– Добрый цикл, товарищи стажёры! – на выходе из шлюза нас встречает сияющий улыбкой плешивый дядечка в ослепительно белом халате. – Добро пожаловать в НИИ Слизи! Вы должны гордиться – Партия направляет в наш НИИ лучших учеников, кто заканчивает учебные блоки с отличием в области биологии и химии!
Мы – дюжина практикантов, вчера получивших свои дипломы в учблоках, – ошалело озираемся и ощупываем на себе свежевыглаженные белые халаты, шапочки на волосах, теребим резину перчаток. Мы щуримся от съедающего тени света, белизны пластиковых панелей и сверкания разноцветных диодов. Никто из нас с рождения не видел подобного. Высоченный потолок вызывает ужас, как и шипение ионного душа в шлюзе. Шум аппаратов оглушает, а незнакомый запах чистоты и стерильности кружит голову не слабее грибного самогона.
Плешивый продолжает тараторить:
– Знаю – многие из вас хотели стать врачами и слегка разочарованы, но рано расстраиваться! Партия распределила вас по рабместам согласно результатам выпускных экзаменов и профориентбесед. Ваши способности были тщательно проанализированы, так что скоро вы поймёте, что ваше место – здесь. Исследовать последствия Самосбора, находить лекарства от заражений, разрабатывать детекторы ОВС…
Я вздрагиваю. Да уж, давно пора. Толковых детекторов остаточного влияния у нас нет – датчики работают только на приближение Самосбора. А вот того, что мои родители, однажды слишком рано выйдя из жилъячейки после зачистки, вернулись с работы двумя комками лиловой рыхлой массы – этого никто предугадать не мог.
Но насчёт врачей он промахнулся. Не знаю, как остальные, а я всегда хотел заниматься физикой. Но раз уж Партия никогда не ошибается, надеюсь, меня назначат работать на физические анализаторы. Вон их тут сколько.
Дядечка водит нас вдоль микроскопов, вискозиметров, спектрофотометров, биореакторов и испещрённых цифрами экранов. Он объясняет назначение этих приборов, о которых мы из УБ знали только названия, и трещит, захлёбываясь от восторга:
– Также вы будете изучать свойства и характеристики слизи – в различных отделах НИИ используется от семи до девятнадцати её классификаций. Вот какое многообразие форм таит в себе эта, казалось бы, неказистая субстанция!..
– Да уж, до самого Бетоноворота изучать можно, – иронично хмыкает светловолосый парень рядом со мной.
– Бесконечно изучать, гм, да, – дядечка кивает с натянутой улыбкой. – Бесконечное многообразие свойств! Из некоторых видов слизи можно делать лекарства, из других – еду, из третьих – да-да, к сожалению, даже наркотики…
– О, так можно будет на работе говняк варить?! – хихикает блондин.
– Гм, вряд ли, – улыбка становится совсем вымученной. – У вас, товарищи, и без того будет много задач. К тому же, использование рабочего оборудования в личных целях…
Светлый закатывает глаза и громко вздыхает. Меня не покидает ощущение, что скоро мы кого-то не досчитаемся.
Потом нас перепоручают толстому мужчине с чёрной бородой, совсем не похожему на учёного. Мы все впервые в жизни видим толстого человека, поэтому лупимся на него во все глаза, прослушав половину того, что он сказал. Я запомнил расположение чистых помещений, и что огромный – этажей пять в высоту – зал НИИ, облепленный по стенам кабинетами, как грибами, автоматически герметизируется при первых звуках сирены, поэтому Самосбор работникам не грозит.
Затем он ведёт нас через другой шлюз в купол поменьше в центре НИИ. Здесь свет горит ещё ярче, вдоль стен выставлены шкафчики с костюмами химзащиты и противогазами, а в центре находится стеклянный куб размером с жилъячейку, в котором стоит странный шкаф с кучей ящиков, стол и очередное незнакомое оборудование.
– А это наш банк слизи. Коллекция образцов. Чёрная слизь, бурая слизь, зелёная, красная, белая… Доступ согласовывается с завинститута, утверждается номенклатурой – сложный протокол, вам этого знать пока не нужно. Вот и товарищ профессор Вихров целую декаду ждал разрешения на получение нескольких образцов в НИИГРАВ.
Он указывает на фигуру в химзе, держащую на столе контейнер, в который двое лаборантов помещают пробирки с образцами, осторожно отбирая их из ячеек.
– Бюрократы клятые, – фыркает блондин.
– Ради безопасности, – жмет плечами толстяк. – Многие образцы крайне токсичны, мутагенны, источают ОВС. Стоит им опрокинуть пробирку – сработают детекторы и…
Он указывает на трубки, торчащие из четырёх нижних углов комнатки и направленные в стол – дула огнемётов. По группе проносится нервный шёпот.
Я с интересом рассматриваю Вихрова. Невысокий, крепко сбитый. Всё. Стёкла противогаза бликуют, не давая определить ни цвет глаз, ни возраст сотрудника НИИГРАВа.
Из всех исследовательских институтов Гигахруща этот – самый загадочный. Его окутывают тайны мрачнее, чем те, что витают над пресловутым НИИ Слизи. Про последний-то каждый ребёнок знает, а вот НИИГРАВ некоторые жители до сих пор считают легендой. Место, где изобрели гравижернова – шутка ли! Интересно, зачем им нужны эти образцы?
– Системы безопасности НИИ Слизи, – чеканит белобрысый шутник, –– самые гуманные системы безопасности в Гигахруще! Спасибо, родная Партия!
– Вы, кажется, товарищ Малахов? – прищуривается толстяк.
– Аг-га…
– Мы передадим ваш отзыв наверх. Партия прислушивается к мнениям граждан о рабочей среде. Это крайне важно для руководства социалистическим обществом.
Остаток инструктажа проходит в тишине.
* * *
В очередной раз возвращаюсь с работы. Не оборвался лифт, не настигли на лестнице сирены, не прирезали беспризорники. Цикл прошёл удачно.
Света с Теплиц ещё не вернулась. Я вытаскиваю из холодильника пищебрикет, дёргаю ленту на упаковке. Брикет шипит, нагреваясь. Кидаю его в миску, тыкаю кнопку радио – молчит. Сдохли, значит, батарейки. Меланхолично дожёвываю пищконцентрат, напоминающий по вкусу клей. Достаю с антресолей банку мха, открываю герму, выхожу в коридор.
Мох новый насобираю. Нашёл недавно хорошую полянку между 122-ым и 123-им. Каждую декаду на полстены разрастается – хоть ложкой жри. Без мха мы ещё пару циклов потерпим, а вот без радио – никак. Хоть «Вестник Хруща», хоть радиоспектакль «Федя и волшебные грабли». Я бы и бетоноворотские проповеди врубил, если б знал, на какой волне. Лишь бы этих придурков за стенкой не слушать.
Вот они. Опять свои частушки затянули. С припевом народного творчества.
– Папа – плесень, мама – слизь,
Ликвидатор – в ро…
Хлопает герма за спиной. Иду по коридору, оставляя судорожный пляс гармошки за спиной. Этих братьев Лазукиных когда-нибудь заберут. Терпят, пока они барыжничают, но скоро надоест. Все мы были панками и хаяли свою тоскливую жизнь, ругали партию, пьянствовали и дебоширили. Но от их криков аж штукатурка сыплется.
Я тоже осиротел рано – и ничего. С катушек не еду, говняк не курю. Женился, работаю в НИИ, спирт почти не употребляю. Ещё немного – даже на чайный гриб накоплю, уже в Бионете присмотрел банку на сто первом – всего на десять этажей ниже. А Партию хаять лучше молча – этому меня ещё случай с Малаховым научил.
Здороваюсь с этажником дядей Витей. Он кивает мне и продолжает мести пол, шаркая протезом. Подслеповато щурясь, смотрит на банку в моей руке.
– Мох, чо ли? – тычет в неё кривым пальцем. – Две декады его не видал. Ужо и желудок подводит без етой… клечатки-та.
– А у нас завалялись тут… излишки.
Он крякает, оценив шутку.
– Дядь Вить, а у вас батареек к приёмнику не будет? Я бы вам эту банку…
– Целая пачка будет! Пойдём, Павлик, пойдём. Как работа-то твоя?..
Его лысина блестит в болезненном свете тусклых лампочек. Он хромает – протез не смазан, скрипит и не гнётся. Трясущимися руками достаёт ключ, с третьей попытки открывает свою герму. «А если Самосбор?» – ужаснулся я. И это этажник! Почётный член общества! Красный концентрат получает!
