Я помню, что слегка перебрал. Было уже поздно и, попрощавшись с Владом и девчонками, я отправился домой.
На улице стояла чёрная морозная ночь. Ветер раз за разом набрасывался на мой капюшон, пытаясь сорвать его с головы. Я обвязал лицо шарфом и осторожными шагами поплёлся к остановке, которая находилась неподалёку.
У меня начали замерзать ноги, а выхода к дороге всё так же не было видно. Когда я посмотрел на часы, то слегка удивился: оказывается, я уже полчаса блуждал среди лабиринта многоэтажек. К слову, дома в этом районе выстроены совершенно по-дурацки, и мне уже случалось заплутать там. Поэтому я не хотел звонить Владу, чтобы снова услышать что-то вроде: «О-о-о! Опять? Ну ты блин даёшь!».
Пока я рылся в навигаторе, мой мобильник ясно дал понять, что мне нужно рассчитывать только на себя, а он вырубится в ближайшее время. Я стоял и курил, дрожа от холода, как вдруг услышал рядом тихий заискивающий голосок:
— Холодно нынче, правда?
Я не ответил.
— Однажды в Калугу ездил, вот там-то зима ещё суровее. Холодина такая, что зубы стучат. Мой дед родной замёрз до полусмерти — свалился пьяным в сугроб и пролежал так до самого утра, пока его соседи не нашли. Руки у него совсем чёрными сделались: все пальцы на левой руке потерял, кроме безымянного. А от безымянного прок какой? Вторую руку и вовсе отхватили, вот только не спасло его это — два месяца промучился, бедолага, а после отдал богу душу…
Человек, как видимо, не понимал, что означает моё молчание. Я отвернулся, но он всё продолжал болтать:
— А бабка моя так и говорит: «Спасибо, господи». Мужа схоронила, а сама радуется: «Спасибо, — говорит, — спасибо, господи. Всю кровь мою выпил, всю душу вытянул этот проклятый. Житья у меня, — говорит, — не было с ним. Хоть на старости заживу». Думаю, она ему и помогла в могилу-то сойти. Пока сила в нём была, колотил он её страшно, чуть не убил однажды…
— Уважаемый, — сказал я, теряя терпение, — вам что-то нужно?
— Сигаретки не будет?
Я нехотя достал из кармана пачку «Парламента» и протянул в темноту. Человек зажёг спичку, закуривая, и я мельком увидел его сморщенное лицо — длинное и сухое, с кругами у глаз и впалыми щеками. Вид у него был обшарпанный и убогий.
«Бродяга», — подумал я со смесью жалости и презрения.
— А ты чего здесь стоишь в такой лютый холод?
— Заблудился, — буркнул я в ответ.
— Тебе, верно, к дороге надо?
— Да, именно туда.
— Ну так я покажу. Пойдём, — и он зашагал по скрипящему мёрзлому снегу. — Хорошему человеку всегда приятно помочь.
Мы вышли из окружения каменных зданий в парк с замёрзшим фонтаном и стали углубляться в гущу деревьев.
— Хочешь, я тебе одну историю расскажу? — спросил мой болтавший без умолку спутник.
— Ну, рассказывайте, — ответил я, впрочем, без всякого интереса.
— Давно это случилось, — начал он с удовольствием, что у него есть слушатель. — Война была, великая. Многих людей погубила и многих искалечила. Так вот, двое братьев от этой войны убегали, а она всё за ними шла по пятам. Ранила одного страшно — другой его на себе тащил — по холоду да по снегу. Сам чуть не помер, но брата не бросил, выволок. А после пришла война ещё ужаснее первой, и снова братья от неё убегать стали, а она снова за ними. Вышли они, значит, к реке и видят берег другой, где спасенье их. А река-то широкая — вплавь не перебраться. Заприметили они лодку с солдатами и говорят им: «Возьмите нас на ту сторону». А сержант отвечает: «Двоим места нет. Одного возьму». Они говорят: «Нам обоим надо». Но сержант упёрся, как лопата в камень, и всё своё гнёт: «Либо одного возьму, либо вообще никого брать не стану». Тут один брат говорит другому: «У меня, — говорит, — семья. У меня дети. Их кормить надо. Умрут без отца. А ты, — говорит, — один. И плакать о тебе некому, кроме меня, брата твоего». И он всё говорит и говорит, а сам уже в лодку лезет. «Ты, — говорит, — меня не брани. Ты меня пойми, прости, а мы с женой помолимся за тебя и за твоё царствие небесное». Вот так он и спасся.
