозяйственную газету.
Центральные улицы шестидесятитысячного города бурлили, — не хуже, чем в наше время. Между симпатичными домиками с ампирными балкончиками — пестрели двухцветные зонтики летних кафе, тумбы с афишами и гомонила разноязыкая толпа. Пахло корицей и свежим кофе — его варили тут же, на песке, чтобы аромат привлекал посетителей.
Яцек Винцкевич стоял у ограды главной городской синагоги, посреди шума и гама. Он был в форменной тёмно-синей рубашке с отложным белым воротником и новеньких ботинках, которые сверкали, как на витрине.
Воскресный день просто создан для того, чтобы поразвлечься — но он никак не мог придумать, как это сделать.
Вышло так, что все приятели оказались в этот день заняты — одни семейными делами, другие просто неизвестно чем. И вдруг оказалось, что у одинокого гимназиста, которому уже исполнилось шестнадцать, нет никакой идеи, чем себя развлечь.
Из детских игр он уже вырос. А для того, чтобы завалиться в кафе, заказать что повкуснее, слопать в одно лицо, откинуться на спинку кресла и смотреть в неизвестном направлении, как это делают пожилые холостяки, он был ещё слишком юн и горяч.
Но на ум приходила только Микалина Карская из параллельного класса гимназии. Высокая, с круглыми плечами и уже оформленной грудью, а ещё невероятной светлой, молочно-белой кожей, на фоне которой её иссиня-чёрные волосы казались набросками тушью. Она не просто казалась взрослой барышней — она была ей, и была просто очаровательна. Даже учителя немного побаивались взгляда её по-египетский миндалевидных, пронзительно-зелёных глаз.
С Микалиной он бы с удовольствием поболтал — хотя и никак не мог сообразить, о чём. Странное дело: двое мальчишек всегда найдут, о чём поболтать, даже если разговор закончится дракой. А вот перед девочкой, особенно тебе нравится, стоишь, словно язык проглотил. Боишься сказать глупость. И, что особенно обидно, когда наконец открываешь рот, то именно глупость и говоришь.
Наверное, влюблённые поэтому и ходили в театр или синемотограф. Обсуждать фильмы — дело безопасное. А ещё фильмы часто бывают о счастливой любви, которая смогла преодолеть все испытания.
Надо сказать, что межвоенный польский кинемотограф — это очень особенное явление. Снимали действительно много, и фильмы шли с огромным успехом, доходя даже до Британии. Ближе к началу 1930-х годов он даже начал разветвляться отдельные школы и традиции. Краковские киностудии конкурировали с варшавскими, а после шумного успеха
Олесипо Куприну ходили слухи, что своё кинопроизводство появится и на Кресах Всходних. Сам знаменитый Доленга-Мостович, которые был родом из этих мест, готовил сценарий трагикомедии из деревенской жизни Полесья. А молодой режиссёр Бексиньский, очарованный здешним гетто, уже собирался снимать прямо в Бресте-над-Бугом
Фонарь чародея— мистическую драму в духе пражской готики.
Так что Яцек мог бы обсудить с Микалиной и вот этот, ещё не вышедший фильм...
На этой мысли кто-то его окликнул.
Но увы, это была не Микалина. К гимназисту подскочил юркий, мелкий и чернявый Мотя Бялоскурник.
Этот Мотя, сын слесаря Хаима Бялоскурника, был парнишка ловкий и пронырливый, один из тех, кто ещё в юности знает весь город, и его знает весь город, а откуда и как — непонятно. Мотя, разумеется, не мог и мечтать о том, чтобы учиться в первой гимназии. Но и отцовской профессией овладевает не спешил, предпочитая куда более древний промысел, которым, судя по мемуарам русских генералов, городские евреи занимались ещё со времен строительства крепости — шататься по городу, всё узнавать и предлагать услуги. С таким не соскучишься. Ну всё равно что-то подсказывало гимназисту Яцеку — не бывать Моте большим человеком.
Никогда он не станет ни равом Бялоскурником, ни паном Бялоскурником, ни даже советским Мордахеем Хаимовичем.
Чего было у него заведомо не отнять — так это умения вести разговор. Яцек не успел оглянуться — и вот они уже шли вверх по Дабровской, и Мотя непрерывно трещал о том, как им сейчас будет весело.
Да, развлечений в городе хватало. Все театральные тумбы ими залеплены. Но на них может прийти каждый, поэтому они и не кажутся такими интересными.
Однако есть и представления более тайные, для избранных. Чтобы попасть на такое, во-первых, нужно о нём узнать, а во-вторых, нужны деньги.
У Яцека деньги были.
А Мотя продолжал. Как и полагается, он тоже слышал про
Фонарь чародея. И даже уже успел разнюхать, что подготовка к съёмкам идёт полным ходом. Чтобы успеть со съёмками, часть будут снимать прямо здесь, на центральных улицах, а зимние сцены и комнаты — в павильоне. Причём павильон разместили здесь же, в Адамково, где возле аэродрома как раз нашёлся подходящий ангар.
Под этим напором Яцек чуть не рассказал о своих сердечных проблемах. Но не стал, — а то ловкий Мотя и на них решение найдёт и в бордель потащит. Не было сомнений, что в этом деле он тоже разбирается.
Тем временем они уже свернули с главной улицы в какой-то заулок и оказались в совершенно незнакомом топком дворе, где лежали строительные доски. Мотя подвёл гимназиста к зелёной двери, потянул на себя и Яцек увидел ступени вниз, а там, внизу, ещё одну дверь и мрачного, бритого налысо типа во фрачном костюме. Этот тип собирал деньги за вход.
Всё произошло настолько быстро, что Яцек даже не успел запомнить, сколько он заплатил. За подвальной дверью открылся ещё один коридор, который вывел их в небольшой сводчатый зал с покатыми стенами, выложенными кирпичём.
В зале была обустроена небольшая деревянная сцена, а перед ней стояло несколько рядов стульев с красной обивкой. И прочти все стулья были уже заняты, в основном взрослыми, хотя были и ребята из выпускного класса гимназии.