Я рассказываю, что вырос до МНС-а за гигацикл, всё ковыряюсь в слизи, выдаю образцы командировочным из НИИГРАВа, рискуя поджариться при малейшей ошибке, красный концентрат получаю раз в квартал. Соседи-панки задолбали, дебилы. С женой всё хорошо, спасибо, дядь Вить. Детей планируем. Боимся, а куда деваться. Это самое ценное, что мы можем сделать. Для общества, естественно. И для партии, да. Очень смешно.
– А на соседей не серчай, Павлик, – примирительно поскрипывает дядя Витя. – Они так тоску топят. У всех свои средства-то!
Ясное дело, дядь Вить. Ты ж сам к ним иногда на самогон заходишь.
В жилъячейке кидаюсь к приёмнику, пока сквозь стену опять визжит гармошка и заходится пьяный рёв:
– Встретил Изию впотьмах
Ликвидатор Федя,
И червяк в его штанах
Стал бетоноедом!
Судорожно снимаю крышку, впихиваю батарейки, выкручиваю громкость на полную – ничего. Радио сдохло. В сердцах разбиваю приёмник об стену, грязно ругаюсь. Входит Света. Ни слова не говоря, собирает осколки на совок, несёт к мусорке.
– Оставь, – говорю. – Детали продам. Сломалось. Придётся дураков этих слушать пока. Чего задержалась-то?
– Валька с ТЖ-10, – вздыхает она. – Сорвалась в лифте по дороге. Норму дорабатывали без неё.
Так проходит остаток цикла. Света греет концентрат, потом идёт в ванную. Я ковыряюсь в останках приёмника: осторожно скусываю ценные транзисторы, остальное выбрасываю. Загружаю объяву в Бионете. Много за детальки не выручишь – может, парочку пищебрикетов. Но тоже что-то.
Когда выключается свет, мы шаримся глазами по трещинам потолка, лёжа на скрипучем матрасе, и пытаемся мечтать. Обычно мы строим планы: как бы переехать, или что бы выменять, или как бы мне перевестись в НИИГРАВ. А тут на Свету нападает меланхолия:
– Паш, а что за той стеной? Которая не в коридор ведёт и не к соседям?
– Другая жилъячейка. В другом блоке. Туда идти минут тридцать.
– А за ней?
– Ещё одна. Или коридор. Или завод. Может, даже заброшенный. Или вообще забетонированный этаж.
– А как думаешь… Есть что-то… совсем-совсем снаружи? – шепчет она взволнованно.
– Эээ… Как это?
– Ну, где-то ведь кончаются все эти ячейки, заводы и всё… Что там?
– Пустота, – пожимаю я плечами. – Что там может быть? Если только царство вечного Самосбора.
– Ужасно, – она вздрагивает. Придвигается ближе, скрипнув пружинами матраса. – Нет, послушай. Вот коридор – он снаружи нашей жилъячейки. А снаружи коридора?
– Лестничная клетка.
– А снаружи вообще всего?.. Всех этих коридоров, лестниц, лифтов… Вдруг где-то есть край Хруща? А за ним – всё другое? Там просторно и сыто, коридоры широкие, как заводы, а жилъячейки как…
– Как коридоры. А жители размером с бетоноеда, а крысы – размером с жителя, а тараканы – разме…
– Фу, Паш, какой ты мерзкий, – Света уязвлённо фыркает и отстраняется. Понимаю, что её задел.
Глажу её по ломким волосам. Ведь она любит меня такого – язвительного и угрюмого никчёмного младшего научного сотрудника никчёмного НИИ Слизи. Что ж. Зато я умный, как когда-то говорила мама.
– Света, ну, это ещё в учблоке было. Гигахрущ бесконечен. Вернее, зациклен, – я чешу подбородок, припоминая аналогию. – Мне один командировочный на пальцах объяснял. Вот у тебя есть коридор. Если ты пойдёшь по коридору, то упрёшься в стену. Если каким-то чудом пойдёшь по стене – упрёшься в потолок. Пойдёшь по потолку, потом по стене и вернёшься туда же, откуда начал. Вот и Хрущ так же замкнут на себя в тысячах физических измерений.
– Значит, навсегда так?.. – Света грустно вздыхает. – А было бы здорово жить в мире, где много растений – как у нас в Теплицах, только без этого дурацкого розового света. И ничего не ломается... И пол покрыт… нет, состоит из почвы!..
Моя очередь вздрагивать. Такого кощунства я даже вообразить не могу. У нас тут этажники каждый совочек с пылью запаковывают и в НИИ Почв отправляют или сразу в Теплицы – где из них эту почву месят, сам не знаю как – я её в жизни не видел. А тут – целый пол!..
– И потолок высокий – такой, что теряется из виду… И стен не видно. Всюду светлое пространство, но такое огромное, что Теплицы рядом не стоят. И…
– А лампочки где будут? Если потолок так высоко и стены широкие?
– Ну… Пусть снизу… Или там где-то вверху горит такая мощная лампочка, что всё видно. И от её света деревья растут сами по себе. И там…
– Фантазёрка.
– Зануда.
– Люблю тебя.
– И я тебя.
Тёплые губы касаются моей щеки. Чувствую жар её груди под холщовой сорочкой. И такое накатывает необъяснимое счастье, что хочется отчебучить какую-нибудь дурацкую шутку.
– Товарищ жена, – торжественно декламирую я, передразнивая партийные лозунги. – Пришло время отрабатывать свой гражданский долг перед Партией! Сымайте исподнее – приступим к зачатию детей!
– Так точно! – в тон мне отчеканивает Света и, не выдержав, прыскает со смеху.
* * *
А потом я познакомился с профессором Вихровым. Очередное моё прошение о переводе в НИИГРАВ наконец рассмотрели, и вместо похода в осточертевший банк слизи меня ждал полёт на скоростном лифте и несколько переходов по нижним строениям.
НИИГРАВ изнутри выглядит почти так же, как и наш институт. Разве что приборы в большинстве другие, да и чистых помещений всего парочка. Так что таскаться в жаркой тяжелой химзе мне не грозило.
Меня сопровождает сам Пётр Аркадьевич Вихров – седой коренастый мужчина с глубокими морщинами и ясными глазами. Он идёт со мной по помещениям НИИ, заложив руки за спину, и вещает своим певучим баритоном о работе отделов. Его тонкое чувство юмора скрашивает унылый инструктаж, и я даже не возмущаюсь его фамильярному «ты».
– НИИГРАВ – это физика сил притяжения и многомерных пространств, – размеренно говорит он. – Сейчас мы в основном занимаемся разработками техники для ликвидаторской службы – на благо Партии, знаешь ли. Но изначальный смысл института не в этом. Когда-то здесь цвела фундаментальная наука – мы изучали, допустим, законы существования Хруща, его строение, физические аномалии…
– Например?
– Например, при изучении некоторой… гм, фауны Гигахруща… мы открыли принцип искусственной гравитации. Именно он используется, допустим, в жерновах, силовых полях и гравиботинках. Но приручить – ещё не значит понять. Мы не знаем, откуда в Хруще берётся гравитация естественная.
– У Хруща есть верх и низ. И гравитация… Э… Она внизу.
– Исчерпывающе, – усмехается Вихров. – Гравитация – она внизу. Дело в том, товарищ Одинцов...
– Можно просто Павел.
– …Дело в том, товарищ просто Павел, что на всех этажах приборы регистрируют наличие исграва в полу. Но попытки обнаружить его источник ни к чему не приводят. В межэтажных перекрытиях нет ничего, что может генерировать гравитацию – их много раз ломали, но без толку. Потом искали источник в самом низу – в минус тысяча каких-то этажах. Был проект скважины – бурили сквозь пятьсот… тридцать этажей, кажется. А потом там грянул Самосбор.
Меня передёргивает.
– Они все…?
– Нет, нет, что вы, Павел. Не все. Где были сломаны датчики или, допустим, сирены, было слышно вой с соседних этажей. Пара сотен не успела добежать до герм – бывает. Ещё треть выживших умерла от голода, пока устраняли последствия. Декады две ушло, шутка ли – пятьсот этажей. Плюс, допустим, потери среди ликвидаторов. Производство встало – население мобилизовали на закупорку межэтажных перекрытий… Партия запретила упоминать этот инцидент, вымарала все данные из архивов. Даже в Бионете, допустим, уже ничего не найдёшь. Не удивляйся, что рассказываю – срок давности уже истёк, все скажут – легенда Хруща, панки с сектантами выдумали, антипартийная пропаганда.
– А вы тогда откуда знаете?
– Мой отец руководил тем проектом, – профессор вздыхает, протирая очки. – Потом его сослали на восстановительные работы. А как объявили по радио, что последствия варварского опыта Аркадия Ивановича Вихрова, устранены… за ним пришли.