Прошло столько-то времени, жизнь налаживаться стала: дом выстроил, скотину завёл. А за прошедшее забыл он вовсе, и совесть его никак не мучила. И вот однажды ночью сон ему страшный привиделся: заходит, значит, в дом к нему его брат покойный. Заходит, точно вор, крадётся. Сам весь бледный, худой, а глаза недобрые. Стоит он посреди комнаты и всё оглядывается, будто ищет чего-то. Ну, хозяин ему и говорит: «Что же ты стоишь, Петя? Садись за стол — выпьем, вспомним былое. Я, — говорит, — жизнью тебе обязан. Ты меня на горбу своём от погибели уволок. Помню я и то, — говорит, — как ты семью мою от голодной смерти берег, пока я воевал. Не забыл, — говорит». А покойник всё смотрит на него и зло усмехается: «Забыл, — говорит, — всё забыл». А живому так погано вдруг от слов его сделалось, так горько. Вспомнил он, как виноват перед братом — хотел на колени перед ним упасть, прощения попросить, да ноги у него будто к постели приросли. «Не забыл, — говорит, — ей-богу не забыл. Помню, какую ты жертву принёс, чтобы я к своим детям вернулся, когда позволил мне с солдатами уплыть. Давай хоть за это выпьем…». На что брат ему отвечает: «Ничего я тебе не позволял. Я сам жить хотел. И пить я с тобой не стану — не затем я здесь. Я, — говорит, — своё возьму. А ты ничего с этим сделать не сможешь». И с этими словами он вдруг стал забираться под его кровать. А от покойника холодом веет, как от глыбы ледяной. Мужику так страшно сделалось от этого холода. Проснулся он посреди ночи, — трясётся весь в испуге, — зажёг свечу, упал перед иконой и горячо молиться стал. А из головы всё не выходит сердитое лицо брата и слова его: «Я своё возьму. А ты ничего с этим сделать не сможешь». Не успел он молитву свою окончить, как неожиданно пахнуло ему в спину морозом, и свеча под иконой потухла…
Человек плюнул на пальцы и потушил ими окурок. Мы брели в темноте среди деревьев. Откуда-то издали доносился гул проезжающих автомобилей, и на тёмном небе то и дело вспыхивали огоньки фар.
— Ну и что было дальше? — спросил я. Мне в самом деле стало любопытно, чем закончится эта байка.
— А дальше погано было, — отвечал бродяга. — И чем дальше, тем поганее. Жена у мужика заболела, значит, — слегла в постель перед самыми его именинами. Лечили её, как могли, да всё без толку. Так и таяла. Лежит, белая, как простыня, а глаза большие, так и блестят среди подушек. Не успел он жену схоронить, как дочь его в колодец упала. Колодцев у нас в деревне много, да везде вода солёная. Только из того, что на окраине, пить можно. Благо, наши услышали крики её. Она всё рассказывала, что, мол, наклоняюсь я за ведром, а тут меня толкает кто-то. Поскользнулась, наверное, да потом всё и выдумала, чтоб не засмеяли, — он громко высморкался и наклонился, чтобы вытереть руку о снег.
— Вытянуть — её вытянули, да только не спасли. Заболела она — страшно мучилась. Скрутило её всю, вывернуло. Любимицей она у отца была. Тосковал он тяжело, видя её страдания. Когда дочь померла, он запил крепко и до того допился, что чуть рассудком не тронулся. Ходил по всей деревне и кричал, что брат его покойный у него под кроватью прячется. Сын его старший даже под кровать эту лазил, чтобы его успокоить, да нашёл там фотографию дяди Пети в военном костюме. Она поцвела от сырости. Лицо у него из-за этого страшное сделалось — страшное ужасно, злое, поганое, будто у живого покойника. Сын вскорости за дочерью последовал, и никто не мог сказать отчего. Свалился замертво посреди комнаты и лежал так, пока его не нашли. А глаза у него белой дымкой затянуло, как у стариков бывает — вот что странно, — продолжал мой спутник в сильном волнении. Мужик с того вечера не просыхал, а потом как-то даже дом свой проклятый подпалил. Наши тушить пытались, да только горело так жарко, что никто и подойти не мог. Беднягу утихомирили, уложили в соседском доме, а сами врачей из города вызвали, потому как он кричал бессвязно и на людей бросался, точно зверь. Вот только врачей мужик ждать не стал — исчез ещё до рассвета. Дядя Митя рассказывал после, что видел, как он за руку с мальчиком через поле идёт.
Я, — говорит, — старый уже, не сплю совсем, всю ночь курю во дворе. Курил бы в доме, да старая моя всё ругается. Темно ещё было — только светать начинало, и вдруг слышу: собаки по всей улице лай подняли. А потом смотрю: Ваня идёт — в костюме своём с сыном своим и с чемоданом в руках. Пьяный. Ну, выпил, думаю, ну и выпил — что тут? Беда у него одна за другой идут — как же тут не напиться? Вышел за калитку, окликнул его: спрашиваю, куда собрался, мол, в такую рань. А он трезвый, оказывается, был, только шатался непонятно отчего. Сам белый, как снег осенний. Он мне и говорит: «Сон я нынче видел. Брат привиделся обгорелый и всё смеялся надо мной. Ты, — говорит, — зря хату свою поджёг, я от тебя всё равно не отстану. Я, — говорит, — долго тебя искал и так просто от своего не откажусь. Я дурак был, но теперь знаю, как надо. Я уеду теперь, чтоб он меня не нашёл. Я теперь часто переезжать буду. Я, — говорит, — сына своего ему не отдам».
В это время мы вышли из парка к большой дороге, и через десять минут я уже сидел в тёплом автобусе, вспоминая рассказанную мне историю, которая ещё долго не выходила у меня из головы.