— Это очень старое место, — прошептал на ухо Мотль. — Сам подвал, остался от одного из внешних фортов крепости. Вот почему он такой большой. Здесь снаряды хранили. Этот форт давно здесь построили, ещё при Империи. Но в Великую Войну немцы настолько этот эти места разровняли, что бывшее укрепление пришлось отдать под застройку. Но погреб остался. Видишь, какой?
Яцек не успел осмотреться. Над сценой вспыхнули дуговые лампы и короткий занавес отъехал в сторону — однако за ним был только ещё один кирпичный свод. Представление ещё не началось.
Заиграла музыка — что-то старинное, в духе рэгтайма. Оркестра нигде не было видно, да его и негде было здесь разместить. Видимо, где-то в зале спрятали патефон.
На сцене появились две индусские танцовщицы. Тонкие и стройные, они порхали по сцене, словно два язычка пламени и от них было так же трудно отвести взгляд. Поэтому Яцек — как и никто из тех, кто был в тот раз в зале, — не успел заметить, как на сцене появился ещё один человек.
Это был чуть пузатый, но изящный господин лет сорока. Загорелая кожа и ершистая борода намекали на страсть к путешествиям, а очки в позолоченной тонкой оправе выдавали страсть к учёным занятиям.
— Я рад видеть вас, судари и сударыни, — заговорил господин. — Моё имя — доктор Феликс Кшеминский. Я посвятил первую четверть моей жизни изучению санскрита, вторую четверть — изучению тайн, записанных на этом священном языке. Третью часть я планирую посвятить путешествиям и удовольствиям, а четвёртой будет достаточно для исполнения моей миссии на Земле. Так что у нас с вами достаточно времени. Мои очаровательные ассистентки, как вы можете видеть — уроженки Индии. Несколько месяцев назад я вернулся из очередного путешествия в эту древнюю страну, где встречался и диспутировал с самим Свами Шиванандой — наставником великого Мирчи Элиаде, если это имя о чём-то вам говорит. А в ваш гостеприимный город я прибыл для съёмок в фильме
Фонарь чародея— его сценарий очень мне понравился. Специально для фильма мы с моим учителем Шиванандой разработали несколько трюков — из тех, что хорошо выглядят и на камерной сцене, и на большом экране. И вы будете первыми, кому посчастливиться их увидеть. Сейчас начнём.
Доктор достал из жилетного кармана платок и принялся протирать очки, нарочито тщательно. Потом скомкал носовой платок в кулаке, потряс его, дунул, раскрыл пальцы — и на ладони развернулась алая роза.
— Для первого трюка мне понадобится доброволец из зала. А выбор счастливого добровольца я предоставлю воле случая.
Фокусник повернулся спиной к залу. Роза взлетела в воздух и упала в полумрак между кресел.
И оттуда поднялась, прижимая цветок к груди, немного смущённая девушка с пышными чёрными волосами.
— Проходите на сцену,— заулыбался фокусник.
Девушка поднялась к нему и робко протянула цветок. Кшеминский принял цветок, положил на ладонь, хлопнул сверху другой рукой — и цветок исчез, как будто его и не было.
Сердце Яцека замерло. И дело было не в цветке — он даже не смотрел на дурацкий цветок.
Дело было в том, что он знал эту девушку.
И он не сомневался, что она культурней его и знает больше городских тайн.
Но всё равно совершенно не ожидал встретить её здесь.
— Представьтесь, прошу, — произнёс фокусник.
— Меня зовут Микалина.
— Да, вас зовут Микалина. Но это лишь имя, ваша внешняя сторона. А что вы скрываете внутри?
Гимназистка смутилась ещё больше.
— Разве кто-то нибудь может до конца сказать… это? — спросила она.
— Прекрасный вопрос, милая. Скажите, вам не страшно?
— Нет. Я просто немного смущена. Я ещё никогда не участвовала в магических представлениях.
— Это премьера моего представления. В нём ещё никто не учавствовал. Прошу, не могли бы вы лечь в этот ящик.
Ассистентки уже вкатили на сцену небольшой деревянный ящик на колёсиках. По чёрным бокам ящика змеились алые узоры.
Микалина осторожно, словно входила в незнакомую реку, опустилась внутрь ящика. Крышка за ней захлопнулась. Потом ассистентки закрыли ящик такой же чёрной тканью.
— Доктор Фрейд учит, — продолжал фокусник, — что внутри каждого человека полыхает настоящий адский огонь, этакая домна бессильной страсти и животной ярости. И сам Дьявол бы испугался того, что скрывается внутри человеческого сердца, пусть даже мы заглянем в душу самой невинный и чистой девушки вроде той, которую мы только что видели, — он сделал едва заметный знак рукой и ассистентки вытащили из-под накидки деревянную пластину, которая служила впереди стенкой у ящика. — И поэтому, её душа будет отделена от нас как можно лучше — хотя бы на первое время.
Одним ловким движением он сорвал драпировку с ящика. Теперь можно было увидеть, что это не просто ящик, а клетка с выдвижной лицевой стороной. Внутри, за толстыми решетками, сверкнули зелёные глаза пантеры.
Да и там была пантера, самая настоящая, словно в Краковском зоологическом саду. Только краковская пантера жила далеко за оградой, и пряталась от людей. А этой пантере негде было спрятаться.
— Панство может удостовериться, как всё в этой жизни опасно устроено, — заметил фокусник. — Девица сама перепугана от того, что ей довелось узнать. Давайте попробуем познакомиться с ним поближе.
Фокусник снял крышку и пантера мягко выступила на сцену, щурясь от света. Она посмотрела влево, потом вправо, а потом осторожно легла прямо у ног Кшеминского.
— Возможно, вы не до конца мне верите, — заявил фокусник. — Быть может, вы сразу же подумали, что видели аналогичный трюк в каком-нибудь низком балагане, где выступают всевозможные Мессинги. Вы скажете, что я подменил девушку пантерой и никакой души вам не показал. Что ж, скептическое панство, извольте удостовериться!