Я хочу спросить, как же он тогда стал профессором, но боюсь вслух усомниться в Партии. Этот вопрос, очевидно, Вихрову задавали много раз, и он его не дожидается.
– Если вас интересует, почему же тогда я достиг успеха, ответ прост: талант, – видя моё замешательство, он с усмешкой поясняет: – Сперва за мной наблюдали, проводили беседы, проверяли на детекторе лжи – спрашивали, что я думаю об отце. А я думаю, он не был ни героем, ни предателем – он просто ошибся. А потом, исходя из результатов окончания учблока Партия направила меня сюда. Иронично, правда?
– Весьма.
– Потом всё решили дальнейшие успехи. Мне удалось увеличить мощность жерновов, заряд питания гравиботинок, потом мы с коллегами доработали силовые поля... Словом, всё на благо Партии, никаких фундаментальных исследований. О них я заговорил, только когда заслужил безупречную репутацию и доказал, что совсем не похож на отца, а инцидент с шахтой забылся.
Мы молча идём по узкому коридору, отличающегося от жилого лишь сухими стенами и целой штукатуркой. Я решаюсь наконец задать вопрос.
– Пётр Аркадьевич, а зачем вашему НИИ всё это время была нужна слизь?
– Хороший вопрос, Одинцов. Итак, физика многомерных пространств. Ты знаешь, что мы живём среди четырёх измерений – длина, ширина и высота вот этого, допустим, коридора – плюс время. Но Гигахрущ охватывает гораздо большее количество измерений и невидимых нашему глазу пространств.
– Спасибо, это я ещё в учблоке узнал, – вежливо откликаюсь я. – А вот сли...
– А слизь обладает способностью смешивать эти измерения, – невозмутимо продолжает Вихров. – Давай по порядку. Слизь – это смесь сложных молекул, состав которой не поддаётся точной идентификации. Это ты тоже знаешь. Но для некоторых её видов связи в этих молекулах не подчиняются физическим законам.
– То есть?
– То есть, мы знаем, что между углеродно-водородными связями в молекуле, допустим, этанола, должен быть определённый угол – он всегда одинаков, потому что это непреложный закон физики. Мы ведь знаем?
– Допустим, – невольно копирую я его.
– А здесь – нет! Эти углы неправильные! – оживлённо разводит руками Вихров. – Или, возможно, правильные – но в каких-то других измерениях. В некоторых видах слизи присутствуют неизвестные… ммм… допустим, фундаментальные силы, которые мы не можем определить. Нашего четырёхмерного восприятия и убогого инструментария не хватает, чтобы вычислить, что именно заставляет эти молекулы принимать именно такую форму.
– Странно, что в нашем НИИ никогда этого не изучали.
– Странно, что ваш НИИ вообще всё ещё стоит, – печально усмехается профессор.
Мы молча проходим через очередную гермодверь и оказываемся в тоннеле, подобных которому я не видел раньше. Идеально круглый в сечении, не меньше двух этажей в поперечнике, он простирается в обе стороны от нас и заворачивает где-то вдалеке почти незаметно для глаз. Через тоннель тянется странная труба, утыканная какими-то датчиками и экранами.
– Потребовалась вся моя жизнь, чтобы вернуть НИИГРАВ к настоящей науке, – гордо заявляет Вихров. – Десять гигациклов я боролся за этот проект с партийными крючкотворами, и наконец выбил разрешение. Ещё столько же ушло на постройку. Заметь – для этого использовали готовый тоннель, прогрызенный в Хруще червём-бетоноедом.
– Так они существуют?!
– О, да! Но встречаются крайне редко. Этот был последний из известных – ликвидаторы перемололи его двенадцать гигациклов назад. Из тридцати человек вернулись шестеро.
– А что это за труба?
– Труба?! – лицо профессора обиженно вытягивается. – Это, Павел, основа будущего научного прорыва – Большой Ускоритель Слизи!
* * *
Шестьсот этажей, разделяющие НИИГРАВ и мой родной блок, я пролетаю на скоростном лифте, пританцовывая от нетерпения. Ласково ощупываю в кармане выданную Вихровым ключ-карту от этой блестящей кабины, слушая мерное жужжание тросов – уж не чета скрежету старой развалюхи, с риском для жизни таскавшей меня раньше на работу.
Выхожу в соседнем блоке, теперь пройти через коридор, подняться по лестнице – и я дома. Света уже должна быть в ячейке, предвкушаю на ужин праздничный красный концентрат со щепоткой мха… Может, даже подлестничников нажарит, если дядя Витя насобирал. Он у нас самый везучий грибник на этаже.
Голова пухнет от рассказанного Вихровым. Не терпится пересказать всё Свете. О скрытых измерениях, исграве, бетоноедах, молекулярных связях и физике слизи. Мы всё это время занимались ерундой – “командировочные” из НИИГРАВа на самом деле изучали слизь, пока “наши” варили из неё пищебрикеты, антибиотики и говняк.
На лестничной клетке вижу толпу людей. Гермодверь на этаж закрыта, над ней горит жёлтая лампа. Чёрт. Значит, зачистка. Только что был Самосбор – хорошо ещё, что на лестницу не вылился. Что ж, не я один задержался на работе. Мужики в комбезах курят папироски – по синему дыму вижу, что не сигареты, а махра – самопальное курево из сушёной плесени. Да что ж у нас за этаж такой – ни у кого нормальных продуктов нет, все подлестничным кормом перебиваются.
– Скоро закончат, – добродушно кивает мне Костя – молодой парень с длинными патлами – средний из братьев-панков, – Самосбор махонький был. Вот если б на полчаса раньше – аккурат бы попали, могли бы даже до двери не добежать. Сейчас эти дожгут и всё…
– Опять гарью на весь коридор провоняет, – ворчит тощий мужик, затягиваясь сигаретой.
– Лучше дышать гарью, чем купаться в жиже, – резонно замечает Костя, досмаливая папиросу. Вещмешок на его плече звякает. Мужики с интересом на него косятся.
Все знают, что Костя – Поисковик. Шляется по Хрущу, разыскивая заброшенные этажи, еду, инструменты, диковинки и прочее. Это вообще-то незаконно, но никто не сдаёт Поисковиков, потому что у них всегда есть куча полезного. А у Кости ещё и расценки в разы дешевше, чем в ГнилоНете. Он мне на прошлую годовщину со Светой банку тушёнки подогнал.
Только хочу сказать Косте, чтоб они вечером не шумели, как гудение огнемётов в коридоре замолкает. Поворачивается вентиль. Мы протискиваемся на этаж, кашляя от гари, разбредаемся по ячейкам, не глядя на ликвидаторов. Костя что-то говорит мне, но я убегаю – ОВС ещё не хватало. Никогда не выхожу в коридор раньше, чем через три часа после зачистки. Всё ещё помню родителей.
Вваливаюсь в ячейку, вытирая холодный пот. Запираю герму, прислоняюсь лбом к холодной стали, считаю до двадцати, глубоко дыша – успокаиваюсь. Всё позади, я в безопасности. Дома. Окликаю Свету. Тишина. По привычке пугаюсь, но отбрасываю в сторону жуткие мысли. Опять задержалась.
Ну, раз так – готовлю ужин. Разогреваю красный концентрат, нарезаю в него мох, даже наливаю по полкружечки чайного гриба. Подумав, достаю давно припасённую бутылку спирта. Бреюсь, причёсываюсь, жду. По десятому разу слушаю дебильные частушки.
– Бригадир наш среди смены
Заорал «Ебёнарот!».
Глядь: в глазах поплыли стены,
Начался Бетонворот!
Паша, пообещай, что накопишь на новый приёмник. Будешь вкалывать, барыжить и экономить. А лучше – выбьешь у клятой Партии жильё на другом этаже. И попросторнее.
Проходит час. Я меряю ячейку шагами, прикидывая, что ещё могло случиться. Застрял лифт. Не вышло на смену трое, будут дорабатывать допоздна. Зашла к подруге… Нет, предупредила бы.
Плюнув на ОВС, выхожу за гермодверь. Нервно топаю через коридор туда и обратно, обходя пятна копоти. Меня окликает дядя Витя. Подхожу к нему, он протягивает мне маленькую потрёпанную корочку. Светино удостоверение.
– У вашей гермы лежало, – тихо роняет он. – Там, видно, слизи не было, и не жгли. Вот и сохранилось.
– Она, наверное, обронила… – выдавливаю я. – Может, утром…
Доходит, что тогда бы её не пустили на работу. Дядя Витя хлопает меня по плечу. Молчит. Его сморщенное лицо так и сочится печалью. Мне тошно. Словно скользкое щупальце сдавливает внутренности. Дышать нечем. В глазах плывёт.