Фокусник опять уронил черную ткань на пантеру. А в следующее мгновение сорвал — тем же движением, что и прежде.
Микалина лежала на сцене. Только теперь она была абсолютно голой. Услыхав вдохи пораженной публики, она улыбнулась, мягко поднялась и встала около фокусника.
Вся её одежда осталось в клетке.
Яцек мог ясно видеть и крутую линию плеч, под кудрями волос, и здоровенные, крепко налитые груди, и даже кустик таких же черных волос у неё между ног.
Да, это была всё та же Микалина. Но теперь она смотрела в зал без малейшего страха и смущения, подбоченясь и с улыбкой человека, который всех видит насквозь.
Крошечный подземный зал взорвался аплодисментами. Хлопали все — кроме Яцека.
Потому что такого зрелища мой будущий дедушка уже не выдержал.
Он должен что-то сделать! Но что?
Яцек уже понимал, что всё не так просто.
Ломиться за кулисы и расспрашивать Микалину не было смысла. Его, разумеется, просто побьют.
К тому же, он и так увидит её завтра в гимназии. И особого толку даже там не будет. Потому что если он и правда начнёт обсуждать с ней сегодняшнее представление, то не добьётся ничего, кроме пощёчины.
Но оставить всё, как есть, он тоже не мог...
— Я должен идти, — заговорил Яцек, поднимаясь со стула. — Всё, пошли отсюда.
— Ты чего? Не понравилось? Это только первое отделение!
— С меня хватит.
— Ага, перевозбудился!
— На улице, всё на улице.
В полутёмном дворе не было ни души. Только одинокая галка прыгала вокруг лужи.
Яцек какое-то время просто сидел, понурив голову, и собирался с мыслями.
— Я должен поговорить с этим фокусником, — наконец, выдохнул он.
— А почему бы и нет? — как ни в чём ни бывало отозвался Мотя. — У тебя есть ещё деньги?
— Причём здесь деньги?
— Потому что если есть деньги, устроить можно всё!
Его слегка раскосые азиатские глаза уже вспыхнули в предвкушении очередного рискованного предприятия.
Фокус с гвоздями
На следующий день Мотя поджидал Яцека прямо у парадного гимназии.
— Чего тебе ещё? — спросил гимназист. Он так сильно старался не думать о вчерашнем, что сегодня, кажется, Микалину не видел и даже не знал, была ли она в гимназии.
К тому же, последним был урок истории. А учитель истории Климентий Хондж рассказывал так интересно, что с ним забываешь обо всём.
Пан Хондж был лысый и усатый, с круглым и добродушным лицом деревенского пивовара. Но при этом настолько бравый, что его проступавший под одеждой толстый животик вызывал в памяти такие же округлые панцири славных польских рыцарей из известного романа Сенкевича.
Его знания были настолько обширны, что его взяли преподавать в лучшую гимназию города и даже не посмотрели на сомнительную репутацию. А ведь про пана Хонджа ходили чудовищные слухи — якобы в двадцатые годы он состоял в коммунистической партии...
— Я узнал нечто, что может быть тебе интересным, — заявил Мотя как ни в чём ни бывало.
Яцек не сразу ответил. Если он начнёт спрашивать в лоб, то легко не отделается. И в конце концов просто, без лишних слов, протянул купюру — синенькую, с кавалерист-девицей Эмилией Плятер.
Мотя сразу всё понял.
— Ты бы хотел поговорить с этим фокусником? — спросил он.
— Это что, ещё один спектакль? Или можно доплатить, чтобы он меня из зала вытащил и в муху превратил?
— Нет. За кого ты меня принимаешь? Я просто узнал гостиницу, в которой он живёт.
— И что, с ним можно там запросто встретиться?
— Я узнал. Можно. Пошли!
Затея была совершенно идиотской. Но Мотя был из тех, кто чует выгоду — пусть даже выгода эта и уходит обычно в чужой карман. Поэтому он не сомневался, что Яцек пойдёт с ним.
Они снова шли на юг, миновали бульвары 3-его мая и Косцюшко. Эти места были прекрасно знакомы, но при мысли о том, что в паре кварталов отсюда скрывается в незаметном дворике тот самый подземный театр, на знакомые дома даже смотреть не хотелось.
Но без Моти он и сейчас не нашёл бы этот притон. Это успокаивало.
Они подошли к тому месту где встретились вчера — угол Дабровского, возле шестиугольной башни главной городской синагоги.
— Нам сюда, — сказал Мотя и повернул в сторону восемнадцатого квартала. Это было уже гетто, но богатейшая его часть. Дома здесь такие же чистые и двухэтажные, как в польских кварталах, на первом этаже лавочки. Но в воздухе уже висит фирменный аромат гетто — чесночно-солоноватый.
Жёлтая, двухэтажная гостиница втиснулась между двумя жилыми особняками. Красные столбики у крыльца и такая же красная дверь, украшенная шестиугольным зеркальцем.
Яцек, кажется, видел этот дом и прежде, но толком его не помнил. Какое дело жителю колонии Тартак до застройки городского гетто?
Половину и без того тесного фойе занимала конторка консьержки.
— Пан Кшеминский вас ожидает, — сообщила она, не открываясь от книжечки в мягкой обложке.
Интересно, откуда он знает, что нас будет двое? — размышлял Яцек, почти карабкаясь по крутой и узкой лестнице. Наконец, он просто решил, что ловкий Мотя договорился заранее.
В сумрачный коридор выходили одинаковые двери. Они отличались только номерами. Это немного напоминало гимназию. Стояла такая тишина, словно в гостинице не было ни одного постояльца.
— Номер седьмой, — произнёс за спиной голос Моти. Яцек подошёл к двери, постучал и вошёл, не дожидаясь ответа.
Он пытался показать этим своё мужество.
В тесном гостиничном номере пахло пылью, нагретой лучами солнца.
Фокусник был здесь один. Без пиджака, в одной жилетке из старинного жёлтого пике, он тренировался перед зеркалом — разноцветные шарики у него в руках то пропадали, то вновь возникали, словно из воздуха.
Он даже не повернулся к вошедшим ребятам.
— Здравствуйте, пан фокусник, — громко произнёс Мотя.
— Здравствуйте, ребята. Хорошо сегодня пообедали?
— Да, терпимо. А вы разве не обедаете? — поинтересовался Мотя.
— На обед надо заработать, — ответил фокусник, высыпая шарики в хрустальную вазу. Он подошёл к широкому столу, что стоял у окна, сел в кресло кресло, развернулся к ребятам, словно чиновник к посетителям. И спросил:
— Так что вам от меня надо?
Мотя посмотрел на друга. Ну, давай!
— Вчера вы вызвали из зала одну девушку, — заговорил Яцек. — Её звали, если помните, Микалина.
— Что тебя связывает с этой Микалиной? — осведомился фокусник. — Ты ей кто — родственник?
— Нет.
— Тогда откуда интерес?
— Ну… она приятная девушка. Я бы хотел узнать её лучше.
— Ты хочешь сказать, что ты её — выбрал?
— Я не понимаю, что вы хотите сказать.
— Давай покажу. Пусть у нас есть колода карт, — фокусник сделал едва заметный пасс — и у него в руке и правда возникла колода, словно из воздуха.
— Когда показывают карточный фокус, обычно просят кого-то из публики выбрать любую карту из колоды, — Кшеминский развернул карты веером. — Потом эту карту кладут в колоду, а фокусник её достаёт — но делает самым неожиданным способом. Всё верно?
— Да. Думаю, да.
— Тут — то же самое. Ты — почему-то выбрал эту девушку. А я — нашёл её в зале.
— И как же вы смогли её найти?
— Я уже сказал. Ты выбрал эту девушку. Я её нашёл. Самым неожиданным способом.
Веер карт схлопнулся в стопку. Ещё один пасс — и колода снова пропала из виду.
— Но как вы это сделали? — ответил Яцек. Он старался не показывать напряжения. Но во рту уже было сухо, словно в Аравийской пустыне и каждое слово давалось с трудом.
— Прости, но я не могу сообщить тебе это. Второе тайное правило фокусников гласит — нельзя раскрывать секрет фокуса кому угодно, кроме ученика. А я не вижу у тебя достаточно… гм… способностей, чтобы сделаться моим учеником.
— Имейте в виду, — заговорил Яцек и с ужасом понял, что его голос дрожит. — Никакой ловкостью рук, никакими дьявольскими приспособлениями вам не скрыть от меня ваших грязных тайн! Я снова приду на ваше представление! Я не допущу…
— Это тоже невозможно. Ты не сможешь увидеть то представление, которое видел вчера, во второй раз. Первое тайное правило фокусников гласит — запрещается повторять один и тот же трюк перед одной и той же публикой. Даже на бис. Даже под угрозой смерти!
— А что гласит третьей тайное правило фокусников?
— Указанных двух правил, — брови фокусника едва заметно нахмурились, — вполне достаточно, чтобы достичь в нашем искусстве подлинного мастерства и уберечь его от людей недостойных.
В его голосе звенело торжество. Казалось, он не просто сперва вытащил из воздуха, а потом спрятал колоду карт — а выиграл только что этой же самой колодой всё имущество семьи Винцкевичей.
— Но мы это так не оставим, — вдруг подал голос Мотя. — То, что вы нам показали вчера — это не фокус. Это порнография. Порнография у нас запрещена.
— Порнография? Ну ты даёшь. Неужели тебе не понравилось?
— Понравилось, — Мотя смотрел исподлобья. — Но всё равно — это порнография. Я всё видел и помню.
— Видел, говоришь? — фокусник усмехнулся. — Давай проверим, насколько способен ты видеть.
Он положил на стол два абсолютно одинаковых бумажных пакетика из-под арахиса. Несколько пассов — и в руках возник длинный строительный гвоздь.
Фокусник поставил гвоздь на столешницу. Потом накрыл его надутым пакетиком. Другой пакетик тоже надул и поставил рядом.
— Понимаешь?— спросил он.
— Нет, — ответил Мотя. — Я не понимаю, что за холеру вы хотите нам показать.
— Всё очень просто. Где теперь гвоздь?
— Под правым пакетиком.
Фокусник хмыкнул — а потом вдруг врезал рукой по правому пакетику. Тот смялся в лепёшку.
— Значит, под левым, — с тем же упорством в голосе заявил Мотя.
Ещё удар. Ещё один пакетик в лепёшку.
— Нету его под вторым, — торжествующе заявил Кшеминский. — Так что присаживайтесь, дети, присаживайтесь. Учить вас буду.
Перед широким столом, заваленным какими-то бумагами и коробочками, и правда стояли два стула пониже, словно специально для посетителей.
Мотя решительно шагнул вперёд, начал опускаться на стул — и уже почти сел, когда с внезапным воем подскочил и повалился на пол.
— Видишь, нашёлся твой гвоздь, — торжествующе заявил пан Кшеминский. — И не где-нибудь, а в твоей заднице.
Яцек с ужасом смотрел, как его новый друг корчится на полу. Гвоздь действительно был там, где сказал фокусник, — он торчал теперь у Моти прямо из левой ягодицы.
— Ну что ты пялишься? — осведомился фокусник у Яцека. — Совсем что-ли тупой? Давай, помоги своему другу. Видишь — без тебя он теперь и шагу не сделает.
Даже если ассистентки из Индии жили здесь, на помощь они не спешили. И Яцеку пришлось всё делать самому — тащить Мотю вниз, вызывать извозчика, объяснять ситуацию — и умолчать о подробностях, в которые всё равно никто не поверит.
Каббала высшая — и прикладная
Пострадавший от магии Мотя лежал в благотворительной Еврейской больнице..