– Не могла она…
«Вот если б на полчаса раньше – аккурат бы попали, могли бы даже до двери не добежать». Света должна была вернуться за полчаса до меня. Может, переждала у соседей?.. Начинаю колотить во все гермы в коридоре, крича «Света! Светлана Одинцова! Фантазёрка, выходи!». Я задыхаюсь, сдираю кулаки об сталь гермодверей, в кровь кусаю губы и не замечаю слёз. Света через декаду должна была уйти в декрет…
…Потом помню ликвидатора Ефимова, рычащего мне на ухо семиэтажным матом, стальную хватку его протеза, едва не сломавшую мне плечо; помню, как волочатся по коридору мои ноги, врезается в глаз тяжёлый кулак его целой руки, как стремительно распухает скула и хлопает гермодверь. Моя гермодверь. Больше не наша.
Слёзы не хотят вытекать из заплывшего глаза, я скребу ногтями пол, подползая к колченогому столику. Словно со стороны слышу надрывное завывание, когда вижу накрытый на двоих ужин. Швыряю с него на пол миски, кружки – чайный гриб выплескивается на плешивый ковёр. Хватаю бутыль со спиртом и хлебаю из горла – глотку прожигает, словно огнесмесью, язык дерёт, как штык-ножом. Так мне и надо. Я снова кричу в потолок, не понимая, где и зачем, снова заливаю этот крик глотком жгучего пойла и пытаюсь отдышаться.
Мою жену забрал Самосбор. Жену и ребёнка.
Впереди лишь беспросветный мрак одинокого существования. Работать на клятое благо Партии, жрать пищебрикеты и мох и каждый цикл перед сном слышать…
– …Кто стучится в гермодверь,
Валенками шоркая?
Хочешь верь, а хошь проверь –
Мамка твоя мёртвая!
С рёвом кидаю табуретку в стену. Хоть бы они заткнулись, хоть бы поняли! Неужели у них нет ничего человеческого? Неужели осталось только едкое зубоскальство, чернушные шутки и пьяный угар?! Неужели у них нет больше способа справляться с этой гнетущей тоской?
А у меня?..
Я валюсь на спину и, запрокинув бутылку, вливаю в себя ещё пару глотков. Голова кружится, отчаянно тошнит. Кое-как переворачиваюсь и блюю под себя, уперевшись лбом в ковёр, пытаюсь встать хотя бы на четвереньки.
– …А сирена всё орёт,
Нам работать не даёт,
Мы её не слышим –
Чёрной слизью дрищем!
Отплёвываюсь едкой кислой слюной, кое-как поднимаюсь и бреду к герме, держась за стену. В глазах плывёт, ноги подкашиваются. Поворачиваю вентиль, меня напутствует бессмертное:
– Папа – плесень, мама – слизь!
Ликвидатор – в рот ебись!
Делаю пару шагов, врезаюсь в герму Лазукиных. Барабаню что есть сил содранными распухшими костяшками. Уже почти не больно. Музыка стихает. Вентиль поворачивается, открывает Толик – старший из братьев. Стриженный наголо детина, с бородкой клинышком, чуть старше меня. Смотрит осоловело, но чётче, чем я.
– Чем обязаны?
– Замолкните к жиже-матери, – вваливаюсь в ячейку, где несёт махрой, спиртом и чем-то сладким. Кумар стоит – хоть топор вешай. – Я ж-жену п-потерял. А вы тут со своими…
Спотыкаюсь об собственную ногу, падаю на кровать, где сидит Костя и какая-то девица. Костя меня придерживает одной рукой, другой сворачивая папироску. Девица брезгливо отодвигается.
– Кури говняк, дядя! Остынь! – задорно вскрикивает тощий парнишка напротив.
По пояс голый, с рыжим ирокезом, на плече тату – спираль. Под бетоноворотчика косит. На коленях гармошка, на которой он своим мудацким куплетикам аккомпанирует. Младший из Лазутчиков – Рома. Даже учблок не закончил. Я щас твою гармошку, гнида…
– А вы в курсе, – ехидно спрашивает он, – что если поменять местами буквы в слове «Самосбор», то получ…
– Я те щ-щас такой Обосрамс устрою, ч-что говняк из ушей посыпл-тся.
Я не узнаю своего голоса, не осознаю, что пытаюсь залепить шкету по морде. Над этой шуткой ещё мой дед смеялся, но никогда она ещё не казалась мне настолько несмешной. Разбитые об двери пальцы не желают сжиматься в кулак, координация подводит, и меня на полдороге пинком под рёбра сшибает Толик.
Я падаю на пол, как мешок с дерьмом, и пытаюсь вдохнуть. Толик хватает меня за шиворот и дёргает. Рубашка с трёском рвётся. Я вяло взмахиваю руками. Словно сквозь вату слышу хохот и улюлюкание, которые внезапно обрубает другой звук.
Сирена.
– Что за хрень?! – вопит Ромка. – Дважды за цикл? Такого не бывает!
– Бывает и трижды, – сухо бросает Костя, заворачивая вентиль гермодвери. – Мелкий ты – не помнишь, как плющило перед тем, как мамку с батей забрали.
– А этого куда? – бурчит шкет. – Выкинь его нахер в коридор, пускай за жёнкой чешет. Ай!
Последнее, что я вижу – как Толик закатывает Роме хлёсткую оплеуху, от которой тот роняет жалобно пискнувшую гармонь. Последнее, что слышу – голос Светы, зовущий меня из коридора. Пытаюсь ползти, но спустя миг проваливаюсь в беспамятство.
* * *
Потом я узнал, что мою герму заварили – она так и осталась открытой, и Самосбор захлестнул мою жилъячейку. Я лишился всех запасов концентрата на чёрный цикл, сменной одежды и жилья. Но в ту минуту это было неведомо болезненному полуживому телу в соседней ячейке.
Потом мне рассказали, что я несколько раз просыпался и полз к герме, но Костя вовремя перехватывал меня у вентиля.
Проснулся я связанный по рукам и ногам, башка разламывалась, горло сушило как бетон знает что. Парни налили мне чайного гриба и дали пару таблеток анальгина. Так и помирились.
С тех пор я живу у Лазутчиков. Сперва было невыносимо. Светы не было. По вечерам было невозможно засыпать одному на угловатой раскладушке среди вони, гогота и звона кружек. Постоянно накурено, по вечерам пьянки с какими-то чудаками и панками, скабрезные анекдоты, песенки и гогот. Но, оказывается, привыкаешь. Можно заснуть и под смех, и под песни, и под скрип соседней койки, и даже мордой в стол, когда Ромка ставит на тебя рюмки и стряхивает пепел.
К концу третьей декады я сочинил свою первую частушку.
Когда в душе не осталось ничего и надежды нет, выжить можно лишь смеясь. Сперва мне не удавалось погрузиться в их мир, но спустя несколько декад боль притупилась, и я обнаружил, что всё ещё умею улыбаться. Висельный юмор Лазукиных был лучшим средством загасить чёрное отчаяние в душе. Более эффективным, чем этанол и говняк. Хотя, этими способами они тоже не брезговали.
Лазутчики полностью заслужили своё прозвище, и дело не только в созвучной фамилии. Они не работали, но жили – дай бетон каждому. У них была даже возможность прокормить лишний рот в виде убитого горем учёного. И человечности им на это тоже хватило, надо признать.
Больше всего мы подружились с Костей, он был самым миролюбивым из братьев. Не задирал всех подряд, как Ромка, не распускал руки, как Толик. Зато бренчал на старой дребезжащей гитаре и вечерами рассказывал истории о затопленных слизью блоках, поросших борщевиком этажах, тоннелях бетоноедов, заброшенных заводах и кладовых со жратвой. От поисковой братии он узнавал злачные места и новые легенды. Иногда сам сочинял баллады. По его рассказам можно было радиоспектакли записывать: “Поисковик и загадка Изии”, “Сказ о мальчике, оседлавшем бетоноеда”, “Хозяйка консервной горы”.
А вот Толику, конечно, палец в рот не клади. Характер, деловая хватка, изрядная доля хладнокровия. Уж если ему что-то надо, так он этого добьётся. Он, не выходя из блока, делает почти столько же добра, сколько и братец-поисковик. Разводит улиток под ванной, выращивает махру, собирает мох, гонит самогон из грибов и сладобрикетов. Да, его капиталистические замашки в народе осуждают, но улиток по праздникам всем хочется кушать.
И Ромка тоже оказался не такой дурак. Ему цены нет – никто не умеет так ловко ловить крыс. И еды приносит немало – не знаю, где он говняк берёт, но барыжит им успешно. Ему бы только самому эту дрянь бросить, да ещё бетоноворотскую дурь из головы выбить. А то он и братьям, и мне подарил амулетики – скрученная спиралью проволока на шнурке. Чепуха, но если что подумают? Ведь и перемолоть могут к жиже-матери. Я свой амулетик от греха засунул в задний карман брюк, да так и забыл.