Это был не престижный восемнадцатый квартал, а совсем другая сторона — вечно сырая застройка бедной части гетто. Дома там деревянные, как у крестьян — потому что у тамошних евреев, как и местных крестьян, не было сил и денег на упражнения в архитектуре.
Но даже в бедной деревне больше простора. А здесь, в бедном гетто, дом наползал на дом, а во дворах годами не высыхали лужи.
Больница разместилась в деревянном домике, почти неотличимом от соседних.
В тесной, но чистый приёмной сидел пожилой доктор Соломон Кац. На нём был белый халат, и пейсы по тогдашней моде заправлены за уши. Нацепив пенсне, он вдумчиво читал какую-то книгу, отпечатанную еврейскими буквами.
И всё-таки, в докторе было что-то такое, что выдает человека знающего.
— Скажите, пан доктор, — обратился к нему Яцек, — вы разбираетесь в каббале?
Соломон удивлённо свернул пенсне.
— Молодой человек, зачем вам это?
— Я столкнулся с недобрым, дьявольским колдовством. Медицины тут недостаточно. Тут нужен маг, достаточно сильный, чтобы помочь мне с ним справиться.
— Молодой человек, вы слишком много смотрите эти жуткие фильмы, которые снимают сейчас в Праге. Нет сомнений, что ваше представление о мудрости каббалы совершенно фантастическое, почти как у наших крестьян о жизни в Советской России. Известно вам вообще, что такое каббала? Каббала — не темные заклинания, не сомнительные чародейства, которые, кстати, запрещены законом Всевышнего.
— Я ничего об этом толком не знаю. Потому и спрашиваю.
— Возможно, вы что-то слышали о Торе. А может быть, даже знаете из какого-нибудь из этих фильмов, что Тора бывает письменная, её ещё называют Ветхим Заветом, если очень сильно упростить, и устная, известная как Талмуд. В Торе собрана вся божественная мудрость, законы небесные и человеческие. И даже если весь мир пропадёт, письменной и устной торы будет достаточно, чтобы восстановить его заново. Есть и другие писания, которые тоже могут содержать искры повседневной мудрости и также различных наук — вот их и называют Каббалой. Можно сказать, что Каббала — это просто все знания, которые выходят за кругозор среднего человека. А средний человек знает очень немного, даже если ухитрился закончить университет. Понимаете, о чём я?
— В принципе, да.
— Это хорошо. Но в понимании нет вашей заслуги. Это истина достаточно проста для понимания, если учишься в первой гимназии.
Однако юный Яцек продолжал гнуть свою линию.
— Я слышал, в нашем городе очень хорошие ешивы. Рав Соловейчик преподаёт настолько несравненно преподаёт, что к нему приезжают учиться даже из Вильны. А значит, должны быть и знатоки тайных наук. Прошу, посоветуйте мне такого человека. Я готов заплатить щедро.
— С чего ты взял, что знаю таких людей?
— Вы врач. А врачи знают всех.
— Молодой человек, вы совершенно не представляете себе что означает изучать Каббалу. Каббалиста не просто так сравнивают с бухгалтером или счетоводом. Через его руки и правда проходят немыслимые богатства — но жестокое наказание ожидает того святотатца, кто осмелится взять себе из этих богатств хотя бы один медный грошик!
— Но как же тогда справиться с колдовством?
— Молодой человек, неужели вы настолько невнимательно слушали то, чему учит вас ксендз Фабиан из вашего же костёла? Никакой колдун не властен над человеком, если человек сам этого его не позволит. Ведь у человека есть божественная душа, свобода воли и даже святая вода. А у святой вашей церкви есть целый штат экзорцистов и инквизиторов. Если вы хотите спастись от колдовства — зачем разыскиваете мудрецов несчастного, гонимого и бедного народа? Осените себя крестным знамением и с молитвой вступайте в бой. Или ваша церковь — не вполне вселенская? Или может быть вы — впали в ересь?
— Моя вера крепка, — ответил Яцек. — И я не пропускал причастия. Но колдуну поддался не я, а близкий мне человек. И я должен вырвать его из когтей Дьявола, потому что сам он просто не понимает, какая опасность ему грозит.
— Ты о своём приятеле, который к нам поступил?
— Нет. Она… то есть он не еврей. Он тоже католик.
— В таком случае лучше идите и проведайте своего друга, вместо того, чтобы болтать попусту, — доктор снова опустил взгляд в книгу. — Раз уж так сильно печётесь о чужих душах.
Комната была самая обычная. Из мебели — восемь кроватей. на кроватях — дешевое, но чистое бельё.
Наверное, так и должна выглядеть благотворительная больница.
Кровать Моти была как раз у выхода. Он лежал на боку, бледный, но всё равно пробовал улыбаться.
— Жить буду, — сказал он. — Наверное, это главное.
— Я думаю, — торопливо заговорил Яцек, — что у этого дьявольского фокусника Кшеминского очень сильная магия. Нам нужен кто-то равный ему по силе. Ты знаешь какого-нибудь сильного каббалиста? Доктор — человек учёный, но он не хочет говорить.
Мотя задумался.
— Рав Соловейчик тебе не поможет, — со знанием дела произнёс он. — Если кто-то знает каббалистов, то он — но проблем даже рав Соловейчик не хочет. Шум поднимется, гам, комиссия приедет из Варшавы — вдруг Каббала как-то помешает этой их санации… Но постой-ка. Кажется, я могу тебе немного помочь.
Мотя пошарил под одеялом и протянул Яцеку связку ключей, неожиданно тонких, неуловимо похожих на чёрточки и закорючки стенографического письма.
— Что это такое? — спросил Яцек.
— О, брат, это, конечно, не Каббала — но тоже полезная и тайная наука.
Когда Яцек возвращался домой, небо казалось светлым, но на улицах лежал мрак. И что-то в нём уже изменилось — потому что оказавшись в колонии, Яцек невольно остановился перед особняком, где жила семья Микалины Карской.