Однажды вечером я спросил Костю за рюмкой:
– У вас же жрачки хватает на десятерых! А вы пьёте, проедаете всё. И толкаетесь на трёх с половиной кроватях, хотя давно можете разъехаться по разным ячейкам и жить каждый своей жизнью!
Костя выпил, закусил варёной улиткой и удивлённо спросил:
– А зачем?
Больше я эту тему не поднимал.
Перемены в моей жизни не сказались на часах в НИИ. Во-первых, кому какое дело до личных трагедий, когда превыше всего клятые идеалы Партии; во-вторых, для меня работа стала способом забить голову и приглушить мрачные мысли. Так что и я вносил свою лепту в жизнь “общины” как умел. И зарабатывать пищебрикеты продолжал, и мох собирал, и чинил кое-чего по мелочи. По вечерам рассказывал о проекте НИИГРАВа, над которым работал с профессором. В последнее время я круглыми циклами пропадал на Ускорителе, перебирал все виды слизи, чтобы его запустить. Успех был всё ближе, одержимость Вихрова передавалась и мне.
Особенно же я слетел с катушек после одного разговора.
* * *
Мы сидим у него в кабинете, пьём кипяток (чай должны прислать через пару циклов), и разговор заходит об аномальной геометрии Хруща.
– Есть в Гигахруще совершенно удивительное явление. За некоторыми обычными на вид дверями находятся нуль-порталы в другие строения, – рассказывает Пётр Аркадьевич. – Ты можешь пройти через дверь, допустим, с лестницы на этаж, а выйти словно из жилъячейки заброшенного блока. Или можешь выйти в коридор другого блока и, допустим, сразу повернуть за угол, хоть по всем законам там должна быть стена – ты только что видел коридор по другую сторону от неё. Но на самом деле это уже не то… хм, пространство, измерение, зови как хочешь. Геометрия в Гигахруще заставляет самых умных физиков, извини за выражение, курить говняк.
– Хорошо, а гравитация тут причём?
– Ты привык к тому, что гравитация действует на тебя по оси «о-зет». Давит сверху вниз на эту площадку, – профессор рисует в воздухе стрелку, указывающую в стол. – А в других строениях она уже действует по оси «о-икс» – допустим, справа налево. Иначе говоря, шагнув через порог такого входа ты можешь рухнуть с потолка в другом строении.
– Я думал, это всё байки.
– О, нет, – качает головой Вихров. – Я такое видел. Но эти порталы обычно опечатывают, а то и ликвидируют целый этаж, чтобы никто не шастал. Партия запрещает исследования этих явлений – считает их небезопасными. А как по мне, именно эти порталы могут пролить свет на природу Самосбора и, как следствие, в конечном счёте победить его!
Его глаза лихорадочно блестят, он поглядывает на дверцу шкафа рядом и то протягивает к ней руку, то отдёргивает. Я понимаю, что ему не терпится поделиться наконец своей теорией, и в шкафу наверняка лежат бумаги с математическими выкладками. Подавляя улыбку, спрашиваю:
– А причём тут, в свою очередь, Самосбор?
– А вот! Есть у меня гипотеза… – Пётр Аркадьевич подмигивает и замирает, держа руку на дверце. – Что Самосбор – это изменение гравитации вдоль осей скрытых измерений! Допустим, О-ку, О-мю, О-тау – и так далее. Он словно выдавливает из этих измерений нечто неизвестное нам. Словно сбрасывает с потолка – только не с потолка, а из ниоткуда. А жителей, попавших под него, соответственно, утягивает в те измерения. А там они продолжают жить не хуже нас, но в недосягаемости…
Жуткая и восхитительная догадка мелькает у меня в мозгу. Если это действительно так, то Вихров – гений! Это не просто научный прорыв. Не просто решение фундаментальной загадки. Это путь в лучший мир для потерявшего надежду маленького человека, у которого из радостей жизни остались лишь скабрезные частушки. Спасение для меня.
Вихров подтверждает догадку.
– Скажу честно, Павел. Ускоритель построен не для того, чтобы найти неизвестную силу, изменяющую молекулярное строение слизи. Он нужен, чтобы открыть портал в измерения Самосбора. Безопасный портал. Чтобы вернуть всех, кто исчез в сиреневом тумане.
– Или уйти за ними?
Во рту пересыхает, я смотрю на улыбающегося профессора, не видя ни морщин, ни седины, ни таящейся в уголках глаз печали, ни прилипших к ручке шкафа пальцев. Я вижу сияющую в вышине огромную лампочку и полы из почвы. Измерения за пределами Хруща, куда не попасть, даже умея ходить по потолку.
– Или уйти за ними, – вздыхает Вихров. – Но есть проблема. Может статься так, что ни один из образцов не подойдёт для запуска Ускорителя. Тогда придётся искать другую субстанцию. С гораздо более сильными гравигенерирующими свойствами.
– Какую?
– Если бы я знал.
Мне отчего-то кажется, что профессор лукавит. Но рано или поздно он всё равно расскажет. Теперь другая мысль приходит мне на ум. А если его теория неверна?..
– Пётр Аркадич, вы говорите, Самосбор – изменение гравитации в скрытых измерениях? А по какой причине оно происходит? – бормочу я. – Или как объяснить то, что жители иногда возвращаются в виде отродий? Или психическое воздействие Самосбора? Или защитное действие гермодверей?..
– Никак, – грустно разводит руками профессор. – Это всего лишь гипотеза. Одна из сотен. Выпьем?
Он открывает наконец шкаф и достаёт оттуда бутылку спирта.
* * *
Иногда заходил дядя Витя, угощал грибами, приносил сладобрикетов, опрокидывал рюмку, рассказывал истории. Порой забегали друзья Ромы – покурить говняка, послушать его дурацкие проповеди, что будем мы скоро ходить по потолку аки по полу. Много кто в гости наведывался. Особенно часто – Нина Ефимова, дочка того старого ликвидатора, что меня тогда из коридора вышвырнул. У них, оказывается, с Толиком роман, они съехаться хотят, а отец её “этих антихрущей” на дух не переносит.
Однажды она внезапно влетела в ячейку и кинулась на койку Толика, ревя лицом в подушку. Тот немедля бросил кормить своих улиток, побежал к ней с бутылкой, стал её обнимать, гладить по плечам. Я хотел спросить, что случилось, но меня перехватил Костя и чуть не за ухо потащил к герме.
– Пошли, – говорит, – покурим.
Выходим с ним на лестницу, он осматривает соседние площадки, выглядывает в коридор, а потом вполголоса объясняет:
– Ефимов её насилует периодически. Десять лет назад он перемолол её мать, когда та под Самосбор попала. С тех пор головой и двинулся. Потом ему ещё и аугментики напихали. И Окуляр, и лапа эта стальная – в ней же бетон знает что намешано, кроме пальцев: штык-нож, ствол, резак плазменный – и вся эта хрень к мозгу подключена. Тут у любого контакты перемкнёт. Вот на него иногда и находит помутнение. Он в дочке свою жену видит, вот и кидается на неё.
– Ты его что – оправдываешь?!
– Не-а, – сплёвывает Костя. – Я его ненавижу. Хоть и не так, как Толик. Он полгигацикла уже пытается придумать, как его убить. Да только что ты майору ликвидаторов сделаешь? Я своими глазами видел, как в него Лёха-алкаш со сто четырнадцатого нож кинул, когда тот у него самогон конфисковать пришёл.
– И что было?
– Нож отскочил. Силовое поле. А у Лёхи после этого голова на пол отскочила, когда уважаемый Владимир Ефимов ему по ней своей железкой шарахнул, – Костя судорожно затягивается папиросой. – Мы сидели у Лёхи пили, а этот его прямо у меня на глазах… Я тогда и понял, что ему бояться нечего. Что я – донос на него напишу?
Он нервно смеётся, рука с самокруткой дрожит.
– Ещё Окуляр этот. Сечёт радиацию, химию, слизь… Ни отравы в вентиляцию не подкинуть, ни фонящего какого дерьма... Говорят, даже микроволны видит и рентген… Короче, единственный вариант – гермодоверь сломать. После Самосбора ни тела, ни улик. Несчастный случай. Надо только подгадать, чтоб Нинка у нас в это время была. Как сирена завоет – бежать к его герме, там заложить микрозаряд, чтобы петлю сорвало. И обратно...
Он рассуждает будничным тоном, словно об уборке в жилъячейке. Я молча вырываю у него из пальцев папиросу и затягиваюсь гадким едким дымом. Глаза щиплет, голова подкруживается, выдыхаю.
– Пойдём со мной, – Костя выхватывает бычок из моей руки и бросает. Тот исчезает во мраке лестницы, выбив искру об ступеньку. – Они там надолго. А мы пока – в Поиск.
Не верю ушам. В Поиск? Костя спускается на полпролёта, поднимает взгляд и бросает:
– Ну?
Тороплюсь за ним, пытаюсь запомнить дорогу – череду лифтов, коридоров, этажей. Безуспешно. Помню, что двумя этажами ниже проходим мимо кабины скоростного лифта, а дальше теряюсь в лабиринтах Хруща.
Спустя час Костя выходит на заброшенный этаж, включает фонарь (когда успел захватить?) и идёт, ощупывая лучом света залитый водой пол. Указывает пальцем на одну из луж, гляжу – слизь. Синеватая какая-то, я такую только в НИИ встречал.
Идём дальше, подходим к неприметной гермодвери и Костя кладёт руку на вентиль.
– Давно тебе хотел показать, учёный. Смотри, не обосрись от восторга.
В тишине мёртвого этажа скрип вентиля отдаётся пронзительным эхом. Волосы встают дыбом. Никакого восторга я не испытываю. За гермодверью открывается заброшенный завод. Стены покрыты фосфоресцирующей слизью, и её слабого свечения хватает, чтобы разобрать очертания машин. Ряды станков, конвейеры, сборочные цеха, аппараты… И всё это почему-то торчит из противоположной стены.
Костя оглядывается, ехидно скалясь. Подбирает с пола кусок штукатурки и говорит:
– Сейчас поймёшь.
Он вытягивает руку так, чтобы кисть была по другую сторону от порога, и разжимает кулак. Штукатурка улетает в противоположную стену и врезается в какой-то конвейер. До меня доходит. Мы смотрим на этот завод с потолка.
И вот теперь я действительно готов обосраться от восторга. Это ведь то, о чём рассказывал Вихров!
– Это ещё не всё, – подмигивает Костя. – Осторожно выгляни и посмотри влево. Вылезай давай, я подержу.
Он хватает меня за руку, я просовываю голову через порог и чувствую, как её тянет вперёд, то есть, на самом деле, вниз. Борясь с головокружением, гляжу влево и в сотне метров от себя вижу то, о чём говорит Костя. Восторг сменяется ледяным ужасом.
Аккуратно насыпанное кольцо из раскрошенного бетона диаметром в пару метров. Внутри кольца спиралью сложены крупные овальные камни светло-серого цвета. Они, по-видимому, здорово давят на поверхность, на которой лежат, но… “Здесь вообще-то потолок!” – вопит мой вывихнутый мозг. Эту картину невозможно ни с чем спутать, даже если ни разу не видел раньше. Логово бетоноеда.
Только теперь я вижу, что стены завода, теряющиеся по сторонам, усеяны громадными дырками, проеденными в бетоне. И судя по ним, эта тварь размером никак не меньше той, что прогрызла тоннель под НИИГРАВом. Я отшатываюсь и, потеряв равновесие, падаю обратно на пол в коридоре.
– А если бы он там был?! Ты нахера бросал эту дурацкую штукатурку?!
– Да тихо ты, учёный, – смеётся Костя. – Это же нуль-переход. Если бы червь на нас кинулся, нужно было бы всего лишь захлопнуть эту герму – портал бы закрылся, и он прохавал бы стену дальше, но только в своём строении.
– Откуда ты это знаешь?!
– Это даже в открытом Бионете найти можно, – пожимает плечами Костя и закуривает. – Не обязательно в Гнилой лезть. Ну, поразвлекались – и хватит. Мне координаты блока слили, где взрывчатку достать. Пойдём заберём, надо же Толяна выручать.
Я молча плетусь за ним, стараясь унять дрожь. Перед глазами стоит утопленная в потолок кладка яиц бетоноеда. В ушах стоит возбуждённый голос Вихрова: “...другую субстанцию. С гораздо более сильными гравигенерирующими свойствами”.
* * *
Вечером я сижу в раздумьях, не слушая ни озорное пиликанье гармошки, ни крики гостей. Две девушки-врачихи со сто двенадцатого принесли спирт, двое одноклассников Ромки наловили крыс и отдали Толику жарить, Нина Ефимова вынесла с работы несколько брикетов (у них на пищефабрике так заведено), дядя Витя натушил своих коронных подлестничников.
Всё как обычно – уютно и весело, снова надрывается гармонь, стелется синеватый дым, и Ромка кричит, надрываясь:
– Ванька с Маньки труселя
Снял – да так и ахнет:
Там три щупальца висят,
Сырым мясом пахнут!
Мне никак не решить – что же делать. Доложить Вихрову о яйцах бетоноеда – значит, сдать Костю ликвидаторам. Даже если профессор прикроет Лазукина, Партия всё равно докопается до правды. Нельзя же принести яйцо и сказать – в борщевике нашёл!
Порой накатывает мысль: если это поможет вернуть Свету и уйти в её чудесный мир, то ничья жизнь и рядом не стоит. Я отгоняю её прочь, вспоминая, что парни спасли мою собственную жизнь.
...Или, попав под Самосбор, я бы всё-таки ушёл вслед за ней?
...Или же нет никаких скрытых измерений, и теория Вихрова ошибочна?
…Есть только один способ проверить. Если он сработает, то мир перевернётся.
... Но стоит ли ради этого жертвовать Костей?
И так по кругу. Я беспрерывно курю и грызу ногти, сидя с ногами на кровати. Периодически меня вырывают из раздумий возбуждённые споры школяров:
– ...Говорят, что у начальства партии аугментики больше, чем органики!
– А ещё говорят, что они скрестились с отродьями или в слизь окунулись, и стали сверхлюдьми!
– А мой дед в шахте лифта видел крысу с титьками!
– Дурак твой дед!
Потом я вижу, как Костя с вещмешком идёт на кухню – передавать Толику взрывчатку. Там он должно быть, инструктирует брата. Их голосов не слышно за шипящим и постреливающим маслом – прогорклым и четырежды прожаренным. Даже у Лазутчиков оно в дефиците.
– ...И пойдём по потолку, аки по полу!..
А школота тем временем соскрёбывает с дядьвитиной сковородки последние грибы. Мне так и не досталось. Тут Толик приносит жареных крыс, вываливает в опустевшую сковородку. Я выхватываю одну и начинаю обгладывать. Слышу перебор из угла, поворачиваюсь – это Костя вернулся и теребит струны гитары. Сыграв вступление, он хрипловато затягивает незнакомую песню:
Он бригадир. И вотчина его – завод.
Он любит петь, плясать, ругаться матом.
Махру он курит, чистый спирт он пьёт
И любит девушку из ГБ-пятой.
У ней следы от слизи на руках,
Тату спиралевидное под платьем
И вечерами брагой на грибках
Торгует девушка из ГБ-пятой.
У ней с рожденья лишь один сосок,
И губы слаще красных концентратов
Уходит бригадир в рабочий блок
И любит девушку из ГБ-пятой.
Брикеты, алые, как кровь.
И плесени кисетик синеватой,
И пылкую и страстную любовь
Несёт он девушке из ГБ-пятой.
Вернулся бригадир из-за станка
И он узнал, что старый ликвидатор,
По пьяни накурившись говняка,
Зарезал девушку из ГБ-пятой.
У ней с рожденья лишь один сосок,
И губы слаще красных концентратов
Уходит бригадир в рабочий блок
И грезит девушкой из ГБ-пятой.
Опять за гермодверью шум и гам.
Пленён сырого мяса ароматом,
В лиловый бригадир идёт туман
И видит девушку из ГБ-пятой.
Школота пялится в отсыревший потолок, проникновенно вздыхая. Ромка раскуривает говняк. Дядя Витя заскорузлым пальцем втихаря зачерпывает со сковороды масло и смазывает им особенно скрипучий шарнир под коленкой. Толян молча прихлёбывает самогон.
С минуту мы сидим в тишине, и вдруг дядя Витя, задумчиво глядя куда-то в стену и продолжая ковырять протез, начинает рассказывать:
– Эт молодёжи, невдомёк, небось, почему этажником почётно быть. Ты ж не токо лестницы метёшь и лампочки меняешь. От тя зависит, переживёт ли твой этаж следующий Самосбор! Проверяешь датчики, сирены, герму на этаже! А то ведь, слышь, иной раз забарахлит невовремя и пол-этажа – фьють! Вот как-то помню, лезу я проверять – а там на датчике красный диод мигает. А сирена молчит! Блок питания сдох, новый надо ставить. Всем и невдомёк, шо Самосбор щас будет – в гости ходют, детишки в коридоре играют! Я им орать, шоб прятались – пара человек побежала, остальные думают – дядя Витя их разыгрывает!