Он, конечно, и раньше знал, что Карские живут здесь. Но только сейчас ощутил, как сильно отличался их особняк от жилища Винцкевичей.
Конечно, Винцкевичи хорошо жили. Большинство горожан могли только мечтать о симпатичном деревянном домике, который им был положен. Но особняк Карских был кирпичный, в два этажа, и шире, так что место нашлось даже для арочного проёма над дверью. И даже в саду у них росли не десятилетние прутики, а готовые, крепкие фруктовые деревья — их доставили уже взрослыми, на поезде, прямо из краковского питомника.
Яцек не был силён в гражданских должностях и думал больше о военной карьере. Но даже того, что он знал, было достаточно, чтобы понять — должность Карского была настолько же значительней должности Винцкевича, насколько был выше и богаче его дом.
Окна верхнего этажа были тёмными. Зато первом этаже горели три окна подряд, и за ними можно было различить просторный зал. Яцек вдруг догадался, что это окна столовой — семья Карских как раз собралась за ужином.
А ещё он вспомнил, что у Микалины — аллергия на собачью шерсть. Интересно, откуда он это узнал?.. Ладно, это не важно. Куда важнее тот факт, что сад сейчас никто не охраняет.
Яцек перемахнул через забор и начал подкрадываться. Деревья худо-бедно скрывали его чёрный силуэт.
Парадная дверь, разумеется, заперта. Так что подарок Моти и его урок тайной мудрости весьма пригодились…
Лёгкость, с которой удалось открыть дверь, навела на неприятные мысли. Если даже в доме Карских настолько ненадёжные французские замки, то вещи в его собственном доме всё равно, что стоят на улице.
Но когда он вступил в чужой дом, страх сделался настолько силён, что для этих мыслей просто не осталось места.
В прихожей царила тьма. И только когда привыкли глаза, он смог различить белый силуэт лестницы на второй этаж и золотистый прямоугольник света, окаймлявший двери в столовую.
Петли, на счастье, оказались хорошо смазаны. Так что он ухитрился приоткрыть створку совершенно бесшумно.
Это был по-настоящему семейный ужин — в тесном кругу и без слуг. Вокруг глиняной утятницы с бараниной по-бретонски собрались только члены семьи — Карский-старший, его жена, младшая сестра жены и, разумеется, прекрасная Микалина.
Фокусник сидел напротив. Теперь он был в безукоризненном коричневом фраке и галстуке-бабочке.
И всем было чрезвычайно весело.
Одна бутылка из-под вина уже укатилась по паркету. На столе стояла ещё одна — пузатая, необычная, из синего стекла, какого Яцек никогда в жизни не видел.
— Сняться в кино — удивительная удача, — рассуждал отец семейства. — Не мне вам рассказывать — у актрис странная репутация. Их нередко поливают грязью. Но при этом ими восхищаются.
— Многие поливают грязью, — добавила мать. — Но все — восхищаются. В твоём положении, Мика, сняться в фильме — большая удача. Тебе опять все будут завидовать.
— Сняться в кино в наши дни — это как пройти по грязи, и не замараться! — провозгласила Микалина. В её прекрасных чёрных глазах сверкали пьяные звёзды.
— Так давайте выпьем за то, чтобы пройти наш жизненный путь — и не замараться! — отозвался фокусник.
Кшеминский подхватил синюю бутылку и принялся разливать по бокалам. Бутылка была одна, но каждому достался свой напиток. Пану Карскому — анисовая водка, пани Карской — белое токайское вино, её сестре — контрабандный портвейн из советского Крыма, а юной Микалине — грушевый сидр.
Яцек решил, что увидел достаточно. Всё так же бесшумно он отступил в прихожую и выскользнул из дома. Он торопился — но дверь за собой запереть не забыл.
Зимний ангар
Мотя, хоть и знал город сверху донизу, был слаб в географии и почти не умел объяснять. Так что Яцеку пришлось попотеть, прежде чем он отыскал в Адамково тот самый ангар.
Да, это были непростые поиски. Он даже сомневался, стоит ли искать — потому что он ещё не придумал, что сделает, когда всё-таки отыщет ангаром для съёмок. Едва ли его получится сломать перочиным ножом или поджечь обычными спичками…
Яцек решил, что надо сначала найти. А как найдёт — всё и решится.
Искать надо было в сумерках — чтобы прислужники коварного фокусника не заметили, как он подкрадывается к павильону. К счастью, день выдался дождливый и небо затянули холодные тучи, которые и обеспечили достаточно полумрака.
И искать надо было в проклятущем районе между Адамково и Лысой Горой. Яцек толком не знал этих мест, был здесь всего пару раз в жизни, когда ездили погостить к какой-то пани Гарабурде — и, если честно, был совсем не рад оказаться здесь в третий раз.
Эта часть города раскинулась по ту сторону железной дороги, так что вся гарь и вонь от поездов улетали сюда. Городских домов там не было. Как и в бедной части гетто, эти Лысая Гора и Адамково состояли из потемневших деревенских домиков, что прятались за чахлыми палисадниками. Про черепицу тут и не слышали, иные и вовсе крыты соломой.
На улицах — чёрные конские яблоки, пахнет сеном, навозом, дёгтем и чёрт знает ещё тем. Где-то здесь, рядом — ассенизаторная станция. Яцек так её и не увидел, но запашок ощущался.
Населяли эти домики даже не бедные евреи, а вчерашние крестьяне из полесских болот. Беднота такая, что одну спичку на четыре части режут.
Польский язык они понимали с трудом, но и русский был для них не родной. Долго и с умным видом, как ослики, выслушивали они вопрос — а потом отвечали на немыслимом местной наречии, полном цеканий и дзеканий. И на всякий случай пятились при разговоре, как будто были заранее готовы к тому, что юный пан попытается огреть их нагайкой.
К тому же, ангар стоял где-то возле аэродрома. А про аэродром даже местные старались на всякий случай ничего не знать, из опасения нечаянно запачкаться о военную тайну.
И полулегендарная пани Гарабурда из детства никак не могла помочь. Он не помнил, где её особняк. А после двух часов поисков вообще перестал верить, что такой большой и чистый дом мог стоять в таких гиблых местах.
Но мой дедушка справился. И это оказалось настолько непростым делом, что ему даже не хватило сил описать в своих записках, как именно это ему удалось.
Когда Яцек оказался у ангара, тьма сгустилась уже по-настоящему. Над головой, в тучах, ворчали раскаты далёкого грома.
Но, как это обычно и бывает с влюблёнными, гимназист был уверен, что успеет всё, легко и сразу. А потом успеет вернуться домой с победой.
Мотя сказал, что съёмки начнутся в воскресенье. Это было дело решённое. Мотя знал, потому что его отец Хаим тоже смог наняться, чтобы собирать декорации.
А сегодня — суббота. Последний день. И в этот последний день дело должно быть исполнено. Дело настолько важное, что он не стал его с приятелем даже обсуждать.
Всё равно Мотя пока ещё на больничной койке, хоть и идёт на поправку. А в таком деле очень важно незаметно подкрадываться — а потом быстро-быстро убегать. Как учит народная мудрость —
раненая ягодица для этого не годится.
Входить через высокие, в два человеческого роста главные ворота было бы слишком смело. Яцек принялся обходить ангар, в надежде разыскать незаметную боковую дверь. Но сколько бы не осматривал стены, перед ним были только всё те же фанерные щиты.
Наконец, он снова вышел к главным воротам. В правой створке была сделана небольшая дверь, какие бывают в монастырских воротах — чтобы если нужно войти, не пришлось тягать створку целиком.
Яцек уже нащупывал в кармане подаренные Мотей отмычки, но вдруг понял, что они ни к чему.
Дверь просто не была заперта.
Он подкрался, приоткрыл и заглянул в павильон.
Внутри лежал снег.
Снег казался настолько настоящим, что Яцек невольно прикрыл за собой дверь. Вдруг растает от ветра. Наклонился и потрогал пальцем — и удостоверился, что снег был сделан из ваты.
Только потом, словно бы успокоившись, он огляделся и обнаружил, что в ангаре совсем не темно. Вот почему он смог увидеть снег.
Ангар был весь заставлен декорациями. Среди них то тут, то там горели приглушенные, направленные вниз лампы. От порога ангара, где стоял Яцек, расходился лабиринт фанерных щитов и драпировок. Потолок и стены ангара скрывались в тенях, так что этот лабиринт казался бесконечным.
Яцек двинулся вперёд, ориентируясь больше по наитию. Вата поскрипывала под подошвами, как будто там и правда был свежий снежок.
Зачем им столько снега? Видимо, какая-то часть фильма должна была происходить зимой, почти под Сочельник.
Плохо, что он не догадался ничего толком узнать об этом фильме. Конечно, дело был тайным, и даже Мотю он не мог взять на вылазку. Но почему не выяснить, что за историю тут собираются снимать? Может быть, она по подзабытому тексту кого-то из классиков? Кто-нибудь из знающих людей мог бы ему с этим помочь, даже не вдаваясь в подробности… Да хотя бы пан Хондж, учитель истории. Хоть и подозревают его в симпатиях к коммунизму — но ведь Яцек не собирался за него голосовать на выборах. Наверняка Климентий помнит из истории какие-то похожие случаи.
Яцек решил для себя, что он просто не успел подготовиться. Всё равно от книжной мудрости в его положении толку не больше, чем от неведомой пани Гарабурды. И вообще — хватит об этом!
Тем временем лабиринт всё не кончался. Более того, он становился всё жутче, а нарисованные на щитах дома не были похожи ни на современную, ни на готическую архитектуру. Иногда он проходил под арками, иногда нырял под колыхнувшийся алый занавес, прошёл мимо нескольких загадочных фанерных прямоугольников, в которых были вырезаны человеческие силуэты — и вдруг наткнулся на огромную статую, сделанную из папье-маше.
Статуя, насколько он мог разглядеть при свете красных и жёлтых лампочек, изображала Прометея, отпрянувшего в сторону при виде подлетающего орла. Левой рукой титан держался за едва зажившую печень, а правой тщетно замахивался в сторону неба.
Яцек вспомнил читанную ещё летом историю о том, как русского писателя Достоевского поразила картина, где снятый с креста Христос был изображён простым израненным человеком. Так вот, очеловеченный Прометей из папье-маше был ещё жутче… Мускулы были похожи на валуны, что катятся вниз по горному склону, а лицо исказила такая гримаса боли, что оно так и застыло на тонкой грани между животным и человеческим, и это делало его особенно страшным.
Кстати, Достоевские тоже происходили из здешних мест. Где-то в болотах Полесья, не доезжая до Пинска, до сих пор существует их вотчина, глухая деревенька Достоево.
Ладно, нужно идти дальше.
Небольшой коридорчик вывел его в комнату, где манекены сидели за рождественским столом, изображая семью. Посередине стола была водружена небольшая ёлочка, без лампочек и шаров. И каждый в семье манекенов уже отрезал себе по еловой веточке.
Яцеку захотелось крушить, ломать, топтать ногами этот нездоровый, сновидческий реквизит, весь этот бесконечный бредовый мир, нарисованный на мешковине.
Но он сдержался, напомнил себе, что пришёл сюда не скандалить — и двинулся дальше.
И вот декорации расступились, словно желая наградить его за усердие. Яцек оказался на самой большой сцене.
Эта сцена изображала театральный зал. Сцена была почти настоящей, только с картонным задником. А зал изображали два ряда кресел, за ними на фанерных щитах были грубо нарисованы ещё десяток рядов.
Видимо, здесь как раз репетировали одну из центральных сцен фильма.
Над сценой видела круглая дисковая пила, какие бывают на пилорамах. Она была похожа на полную луну — хотя у луны острых зубцов не бывает.