Дядя Витя качает головой, вздыхает и хлопает рюмочку.
– Нельзя, ребятки, етими вещами шутить! А мне ж по инструкции в таких случаях надо в жилъячейку сразу прятаться – дескать, пусть лучше токо я Самосбор переживу, чем совсем никто. Да-а… Ну дык я к себе бегу, а там блок питания схватил – и обратно на стремянку. Во как. Руки дрожали, уж не знаю как, но заменил его – и сирена ка-ак заорёт! Все мигом попрятались! Ну и я – к себе.
– Успели? – завороженно шепчет Ромка.
– А то! Хотя на волосочке был! Уже и туман видел этот сиреневый. Даже сырым мясом тянуло – ну вот кабуто крыску потрошишь, сами знаете. И ничего, спасся. И шо инструкцию нарушил – тоже ничего не было! Премиальный паёк даже дали!
– Так вы, наверное, заразиться успели, дядь Вить!
– Та не, малой, это ж было семь гигациклов назад! Меня и в карантинах держали, и анализы делали, и уж невесть как мурыжили – всё чисто! Ни тебе чёрной слизью высморкаться, ни туманом сиреневым пукнуть. Пронесло!
Я ёрзаю на койке, скрипя пружинами, и в голове несутся сумбурные обрывки мыслей: “Пронесло!.. Премиальный паёк!.. Если получится – всё путём, а если нет – это будет неважно…”. Бросаю взгляд на Костю – он трогает струны, вспоминая очередную балладу. Я подрываюсь и, подскочив к нему, склоняюсь над ухом.
– Пошли, – говорю, – покурим.
Он откладывает гитару и выходит за мной из жилъячейки. Я веду его на лестничную клетку, предварительно оглядевшись на предмет лишних ушей, и негромко спрашиваю:
– Какой у тебя размер ноги?
* * *
На следующий цикл мы встречаемся в условленное время у скоростного лифта, что по дороге к логову. Костя ждёт на этаже, а я прилетаю в кабине после смены. Мой вещмешок потяжелел – даже и не думал, что это окажется так просто.
Костя на моё приветствие угрюмо кивает. Шагает молча, курит одну за другой. Осторожно интересуюсь:
– Что-нибудь произошло?
– Ромку забрали, – глухо бросает он.
Непроизвольно отшатываюсь, словно он залепил мне по уху. Ромку-шкета? Забрали?!
– За говняк, что ли?..
– Если бы, – цедит Костя сквозь зубы. – Говняк он половине учблока толкал, даже преподам. А вот когда он фокусы свои дурацкие стал показывать, так на него и настучали. Бетоноворот!.. Кто бы мог подумать!
– Фокусы? Чего?.. При чём тут…
– Пашок, мы тоже всё это время думали, что это цирк! – Костян останавливается и с яростью шипит мне в лицо. – Что татуха у него – просто понты! И что эти религиозные заморочки – туфта и бунт против Партии. Пацан жил со мной и Толяном с детства, родителей не помнит вообще. Начнёшь тут выкобениваться…
Он сплёвывает под ноги, вновь прикусывает папиросу. Выдыхает.
– А он, значит, как я, в Поиск ходил. С малолетства. Бродил себе по этажам, вот и нашёл где-то эту секту. Они-то ему говняк и выдавали, чтоб он вкушал дары Хруща или как их там… Ромка большую часть толкал, а сам “вкушал” совсем мало. Но этого хватило.
– Ничего не понимаю.
– Пашок, в общем… Способности у него появились. Не знаю, Самосбор их побери, как так, но он начал бетоном управлять. Совсем немного, но заметно. Бетон вспучивался пузырём, и Ромка этот пузырь гонял по стенке – как будто крыса под одеялом бегает, только, жижа-мать-её, под бетоном.
– Но это же невоз… – до меня доходит, что когда-то давно я считал легендами и бетоноедов, и порталы, и даже НИИГРАВ. Что ж, есть в Хруще такое, что и не снилось нашим мудрецам.
– Я тоже так думал. Пока он сам не показал. За ним уже по коридору шли. Только слишком немногому он научился. Защититься не смог. Забрали его и всё. А нас с Толяном отмудохали, всех улиток у него конфисковали и махру. Хорошо в кладовку не стали заглядывать – там моё барахло лежало…
– Соболезную, – ком встаёт в горле, а подобрать слов толком не получается.
– Да брось. С каждым может случиться. Мы за твою жену не особо переживали.
Но мне всё равно жутко и жалко Ромку. Остаток пути до портала мы проходим в тишине. У заветной гермы скидываю вещмешок и достаю оттуда украденные гравиботинки. Отдаю пару Косте, обуваюсь сам. Набираю воздуха в грудь. Поворачиваю вентиль.
Бетоноедова кладка всё так же вдавливает потолок. На вид яйца кажутся тяжеленными, но я вспоминаю, что говорил мне Вихров о бетоноедах: яйца ничего не весят, они лишь генерируют гравитацию, вдавливаясь в ближайшую поверхность. Пол, потолок, стены, руки – яйцам без разницы. Их можно прислонить к спине и идти – они будут слегка давить сзади.
Делаю неуверенный шаг за порог, нашариваю пяткой потолок завода. Чувствую, что опираюсь на него. Лёгкое головокружение и дезориентация останавливают меня. Вторую ногу ставить всё ещё страшно. Я трясусь, замерев в позе контуженного паука, пока Костя не выписывает мне смачного пенделя.
С диким воплем я перелетаю через порог гермы и приземляюсь… на потолок. Кладка лежит впереди, машины и конвейеры нависают над головой. Страшно, что они вот-вот могут вырваться из опор и приземлиться на меня. Про себя тихонько бормочу, что этого не будет, пол – вверху, а я – на потолке, завод не может упасть вверх. Под это бормотание преодолеваю бесконечную сотню метров, прерывисто дыша. У самого гнезда замечаю позади Костю. Судя по его ошалелой роже, он чувствует себя не лучше.
В заводе по-прежнему спокойно. Светятся узоры слизи на стенах, зияют пустые провалы бетоноедских ходов. В тишине слышно наше с Костей напряжённое дыхание.
Я касаюсь ладонью одного из яиц. Ничего не происходит. На ощупь оно немного шершавое и прохладное – точно бетон. Костя хватает другое и, повторя за мной, прислоняет его к спине. Вихров не соврал – яйцо слегка давит, наклоняя вперёд. Стоять можно, только слегка нагнувшись.
Мы поворачиваем обратно, переводя дух, торопливо шагаем к открытой в потолке герме-люку. Обходим и перешагиваем островочки слизи, нервно посмеиваемся и почти расслабляемся, как вдруг потолок позади гермодвери взрывается.
Крошки бетона летят вверх, осыпают конвейеры и аппараты, а из дыры перед нами стремительно вылетает огромное тело червя. Его слепая голова, похожая на внебрачное дитя шахтёрского бура и мясорубки, колотит по потолку. Завод трясётся, от потолка отваливаются целые куски, мы с Костей хватаемся друг за друга, пытаясь удержаться.
– Ни в коем случае не прыгай! – ору я.
Если обе подошвы гравиботинок будут направлены не на потолок, можно улететь вверх, то есть вниз. Мы мчимся к двери, до которой остаются считанные метры, прямо навстречу чудовищу Хруща. Нам нужно лишь успеть.
Но дверь захлопывается под натиском червя, и его двухэтажная пасть оказывается прямо перед нами. Единственный выход придавлен его брюхом. Мои нервы начинают сдавать, и я не знаю, что нам делать, равно как и не знаю, почему червь... до сих пор не перемолол нас своими кремниевыми зубищами.
Он замер.
Мы с Костей, стуча зубами, переглядываемся, ничего не понимая. Я чувствую, как что-то обжигает мою задницу с левой стороны. Хватаюсь за неё – нащупываю что-то горячее в заднем кармане. Вытаскиваю амулет, давным-давно подаренный Ромкой.
Костя тем временем хватается за грудь и вынимает свой – раскалённая проволока светится в темноте красноватым сиянием. Червь рычит, ёрзая и отползая назад. Я перевожу взгляд со своего амулета на Костин. Тот перехватывает мой взгляд.
– Только что надел! – орёт он, оскалившись. – В память о братце!
Я вытягиваю руку с проволочной спиралью на цепочке – червь урчит ещё громче и отодвигается ещё на метр. Вижу край гермодвери. Опьянённый успехом, перехватываю амулет за проволоку, обжигая ладонь до мяса, и тычу прямо в зуб бетоноеда. Тот верещит и отползает назад. Герма свободна, мы с Костей тянем за вентиль и открываем её.