На сцене уже пританцовывали ассистентки-индианки. Потом на сцену выскочил клоун. Клоун подошёл к краю сцену и с деланным ужасом покачал рыжей головой.
По идее, это должно было выбрать взрыв смеха.
Клоун сложил из пальцев кольцо и начал вытаскивать из якобы пустой руки длинную алую ленту. Встряхнул её — и лента развернулась в алый полог.
Ассистентки взяли полог с двух сторон и подняли его. Хлопок, взрыв, на сцену брызнул дым.
Полог упал на сцену. Клоун пропал. Вместо него улыбался фокусник Кшеминский.
— Прошу ко мне человека из зала,— произнёс он.
Микалина показалась из полумрака за сценой. На этот раз она была одета в свою обычную гимназическую униформу из длинной юбки и блузки с отложным воротником. Приглядевшись, Яцек разглядел, что это не та униформа, в которой она ходила в школу. Скорее, это была именно нарочитая адаптация под съёмок — все тёмные части были подчёркнуто чёрными, а цвет блузки — нарочито белым.
Микалина ослепительно улыбнулась в несуществующий зрительный зал.
Тем временем ассистентки вытащили на сцену лакированный чёрный ящик, размером примерно с гроб. Подняли крышку и достали оттуда длинный мешок. Снова последовали танцы под магические пассы руками — и вот Микалина забирается в мешок, этот мешок завязывают и опускают в ящик.
Пан Кшеминский встал перед ящиком и воздел руки. Помощницы набросили на него алое полотнище, а потом снова принялись прыгать, извиваться и танцевать, пока накрытый факир продолжал свои пассы.
Было ясно, что сейчас в течении фокуса последует неожиданный поворот.
Но его не последовало.
Фокусник уже воздел руки, повторяя начальный жест — и в то же мгновение длинное железное копьё, вылетело из зала и пронзило факира насквозь,
Яцек нашёл это копьё в одной из комнат лабиринта декораций. И взял с собой — на всякий случай.
Опьянённый мужеством, он больше ничего не боялся. Этот эстрадный номер отныне принадлежал ему.
Яцек одним прыжком вскочил на сцену, оттолкнул ошеломлённую танцовщицу, приблизился к пану Кшеминскому. Тот продолжал трястись и стонать, пригвождённый чёрным копьём прямо сквозь драпировку.
Яцек сорвал ткань с его лица — просто чтобы взглянуть на прощанье в глаза. И охнул от испуга.
Да, под покрывалом был человек. Но это был никакой не фокусник.
На него смотрело бледное, перепуганное, искажённое болью лицо Моти. И руки, которые тщетно хватались за чёрное древко, были тоже руками Моти.
— Видишь, — прошептал Мотя побледневшими губами. — Довёл ты меня… до кондиции.
— Как ты здесь оказался? Что здесь происходит?
— Никто не знает, что здесь происходит. Я уже — всё. Видишь? Всё... А она — там, — Мотя едва махнул рукой, но Яцек понял, что он имеет в виду ящик. — Пока не поздно, можешь попытаться достать её… оттуда.
Ящик тем временем поднимался всё выше. Потом замер, покачиваясь на невидимых тросах прямо под круговой пилой.
Пила завертелась — и её зубья слились в серую окантовку сверкающего серебряного диска.
Снова заиграл невидимый оркестр. И пила рухнула вниз — прямо на ящик.
Послышался хруст — противный, пробирающий до костного мозга, подобно зуду бормашины. Ящик треснул и развалился пополам. Звонкие кровавые ошмётки посыпались вниз — на сцену, на покров Моти, прямо на лицо Яцеку...
Какое-то время была тишина. Можно было расслышать, как работает лебёдка, которая утаскивала в тьму под крышей больше не нужный диск пилы.
А потом над головой полыхнули прожекторы. И в их чудовищном белом сиянии стоял Кшеминский.
Казалось, что он висит в воздухе, между полом и крышей ангара. А ещё, что свет исходит прямо от него.
Кшеминский развёл руки и поклонился. И в ответ грянули аплодисменты.
Яцек обернулся и увидел, что ряды кресел каким-то образом успели превратиться в настоящие. И более того — все места оказались заполнены.
В фальшивом театре съёмочного павильона собрались все сливки Бреста-над-Бугом.
Были чиновники из магистрата и управы воеводства. Яцек разглядел даже городского президента, пана Франтишека Колбуша. Были и Карские, одуревшие от восторга перед неожиданно свалившейся популярностью. Были и его собственные родители — в стороне, но такие же восторженные.
Был директор гимназии, пан Данилюк.
Были другие учителя — даже учитель истории Климентий Хондж, подозреваемый в том, что состоял в коммунистической партии.
Были его одноклассники. Был даже Збигнев. И хлопал так радостно и злорадно — как будто и не случилось ничего на Сапёрной пристани!
Был где-то там, на задних рядах, даже сам Хаим Бялоскурник. Рано постаревшему слесарю было жаль, конечно, непутёвого сына. Но восторг от увиденного перевешивал и он хлопал, кричал, радостно толкал локтями соседей. А Мотю всё равно не ждало в этой жизни ничего хорошего.
И множество других людей в подогнанных по фигуре костюмах. Все они аплодировали, все были в полном восторге…
Яцек побежал. Сперва он думал, что и правда переместился обратно в подземный театр и сейчас вылетит на холодную брестскую улицу — но когда прорвался за сцену, оказался во всё том же ангаре, озарённом тусклыми, разноцветными лампочками. Яцек бросился прочь, к выходу, постоянно налетая и обрушивая куски декораций, путаясь в драпировках, натыкаясь на очередные статуи и мебель из интерьеров — но вот он уже выбился из сил, а лабиринт декораций всё не заканчивался и не заканчивался...
* * *
...К сожалению, ни рукопись A, ни рукопись B, ни дневники, ни моя память не сохранили сведений о том, каким образом моему будущему дедушке удалось выбраться из съёмочного павильона — и какую цену он был вынужден за это заплатить.