– А вот тебе, дрянь, во славу Вечного Бетоноворота! – зловеще хохоча, орёт Костя. – Вкуси, падла, плоть Хрущову!
Он раскручивает за цепочку свою спираль и швыряет прямо в глотку твари. Червь страшно визжит, извивается в конвульсиях и бьётся об потолок. Кажется, сейчас лопнут барабанные перепонки. Я придерживаю герму и тяну за руку хохочущего Костю.
– Пойдём! Пойдём, хватит!
Костя замирает, упоённый величественным зрелищем агонии бетоноеда. Червь стрекочет, верещит и свивается кольцами, по потолку идут трещины, заброшенный завод рушится, слетают яйца с кладки… И вдруг я цепенею от ужаса.
Из многочисленных дыр вылезают новые черви. Они выползают из прогрызенных в стенах тоннелей и ползут к нам по потолку. Костя орёт, я грязно ругаюсь, и мы прыгаем вниз, приземляемся на бок, после чего вдвоём закрываем герму и заворачиваем вентиль, параллельно пытаясь вдохнуть.
А потом лежим и дышим, глядя в потолок. Нормальный потолок, вверху. Надо же... В этот цикл Гигахрущ открыл нам много своих тайн. Трогаю лежащее на полу яйцо. Скоро он откроет их ещё больше. Но придётся подождать до завтра. Сейчас в НИИ уже никого нет.
Мы заворачиваем трофеи в вещмешки. Бросив на Костю короткий взгляд, замечаю в его длинных волосах седую прядь. Наверное, сам выгляжу не лучше. Молча выкуриваем пару папирос и поднимаемся с пола. Пора домой.
– Выходит – культисты Ромкины какую-то власть над бетоноедами имеют? – думаю я вслух.
– Выходит так, – соглашается Костя. – Если один Ромка нам умудрился такие амулеты смастерить, то представь, что их жрецы умеют… Пожалуй, выйду на них через ГнилоНет, скину координаты этой берложки… Пускай седлают тех червей и мстят за брата.
– А может, они знают?.. Помнишь, Ромка говорил, что говняк делается из дерьма бетоноеда?
– Ну нет, это уж он точно заливал!
– Ты и про Бетоноворот так думал!
Мы тихо смеёмся, шагая сквозь заброшенные блоки. Напряжение отпускает, хочется шутить и думать о простом. Спустя час ходьбы по коридорам мы проходим мимо знакомой скоростной кабины, выходим на лестницу и видим дядю Витю, застрявшего протезом в перилах. Рядом с ним стоит наполовину набранное ведёрко нежно-коричневых подлестничников.
– Я тут собирал, да и не заметил, как эт… зацепился, – хрипло смеётся этажник. Глаза его нервно бегают. – Вытащить хотел, да чёй-то он не разгибается, сволочь. Клинит его иной раз. Не подсобите?
Костя осматривает ногу дяди Вити, пробует разогнуть, что-то подкрутить или раскрутить, но ничего не выходит. Он пожимает плечами:
– Тут руками никак, дядь Вить. Я за инструментами сбегаю и вас мигом вызволю. Аккуратнее в следующий раз будьте. Что ж вы её не смазываете?
– Ну дык, масло кончилось у меня, – пригорюнившись, бормочет старик. – Я уж было пробовал… А-ай, ладно. Помоги старику, я в долгу не останусь.
– О чём вопрос, туда-обратно!
Мы идём вверх по лестнице, проходим первый пролёт, и включается сирена. В который раз холодное скользкое щупальце сжимает моё сердце. Снизу раздаётся надрывный, полный ужаса крик старика. Я бегу, стараясь не думать, что будет с этажником и до чего доводит прогорклое масло.
Врываемся на этаж и мчимся к герме Лазукиных, по дороге сбивая с ног ликвидатора Ефимова. Колотимся в неё и орём наперебой:
– Толик! Толян, открой! Это мы! Костя и Паша! Ещё не началось, открывай давай, на две секунды!
– Не могу! – раздаётся дрожащий голос Толика. – Он тоже там!
– Кто “он”?! Открывай, брат! Никого тут, только мы!
– Я взорвал её! – старший Лазукин срывается в рыдания. – Я взорвал петлю! Нина у меня!
Рядом вырастает Ефимов с перекошенной мордой, и без того неровной из-за Окуляра. Он с рёвом вламывает стальным кулаком по герме, но лишь царапает её. Эти двери Самосбор выдерживают, Владимир Иваныч, вы что...
– Открой, гнида! – орёт басом майор. – Я тебе покажу, как дочь мою совращать!
– Ты её сам совращаешь, говноед партийский! – срывающимся голосом вопит Толик. – Брат, прости! Паша, я не могу!...
За гермой слышны рыдания Нины. Костя сползает по стенке, шевеля губами. Я бегу к гермодвери Ефимовых – говорят, если заткнуть щели мокрыми тряпками, можно переждать…
Герма ликвидатора висит на одной петле.
Дядя Витя?.. Бред, его герма заперта, сам он застрял на лестнице, а Самосбор, судя по сиренам, раскинулся на три этажа. Лифт? Отключен… Проволочный амулетик холодный – обычная железка. Швыряю его в конец коридора, где уже сгущается фиолетовый туман.
Я вырываю из вещмешка яйцо бетоноеда и пытаюсь разбить его об пол – не знаю, зачем. Не получается. Ни крошек, ни трещин – ничего. В ярости выкидываю треклятое яйцо вслед за амулетом.
Странно, Света не успела даже добежать до нашей гермы, а этот Самосбор тянется невыносимо долго. Может, чем больше Самосбор, тем медленее он “разгоняется”?.. Судя по всему, для Кости это не имеет значения. Он прилип к стене, и пытается кричать, но из его чёрного рта не вылетает ни звука – лишь брызги слизи.
Пытаюсь оттянуть его от стены, но без толку. Спина Кости срослась с бетоном, сочащаяся из стены слизь затопила вещмешок. Я срываю голос в отчаянном крике, но никто не может помочь.
– Надя! – хрипло вопит Ефимов, продолжая ломиться в дверь. – Дочка! Доченька, открой! Впусти меня, я тебя пальцем не трону! Больше никогда! Пусти, родная, папка тебя любит! Оставайся с этим придурком, я вас прощу, только впусти!
Истерический фальцет в перепуганном до усрачки крике огромного взрослого мужика убивает во мне всякую надежду. Ефимов хорошо знает, что такое Самосбор. Он видел вещи, которые происходят после него. Он и правда готов их простить – лишь бы оказаться сейчас по ту сторону гермодвери.
Голоса, шумы и тихая гипнотическая музыка начинают мерещиться мне сквозь крики старого ликвидатора. Серые обшарпанные стены приобретают мягкий сиреневый оттенок. Навязчиво пахнет сырым мясом. Поворачиваюсь – теперь уже полностью седая голова Кости с распахнутым ртом и пустыми глазницами торчит из размазанного по стене пятна чёрной слизи. Пятно расползается и ощупывает бетон липкими ложноножками.
Ужас перед абсолютным хаосом Самосбора затапливает всё моё существо. В нём нет никакой системы. Нет логики. Нет причины. Костя превратился в жижу, а я и Ефимов – ещё нет. Когда погибла моя жена, Самосбор наступил очень быстро. Когда погибаю я, он не торопится. И это не объяснить ничем.
Когда-то и моя любимая растеклась пятном густой жижи по стене рядом с нашей ячейкой. Без всяких изменений гравитации. Без всякого смещения пространств. И без огромных лампочек в недосягаемо высоких потолках. Просто слизь на стене. Просто туман и запах сырого мяса. Надеюсь, Ускоритель Слизи никогда не заработает. Ничего вы не знаете, профессор Вихров.
Сумбурная мешанина звуков окружает меня, я всё ещё не могу ничего в ней разобрать. Гляжу на Ефимова. Он что-то ковыряет и подкручивает в своём протезе – и вот из среднего пальца вырывается тонкое лезвие горелки. Значит, и такое у него есть? Слёзы текут по его изрезанному морщинами и шрамами лицу. Прислоняю ухо к его спине и слышу, словно бы сквозь вату:
– Получайте, бл… – ревёт он, заваривая герму Лазукиных. – Молодожёны!! Уроды!.. Мразь!.. Родного папку... Прости, дочка!.. Прости...
Его голос тонет в шуме и бормотании. Огонёк сварки меркнет в густом и липком лиловом тумане. Я остаюсь один. Невыносимо пахнет сырым мясом.
– Пойдём! – отчётливо слышу я голос Светы. – Пойдём наружу. Прочь из Гигахруща, в царство вечного Самосбора. Забудь про всё. Шагай ко мне.
– Так точно, – восторженно шепчу я.
И шагаю в фиолетовый туман.